Архиепископ и хирург Войно-Ясенецкий

В операционной Городской больницы уже много лет висела икона Божьей Матери, оборотясь на которую Войно-Ясенецкий имел обыкновение осенять себя перед операцией крестным знамением. Заведено это было так давно и исполнялось так часто, что неверующие врачи перестали обращать на это внимание, а верующие считали делом самым обычным. Но в начале 1920-го года одна из ревизионных комиссий приказала икону убрать. Комиссия высказалась в том смысле, что "операционная - учреждение государственное. У нас церковь отделена от государства. Если вашему хирургу хочется молиться, пусть молится, никто ему не мешает, но пусть держит икону у себя дома". В ответ на это Валентин Феликсович ушел из больницы и заявил, что вернется только после того, как икону водворят на место. Вмешалось, однако, обстоятельство непредвиденное: крупный партиец привез в больницу для неотложной операции свою жену. Женщину мог бы прооперировать любой хирург, но она категорически заявила, что никакого другого врача, кроме Войно-Ясенецкого, не желает. "Войно вызвали в приемную, - пишет профессор Ошанин. - Он подтвердил, что очень сожалеет, но, согласно своим религиозным убеждениям, не пойдет в операционную, пока икону не повесят обратно... Доставивший больную заявил, что дает "честное слово" - икона завтра же будет на месте, лишь бы врач немедленно оперировал больную... Войно счел честное слово партийца достаточной гарантией. Он немедленно пошел в хирургический корпус, оперировал женщину, которая в дальