Срамословие в топонимике России XV – XVI вв
Работу по названному в заголовке сюжету сложно начать, непросто завершить и очень трудно перевести в печатный текст на бумаге. «Внутренний голос» самоцензуры, воспитанный многими веками официальных и общественных запретов на самое употребление данной лексики в легальных текстах (не столь суть важно – рукописных или печатных), был почти неодолимым препятствием уже на стадии сбора материалов, тем более при попытках их анализа. Научные традиции здесь не помогали, ибо и в XIX в., и в XX столетии ученое сообщество было закрыто для свободного обсуждения этой «неприличной» проблематики, не отличаясь в этом принципиально от позиций властей и общества в целом. Перелом произошел лишь в последние 10–15 лет, причем немалые заслуги здесь принадлежат по справедливости научно-издательскому центру «Ладомир», начавшему и успешно продолжающему серию «Русская потаенная литература». В ее рамках важное место занимают собственно исследовательские тексты разной жанровой принадлежности и разной меры полноты анализа 1. При всем том очевидно преобладание работ по современной эпохе, включая фольклорные штудии. Иными словами, того периода в истории русского языка, когда ученому равнодоступны и литературный языковой канон, и живая разговорная речь в ее диалектных и жаргонных ареалах.
Намного безрадостнее положение исследователя средневековой эпохи. Даже победив «сопротивление» самоцензуры, он оказывается наедине с почти полным отсутствием текстов, зафиксировавших разговорный язык или его следы. Полемические тексты, соборные постановления (в частности, Стоглавого собора 1551 г.), грамоты с распоряжениями патриархов и иных иерархов
XVI – XVII вв. тут не в счет. Они лишь свидетельствуют прежде всего о широком бытовании «матерной лаи» в тогдашнем обществе. Но уже на вопрос, сколь объемна была обсценная лексика, сколь разветвлена ее смысловая гамма, ответов в данных памятниках мы не найдем. За одним, быть может, двумя исключениями 2. Не дают ничего нового в этом плане тексты покаянно-исповедального цикла 3 – там совсем иной словесный ряд, сочетающий церковнославянизмы с кальками древнегреческого языка.
К сожалению, не содержит соответствующих сведений массив новгородских берестяных грамот, опять-таки за единственным исключением (заметим попутно, что трактовка смысла термина «блядь» Н.Л. Пушкаревой в берестяном тексте, по крайней мере, дискуссионна 3). Отголоски живой речи в русском обществе запоминались и записывались иноземцами в описаниях (точнее, в соответствующих разделах их сочинений, кстати говоря, не слишком подробных в интересующем нас плане), а также в своеобразных словарях-разговорниках 4. Но наиболее интересные записки иностранцев принадлежат уже XVII столетию, а словари еще подлежат многостороннему (текстологическому, историческому, лингвистическому) обследованию, в том числе и в интересующем нас в данной статье плане. Наша задача скромнее – обратить внимание на такие источники, которые ранее ускользали из поля зрения исследователей, составить на основании привлеченных текстов первичный массив информации по экспрессивной и обсценной лексике, дать предварительный анализ собранных сведений.
Как ясно из заголовка статьи, речь пойдет о топонимике XV – XVI вв. Она отразилась в официальной и неофициальной (частной) документации. То, с чем мы имеем дело, – почти исключительно официальные документы разного типа. Во-первых, это разнообразные так называемые писцовые материалы, т.е. писцовые книги и возникшие на их основе платежницы, писцовые выписи, сотные грамоты и т. п. Поскольку все эти тексты были связаны с налогообложением, а кроме того с фиксацией собственнических (или владельческих) прав, постольку в них значительна точность в самом перечислении реальных или былых населенных пунктов, иной историко-географической номенклатуры (административных единиц, дорог, рек, озер и т.п.). Во-вторых, это различные документы на право владения вотчинами или поместьями – жалованные, ввозные, послушные, деловые, разъезжие грамоты, отказные книги, отдельные выписи и т.п. В первой группе мы имеем дело либо со сплошным описанием какого-либо уезда (наиболее крупной единицей территориально-административного деления страны в то время), либо какой-то его заметной части, либо с описанием всех владений в данном уезде какого-то церковного собственника (монастыря или владычной кафедры). Во втором случае налицо фиксация отдельных владельческих имений – и светских лиц, и духовных организаций. При всем том названные источники принципиально едины между собой по важнейшему для нас признаку – в высокой мере точности при передаче самих названий топонимических объектов. Понятно почему – в этой «правильности» при перечислении населенных пунктов, гидронимов, единиц территориально-административного деления были взаимно заинтересованы власти, собственники владений, местные крестьяне.
Здесь уместна еще одна предварительная оговорка. По преимуществу мы имеем дело не с подлинниками или современными списками, а с более поздними копиями (как частными, так и официальными). Это, естественно, сказалось на фонетической чистоте приведенной ниже сводки. Не следует также игнорировать возможные диалектные особенности. Вот почему мы считаем естественной мену «е» – «и», «к» – «х», «я» – «е» в ряде названий, полагаем также нормальным выпадение отдельных согласных в случаях их тройного сочетания, некоторые иные вариации. Неизбежная критика со стороны коллег, впрочем, поправит нашу подборку топонимической «срамословной» лексики.
Уточним также ареал наших наблюдений. Мы исключаем из рассмотрения материалы Новгородской земли и европейского Севера России. И вот по какой причине. Нигде так полно не сохранились писцовые описания за конец XV – начало XVII в., как в новгородских пятинах. Только общих (валовых) описаний всего региона на протяжении столетия с небольшим было не менее трех. Тексты их в значительной мере, а то и полностью сохранились, причем далеко не все они напечатаны. В этом случае есть возможность не просто выявить «срамословие» в новгородской топонимике (а она фиксируется), но и проследить судьбы этого топонимического явления в пределах более чем века. К этому следует добавить обилие документации, основанной на писцовых материалах, а также заметный массив актов XV – XVI вв. (к сожалению, берестяные грамоты бедны указаниями на топонимы). Ничего подобного нет для подавляющей части других областей страны. Соединение в одной статье источников, столь различных по своему объему, а отчасти качеству, было бы явно неоправданным. Документация же северных уездов еще в значительной мере не издана и не систематизирована. К тому же исторически она, бесспорно, связана по преимуществу с Новгородской землей.
Итак, далее воспоследует сводка соответствующих терминов, извлеченных нами из указанных выше источников. Выявленный комплекс «срамословных» названий уже на этапе первичной фиксации полезно структурировать. Возможны разные варианты классификации. Самой предпочтительной является структуризация по смысловым группам профанной лексики. В первую включена собственно экспрессивная терминология, обозначающая определенные физиологические отправления человеческого организма. Вторая группа объединила все историко-географические названия, происходящие от слова «блядь». К третьей группе отнесена обеленная лексика, определяющая в синонимических рядах мужские и женские гениталии. Наконец, четвертую группу составила совокупность в основном отглагольных существительных, образованных от хорошо известного матерного глагола, означающего половой акт.
В перечне приведена следующая информация: номер (по порядку – внутри группы и в общем списке); само название-термин (в алфавитной последовательности в каждой группе); тип топонимического объекта; затем в скобках перечислены – уезд, точная (реже примерная) дата написания / составления документа-источника, сокращенное обозначение публикации (см. в наст. изд. Список сокращений).
Первая группа
1. Бдикикино (Бздикикино?!) – селице (Рузский у.; 1567–1569 гг.; ПК Рузского у. С. 107; о правильности нашей конъектуры см. №2);
2. Бдихино – Бздихино – деревня (Рузский у.; 1567–1569 гг.; ПК Рузского у. С. 147; как Бздихино упомянута в жалованной грамоте от 17.05.1551 – АФЗХ. Ч. П. С. 233; в частном акте, данной грамоте 1546/47 г. в Иосифо-Волоколамский монастырь М. Давыдовой, поселение носит иное название – Копылово. – Там же. С. 194);
3. Бездехово (Бздехово?!) – деревня (Ярославский у.; 1567–1569 гг.; ПК Ярославского у. С. 59);
4. Бздеховская – дорога (Дмитровский у.; 1556/57 г.; АФЗХ/АМСМ. С. 129);
5. Бздилево – деревня (Можайский у.; 1520 г., 7.03; АРГ. С. 182);
6. Бздихина поляна – деревня (Алексинский у.; 1584/85 г.; АСЗ. Т. II. С. 140);
7. Бздихино – урочище (Звенигородский у.; 1592/93 г.; ПКМГ-I. С. 718);
8. Бздихино - деревня (Московский у.; 1518/19 г.; АРГ. С. 159); 554
9. Бздунишка – селище (Суздальский у., Стародуб-Ряполовский стан; 1592/93 г.; ПКМГ-I. С. 859);
10. Бздуново – деревня (Волоколамский у., 1550/51 г.; АФЗХ. Ч. II. С. 227);
11. Говейнов заулок – местность, урочище (?) (Юрьевский у.; 1598 г., 28.08; АСЗ. Т. II. С. 419);
12. Говенково – деревня (Звенигородский у.; 1592/93 г.; ПКМГ-I. С. 718);
13. Пердилово – пустошь (Вяземский у.; 1594–1595 гг.; ПКМГ-II. С. 815);
14. Пердунов – починок (Тверской у.; 1539–1540 гг. и ок. 1550 г.; ПКМГ-II, С. 103, 236);
15. Пердуново – деревня (Волоколамский у.; 1543/44 гг.; АФЗХ. Ч. II. С. 180);
16. Пердуново – деревня (Тверской у.; 1539–1540 гг. и ок. 1550 г.; ПКМГ-II. С. 94, 221);
17. Пердуново – пустошь (Ярославский у.; 1606 г., 17.02; АСЗ. Т. II. С. 181);
18. Пердухино – пустошь (Оболенский у.; 1593/94 г.; Шумаков-I. С. 161);
19. Пердякин починок – пустошь (Вяземский у.; 1594–1595 гг.; ПКМГ-II. С. 693).
Вторая группа
1(20). Бледенка (Бляденка, Блядейка) – речка (Каширский у.; 1578–1579 гг.; ПКМГ-II. С. 1493, 1496, 1499, 1500 и др.; упомянута не менее шести раз);
2(21). Блядейский (Бледейский) – отвершек, видимо оврага (Каширский у.; 1578–1579 гг.; ПКМГ-II. С. 1499, 1500, 1551 и др.; упомянут не менее трех раз);
3(22). Блядея (Бледея) – речка (Каширский у.; 1578–1579 гг.; ПКМГ-II. С. 1505, 1507 и др.; упомянута не менее трех раз);
4(23). Блядцоно – деревня (Тверской у.; ок. 1550 г.; ПКМГ-II. С. 149).
Третья группа
1(24). Безмудова – деревня (Муромский у.; 1592/93 г.; ПКМГ-I. С. 890);
2(25). Безмудово (Бердниково тож) – деревня (Муромский у.; 1592/93 г.; ПКМГ-I. С. 878);
3(26). Елда – волостка (?!), местность (Угличский у.; ок. 1461 г.; ДДГ. С. 196);
4(27). Елданицы – деревня (Белозерский у.; 1501 г., 03; АСЭИ. Т. П. С. 261);
5(28). Елдахова – речка (Брянский у.; 1595 г.; Шумаков-1. С. 192);
6(29). Елдахово – деревня (Брянский у.; 1595 г.; Шумаков-1. С. 193);
7(30). Елдено – пустошь (Переяславль-Залесский у.; 1592/93 г.; ПКМГ-1. С. 838);
8(31). Залупицы – волость (Вяземский у.; 1594–1595 гг.; ПКМГ-1. С. 572, 609, 615, 637 и др.);
9(32). Куярово (Хуярово?!) – пустошь-селище (Переяславль-Залесский у.; 1592/93 г.; ПКМГ-I. С. 823);
10(33). Куярово (Хуярово?!) – пустошь (Переяславль-Залесский у.; 1592/93 г.; ПКМГ-I. С. 826);
11(34). Мандино – деревня (Московский у., Радонеж; 1504 г.; ДДГ. С. 393);
12(35). Мандинская – земля (Московский у., Радонеж; 1478–1485 гг.; АСЭИ. Т. I. С. 355);
13(36). Мандинский – путь (Московский у., Радонеж; 1478 – 1485 гг.; АСЭИ. Т. I. С. 355);
14(37). Мандырево – пустошь (Переяславль-Залесский у.; 1592/93 г.; ПКМГ-I. С. 819; см. также №36(59) – Хуянков);
15(38). Миндюково (?!) – деревня (Тверской у.; 1539–1540 гг.; ПКМГ-II. С. 45; см. также №3(62) – Ебшино);
16(39). Мудищево – селище (Суздальский у.; 1484–1490 гг. АСЭИ. Т. II. С. 518, 520);
17(40). Мудовка – речка или ручей (Владимирский у.; 1592/ 93 г.; ПКМГ-I. С. 787; см. также №33(56) – Пиздюринка и №1(60) – Е6ехово);
18(41). Мудово – деревня (Тверской у.; 1539–1540 гг.; ПКМГ-II. С. 88);
19(42). Мудоково – деревня (Московский у., 1576–1578 гг.; ПКМГ-I. С. 40);
20(43). Мудынин – пустошь («что был починок Селин, Мудынин тож»; Костромской у.; 1592/93 г.; ПКМГ-I. С. 909);
21(44). Пезделка – деревня (Тверской у.; 1539–1540 гг.; ПКМГ-II. С. 85);
22(45). Пезделка – починок (Бежецкий Верх; 1566/67 г.; АРГ/АММС. С. 258);
23(46). Пезделово – пустошь (Угличский у.; 1592/93 г.; ПКМГ-II. С. 25);
24(47). Пездлево – деревня (Тверской у.; ок. 1550 г.; ПКМГ-II. С. 174);
25(48). Пездлево – селище (Тверской у.; 1580/81 г.; ПКМГ-II. С. 378);
26(49). Пездлево-Долгое – пустошь (Тверской у.; 1580/81 г.; ПКМГ-II. С. 383);
27(50). Пездлевская (Пездлева) – деревня (Бежецкий Верх; 1526 г., 29.08; АРГ. С. 278, 279);
28(51). Пизденково («Зверевская и Исакове тож») – деревня (Вяземский у.; 1594–1595 гг.; ПКМГ-II. С. 645);
29(52). Пиздино («Избушкино тож») – пустошь (Ярославский у.; 1610 г., 5.03; АСЗ. Т. II. С. 384);
30(53). Пиздоклеин – починок (Дмитровский у.; 1562 г.; Шумаков-I. С. 140);
31(54). Пиздюрино – деревня (Тверской у.; волость Захожье; 1539–1540 гг.; ПКМГ-II. С. 43);
32(55). Пиздюрино – деревня (Тверской у.; волость Суземье; ок. 1550 г.; ПКМГ-II. С. 164);
33(56). Пиздюрка – речка (Владимирский у.; 1592/93 г.; ПКМГ-I. С. 787; см. также №17(40) – Мудовка и №1(60) – Ебехово);
34(57). Хуиково – деревня (Тверской у.; 1539–1540 гг.; ПКМГ-II. С. 121);
35(58). Хуинков – пустошь-починок («Ковырево тож»; Угличский у.; 1597; Шумаков-I. С. 109);
36(59). Хуянков – починок (Переяславль-Залесский у.; 1592/ 93 г.; ПКМГ-I. С. 818; см. также: №4(37) – Мандырево).
Четвертая группа
1(60). Ебехово – деревня («Опихалово тож»; Владимирский у.; 1592/93 г.; ПКМГ-I. С. 787; см. также: №17(40) – Мудовка и №33(56) – Пиздюрка);
2(61). Еботенка – речка (Коломенский у.; 1577–1578 гг.; ПКМГ-I. С. 480);
3(62). Ебшино – деревня (Тверской у.; 1539–1540 гг.; ПКМГ-II. С. 45; см. также: №15(38) – Миндюково);
4(63). Ербалово – деревня (Бежецкий Верх; 1553/54 г. Шумаков. О6зор-I. С. 25);
5(64). Наебуха – речка (Звенигородский у.; 1592/93 г.; ПКМГ-I. С. 685 и др., несколько упоминаний);
6(65). Ненаебуха – речка (Звенигородский у.; 1562 г., 1592/ 93 г.; Шумаков-III. С. 15 и ПМКГ-I. С. 685);
7(66). Поиблица – деревня (Тверской у.; 1539–1540 гг.; ПКМГ-II. С. 71 - 72);
8(67). Поиблой – починок (Тверской у.; 1539–1540 гг.; ПКМГ-II. С. 45).
Итак, примерно в двадцати с лишним томах документальных текстов и писцовых материалов мы обнаружили менее семидесяти топонимических названий, входящих в состав экспрессивной и обсценной лексики. Много это или мало? Бессмысленно делать общие подсчеты – слишком разнокачественные источники были нами использованы. Показательны писцовые книги – даже при плохой сохранности они содержат более последовательный учет историко-географической номенклатуры (по сравнению с актовой документацией), поскольку это вызывалось практической надобностью полного описания определенной, и притом значительной по размерам, территории. Возьмем, к примеру, Тверской уезд. В трех его фрагментарно дошедших до нас описаниях заключено при грубом подсчете около 6000 топонимических объектов, из которых 15 попали в приведенный выше перечень. Иными словами, экспрессивная и обсценная часть составляет в общем массиве топонимов примерно 0,25%. Если учесть все случаи обнаружения искомых терминов в обоих томах «Писцовых книг Московского государства XVI в.» (по тем уездам, где подобные топонимы присутствуют), то искомый показатель составит примерно 0,2%. Писцовые книги Рузского и Ярославского уездов (в последнем издании опубликованы пока только описания вотчинных земель) дают еще меньший результат – от 0,12% до 0,16%. В публикациях актовой документации интересующий нас показатель еще меньше – не более 0,1%.
Можно ли на основании подобных расчетов говорить о ничтожном удельном весе «срамной» терминологии в топонимах XV – XVI вв. и в разговорном языке той эпохи вообще? Навряд ли. Прежде всего – и это наиболее важно – между мерой распространения профанной лексики в топонимическом массиве и ее удельным весом в живом языковом общении нет конечно же прямой пропорциональной зависимости. Хотя бы потому, что имела место письменная фиксация топонимики в официальных текстах, где контроль светских и церковных властей (в той или иной форме) был неизбежен. Не следует преувеличивать его жесткость и последовательность: большая часть приведенных выше «срамословий» (и притом наиболее чувствительных) принадлежит поселениям в границах монастырских вотчин. И все же присмотр здесь существовал, а потому следует удивляться не скромности полученных данных, а самому наличию подобной лексики в топонимических обозначениях, их территориальной разбросанности, раскованности и многообразию словоформ.
Действительно, феномен топонимического срамословия «поразил» 22 уезда страны. Перечислим их. Это Алексинский у., Бежецкий Верх, Белозерский у., Брянский, Владимирский, Волоколамский, Вяземский, Дмитровский, Звенигородский, Каширский, Коломенский, Костромской, Можайский, Московский, Оболенский, Переяславль-Залесский, Рузский, Суздальский, Тверской, Угличский, Юрьев-Польский и Ярославский уезды. Не более десятка уездов, чьи писцовые материалы за XVI в. дошли до нас хотя бы частично (равно как и небольшие документальные комплексы), устояло перед профанной «инфекцией». Впрочем, это утверждение скорее всего иллюзорно: скудость опубликованных текстов конечно же искажает реальную ситуацию и в этих уездах. К тому же в это число попали пограничные южные окраины (Тульский, Орловский, Дедиловский и Веневский уезды), где тогда было очень мало поселений.
Теперь приглядимся к тому, какие, собственно, топонимические объекты уловила в свои сети подборка? Первое наблюдение – «срамословная» лексика практически не распространялась на сетку административно-территориального деления или крупные владельческо-административные комплексы. Здесь мы выявили всего лишь два исключения. Елда – волостка (или заметный княжеский владельческий комплекс) в Угличском уезде, упоминаемая в духовной великого князя Василия II (см. №3(26)) и Залупицы – волость Вяземского уезда, упоминаемая в писцовой книге конца XVI в. Но вот что примечательно. Залупицы – прежнее обозначение некой территориально-административной единицы, исчезнувшей к 1594 г. и упоминаемой лишь в отсылках на предшествующее описание. Елда – в качестве крупной территориальной единицы – как будто не встречается более в XVI в. в Угличском уезде. Иными словами, если названные топонимы причислить к сфере обсценной лексики (а некоторые сомнения тут могут возникать – см. ниже), то перед нами уходящее на наших глазах в небытие явление более раннего «топонимического срамословия».
Вообще крупные, протяженные, заметные объекты – не для интересующей нас лексики. Даже при самом въедливом прочтении в приведенном выше перечне не обнаруживается ни одного реально существовавшего тогда села, только несколько селищ (см. №1, 9, 9(32), 16(39), 25(48)), причем время их запустения следует полагать весьма давним, равно как сомнительно существование здесь сел даже в удаленный период. Из относительно протяженных объектов можно лишь указать на речки и ручьи. Их, пожалуй, не так уж и мало (не менее 8 или 9, если учесть отвершек, видимо оврага), притом что разбросаны они в пяти уездах (Каширском, Брянском, Владимирском, Коломенском и Звенигородском – см. №1(20), 2(21), 3(22), 5(28), 17(40), 33(56), 2(61), 5(64), 6(65)). Но это именно местные речки и ручьи, чья протяженность была весьма ограниченной. Разнообразен репертуар – в названиях речек, ручьев, оврагов присутствует обсценная лексика всех трех последних групп приведенного выше перечня. В трех случаях это производные от слова «блядь», еще в трех налицо отглагольные существительные (речки «Еботенка», «Наебуха», «Ненаебуха»). В остальных примерах дважды фигурируют мужские гениталии (речки «Елдаховка» и «Мудовка»} и один раз женские (речка – ручей (?) «Пиздюрка»). Трижды использование ненормативных обозначений парными и даже тройными согласованными определениями сделано, скорее всего, сознательно (см. ниже).
Очень редки «срамные» обозначения дорог и путей: таких случаев всего два (см. №4, 13(36)), причем опять-таки речь идет о сугубо локальных коммуникациях. Столь же редки указания на урочища или местности (их также не более двух).
Главные объекты профанных словесных упражнений тогдашнего населения – деревни, починки, а в последней трети XVI в. – пустоши и селища. Около двух третей сводки принадлежит именно этой группе терминов. Понятно, откуда взялось это соотношение. Села и сельца были центрами имений, в селах или поблизости от них на погостах располагались церкви. Названия крупных поселений нередко были обязаны прозвищам или именам своих первых владельцев, а также посвящениям храмовых престолов. Собственно крестьянское население обживало по преимуществу тянувшие к таким центрам (селам) деревни, починки, пустоши (на последних или возобновлялась культура земледелия, или же пахотные угодья пустошей использовались в качестве перелога для восстановления естественного плодородия почв). Простонародная профанная лексика и отразилась потому более всего в привычных для трудового люда населенных пунктах, реально существующих или же бывших.
Нельзя не удивляться разнообразию словоформ в нашей подборке при относительной ограниченности корневых основ. В первой группе налицо лишь два физиологических отправления («бздеть» и «пердеть» – синонимичные обозначения одного физиологического акта). Причем во втором случае мы имеем дело не с обозначением самого отправления (здесь нет отглагольных существительных от слова «срать»), но с обозначением человеческих экскрементов в экспрессивной форме («Говейнов заулок», «Говенково»).
Во второй группе превалируют обозначения речек и оврагов, хотя мера распространенности термина «блядь» применительно к топонимике оказалась явно незначительной. Не беремся сейчас объяснять причины тому, а просто зафиксируем наличный факт. Самое известное по нормативным литературным и делопроизводственным текстам XVI в. «срамное» слово (наиболее популярное в словосочетаниях «блядин сын», «блядины дети»), зафиксированное старыми и современными словарями древнерусского языка, оказывается в топонимике менее распространенным, нежели не отмеченные словарями обсценные обозначения гениталий или полового акта в роли топонимов.
Попутно отметим, что первый, документально зафиксированный случай употребления словосочетания «блядин сын» в качестве оскорбления (что было закреплено в соответствующем документе принятой тогда процессуальной процедурой, а именно – показаниями потерпевшего и свидетелей) произошел между 1523–1525 гг. в Смоленске. В конфликте между кн. Василием Микулинским (из рода тверских Рюриковичей) и Иваном Колычевым первый неоднократно словесно бесчестил второго, называя его «блядиным сыном», «выблядком», «смердом». Особенно выразителен эпизод, когда князь в одном словесном ряду соединил и собственно мат, и иную обсценную лексику. В передаче Колычева это звучит так: «Вскочил на меня (кн. В. Микулинский. – В.Н.) с посохом: ах, матер, деи, твоеи перебоду, блядин сын, смерд...» Показательно, что в других местах своего челобитья И. Колычев раскрывает понятие «излаял матерны» через слова «блядин сын», «выблядок», «смерд» 5. К сожалению, документ не сохранился полностью, но его значение для характеристики социального и юридического контекста обсценной лексики в общественно значимых ситуациях велико. К нему придется обращаться еще не раз.
Третья группа самая многочисленная. К тому же еще в Средневековье здесь соблюдалось полное «равноправие полов», в отличие от много чего другого. Здесь, в этом ряду обсценной лексики, выборка говорит сама за себя. Ровно половину отвели анонимные авторы топонимам с обозначением женских гениталий, ровно половину – мужским. Определенные отличия все же можно подметить. В мужском разделе присутствуют четыре группы слов, из них три примерно равны по объему. В гордом одиночестве лишь волость «Залупицы», производная от слова «залупа»: обсценная по преимуществу семантика слова «залупа» в языке ХVШ – XX вв. очевидна (обнаженная головка эрегированного члена). Скорее всего, такое понимание бытовало и в предшествующие столетия. Но полностью исключать иные смыслы все же не приходится. Из трех оставшихся основ – «елда», «муде», «хуй» – представительнее и разнообразнее словоформы второй. Только в этом случае наблюдается словообразование с помощью префикса «без-» («Безмудова» и «Безмудово») и разновариантных суффиксов. Суффиксальные окончания удивительно чутки к типам обозначаемых объектов. Селище – «Мудищево», речка (возможно, ручей) – ласково-уменьшительная «Мудовка», деревни (в разных уездах) – «Мудово» и «Мудоково» (последнее – явно производное от «мудака»), починок конечно же – «Мудынин» (№16(39) – 20(43)). Столь же внимательны к особенностям интересующей нас историко-географической номенклатуры термины, производные от «елды» – «елдака» (№4(27) – 7(30)). Беднее и потому менее интересны в этом плане термины, образованные от слова «хуй».
Женская часть третьей группы восходит к двум основам: от «манды» берут свое начало пять топонимических названий, от «пизды» («пезды») – тринадцать. Первый куст терминов беднее по словоформам и по объектам называния – речь идет только о населенных или запустевших поселениях. Определенные сомнения вызывает причисление к этим топонимам деревни «Миндюковой» (№15(38)). Впрочем, в ближайшем соседстве с ней располагалась деревня «Ебшино» (№3(62)), что позволяет говорить о взаимной корреляции обсценной семантики обоих названий.
Разнообразны, порой прихотливы словоформы, производные от «пизды» («пезды»). Они составили самую многочисленную группу, покрывая широкий спектр топонимических объектов – от речки до селища. Как и в других случаях, словоформы чутко реагируют на тип объекта – ср. разную смысловую окраску при использовании уменьшительных суффиксов: «Пизденково» (деревня) – «Пиздюрка» (речка; №28(51) и 33(56)). Выразителен единственный во всем перечне пример сложносочиненного слова – починок «Пиздоклеин», а также двойное словосочетание: пустошь «Пездлево-Долгое» (№29(52) и 26(49)). Первый термин демонстрирует, по-видимому, сколь древни корни молодежного (студенческого) жаргона середины XX в.: обсценный контекст глагола «клеиться» проступает вполне ощутимо.
Относительно немногочисленная четвертая группа (всего восемь словоформ) дает наибольшее разнообразие словообразований с префиксами: речки «Наебуха» и «Ненаебуха», деревня «Поиблица» и починок «Поиблой» (№5(64)–8(67)). Показательно, что в трех случаях из восьми речь идет именно о водных объектах: помимо названных, интерес представляет еще и речка «Еботенка» (№2(61)). В этой группе встречаются и редкие суффиксальные словоформы – уже отмеченные в другой связи «Наебуха», «Ненаебуха», «Поиблица».
Смысловые оттенки терминов четвертой группы показательны. Речь идет, во-первых, о некоторых внешних проявлениях полового акта. Речка «Еботенка» – нечто живое, быстрое, играющее. Как привычно обозначали акт жители окрестностей деревни «Ебехово», подсказывает второе название топонима – «Опихалово тож». Какой-то отзвук мужского насилия проглядывает в том, как образованы названия деревни «Ербалово» и починка «Поиблой». Заметный удельный вес в данной группе названий речек как будто намекает на связи этих терминов с купальскими обрядами. Это почти очевидно в случае с парными речками – «Наебуха» и «Ненаебуха» (см. ниже).
Итак, собранный в настоящей статье материал демонстрирует прежде всего уже сложившийся, различный по способам образования и весьма представительный по смысловым корневым основам комплекс экспрессивной и обсценной лексики русского языка в XV – XVI вв. Никакие иные тексты ранее не позволяли этого сделать с такой полнотой и разнообразием. Уверенно можно говорить, что за богатым, разнообразным по корневым основам рядом ненормативных слов стоит очень длительная традиция: получившийся результат стал итогом долгой эволюции.
Обратим внимание также на реальный масштаб всех приведенных примеров. За двумя исключениями, отмеченными выше, речь идет о микротопонимических объектах. Малодворные деревни и совсем малюсенькие починки, оставшиеся в цепкой памяти местного люда пустоши и селища, прихотливо извивающиеся, с бойким течением речки (их протяженность вряд ли выходила за пределы округи), дороги и путики, известные лишь населению данной местности, – таков привычный мир крестьян, обозначенный ими в системе профанной лексики. Канон вытеснил ее из литературных и делопроизводственных текстов на периферию писцовой документации, но там (как и в жизни) она (эта лексика) заняла прочные, неистребимые позиции.
Очень трудно судить о конкретных мотивах, поводах, которые объяснили бы появление конкретных названий. Пожалуй, можно догадываться, что зачастую это шло от прозвищ реальных лиц и было связано, в частности, с какими-то их особенностями анатомического строения (к примеру, «Пездлево-Долгое») или же физиологии владельца местности. Не исключено, что первоначально некоторые топонимические обозначения носили оскорбительный характер, выветривавшийся, однако, на протяжении жизни одного-двух поколений, а то и быстрее. Поэтому разнообразие ненормативной лексики в топонимике свидетельствует прежде всего о ее (т.е. лексики) полнокровной жизни в живом разговорном общении крестьян, когда большинство ситуаций языкового общения вовсе не подразумевало выявления оскорбительного смысла тех или других терминов профанного лексического ряда. В неиссякаемом потоке живой речи уже были обкатаны все способы все новых и новых словообразований из сравнительно ограниченного набора смысловых корней экспрессивной и обсценной лексики.
Б.А. Успенский показал сакрально-языческие корни обсценной лексики 6. Он же, а также Н.Л. Пушкарева отметили связь языческого слоя верований со святочным и купальским праздничным циклом (об этом, впрочем, много писали и в XIX, и в XX столетии) 7. Нельзя ли углядеть следы подобных ритуалов и воззрений в рассматриваемой нами топонимике? Понятно, что речь должна идти не о единичных объектах, но хотя бы о небольшом их множестве с коррелируемыми смысловыми значениями. Несколько примеров подобного рода как будто обнаруживаются. Так, в одной из вотчин Троице-Сергиева монастыря в Переяславль-Залесском уезде фиксируются в конце XVI в. починок «Хуянков» и пустошь «Мандырево» (№14(37) и 36(59)), парность мужских и женских гениталий здесь как будто налицо. О более сомнительном случае в одном из тверских владений в середине XVI в. было уже упомянуто выше. Выразителен пример двух речек («Наебуха» и «Ненаебуха») в близком окологородье Звенигорода – здесь можно и нужно подозревать какую-то связь с купальскими обрядами (роль речек в них общеизвестна). Можно догадываться, что очевидная смысловая оппозиционность этих двух названий каким-то образом связана с этапами купальского ритуала и их топографической разнесенностью.
Но известен случай, когда следы языческих традиционных верований купальского цикла в топонимике почти осязаемы. Мы имеем в виду довольно крупное владение Троице-Сергиева монастыря на юго-востоке Владимирского уезда в Медушах – сельцо Филисова слободка с четырьмя деревнями. Интересна структура имения: сельцо и две деревни из четырех были практически равны по числу крестьянских дворов и площади окультуренной пашни. Сельцо и три деревни располагались на суходоле, одна же деревня, притом самая мелкая по дворности и размерам пашни и как бы разместившаяся особняком, стояла сразу при двух речках. Впрочем, дадим слово источнику: «Деревня Ебехово, Опихалово тож, на речке на Пиздюрке, вверх по Мудовке...» (жилых дворов в столь «благозвучной» по названию деревне было всего три) 8. Добавим, что владение входило в состав троицких вотчин еще с конца XV в.: известна жалованная грамота великого князя Ивана III игумену монастыря Спиридону (т.е. акт был выдан между 1467–1474 гг.) на слободку Любедецкую Филисову в Медушах 9 (стоит обратить внимание на смысловой корень эпитета в топониме XV в. – Любедецкая). Следует добавить, что речь идет о районе древней земледельческой и промысловой колонизации (в Медушах давно и традиционно было развито бортничество), издревле включенном в состав княжеских хозяйственных промыслов и владений. Какое-то время Медуши явно входили в состав Чашнича пути великих князей Владимирских, а затем и Московских.
Вернемся, однако, к столь выразительной по названию деревне. Словесный ряд, описывающий это поселение и его расположение на местности, удивительно согласован. Сам пункт назван отглагольным существительным действия, означающим половой акт, причем второе название подтверждает первое как бы в более литературно приемлемой форме – «Ебехово, Опихалово тож». Небольшие речки вполне гармонично обозначены через женские и мужские гениталии, притом что оба названия приведены в ласкательно-уменьшительном виде – «Пиздюрка» и «Мудовка». Связь земли и воды, сливающихся в акте оплодотворения, проглядывается в данном случае вполне осязаемо. Не была ли деревня «Ебехово» древним местом купальских ритуалов не только данного владельческого комплекса Троицкой обители, но и Медушской волости в целом? Ее некоторая отъединенность и уникальность топонимического словесного обозначения как будто говорят в пользу, предложенной гипотезы.
Завершая наши размышления по поводу приведенного в статье материала, подчеркнем еще раз основной вывод. Историческая топонимика дает уникальный по объему и составу материал для изучения обсценной лексики и экспрессивной фразеологии в русском языке в XV – XVI столетиях. Вытекающие из сказанного наблюдения понятны. Обсценная лексика стала привычной для уха русского человека той эпохи. Разветвленность, разнообразие ее словоформ свидетельствуют о множественности ситуаций живого общения, в которых наличествовала потребность в использовании профанного словесного ряда. Особенно выразительна фиксация тех случаев, когда социально окрашенный оскорбительный смысл обсценной терминологии очевиден. Следовательно, к XV – XVI вв. из сознания людей уже ушло языческое табу на внеположенное, за пределами ритуала употребление «сакральной» матерной лексики – она переместилась в обыденную речь, закрепившись в ее постоянно используемом и пополняемом словарном запасе. Однако в потоке живого языка обсценная лексика оказалась на периферии, в границах неофициального, по преимуществу низового («мужичьего») общения, поскольку она попала под запрет (вряд ли эффективный) церковных и светских властей.
Необходимо продолжение подобных изысканий на новгородском материале, а также на основе массовых источников XVII в. Это даст возможность прояснить эволюцию обсценной лексики во времени и особенности ее словарного состава по регионам. Есть еще один вид текстов XV – XVII вв., фиксирующих ненормативную лексику из потока живого речевого общения – ономастика. Цензурные запреты и здесь сыграли весьма отрицательную роль. Изданный посмертно словарь по материалам архива акад. С.Б. Веселовского (Веселовский С.Б. Ономастикон. Древнерусские имена, прозвища и фамилии. М., 1974) не содержит по видимости обсценной лексики. Но это именно видимость – на стадии верстки все подобные термины были изъяты. Так что предстоит не просто восстановить убранные места данной публикации, но и реконструировать по напечатанным и архивным источникам (а они весьма разнообразны) полный объем профанного словесного ряда в ономастике.
Примечания
1 См., в частности, сборники статей: Анти-мир русской культуры: Язык. Фольклор. Литература. М., 1996; Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996.
2 Успенский Б.А. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии // Анти-мир русской культуры. С. 16–17, 73 (примеч. 5) и др. (статья впервые была издана в «Studia Slavica» в 1983 и 1987 гг.; в конце 1990-х годов неоднократно переиздавалась).
3 Успенский Б.А. Указ. соч. С. 17–18 и др.; Пушкарева Н.Л. Сексуальная этика в частной жизни древних русов и московитов. X – XVII вв. // Секс и эротика в русской традиционной культуре. С. 53–54.
4 Последнюю сводку сведений см.: Хорошкевич А.Л. Сфера интернациональных языковых контактов Руси и России XV – XVI вв. // Восточная Европа в древности и средневековье: Контакты, зоны контактов и контактные зоны. XI чтения памяти чл.-корр. АН СССР В.Т. Пашуто. Москва, 14–16 апреля 1999 г. Материалы к конференции. М., 1999. С. 98–101.
5 Богоявленский С. Брань кн. Василия Микулинского с Иваном Колычевым (документ первой половины XVI века) // ЧОИДР, 1910. Кн. 4: Смесь. С. 18–20.
6 Успенский Б. А. Указ. соч. С. 13–22 и сл.
7 Там же. С. 15–17; Пушкарева Н.Л. Указ. соч. С. 48–49 и сл.
8 ПКМГ-I. С. 787.
9 АСЭИ. Т. I. №357.
В.Д. Назаров
Источник: «А се грехи злые, смертные…»: Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X – первая половина XIX.) / Сб. ст. под ред. Н.Л. Пушкаревой. – М.: Ладомир. – 861 с. С. 551–566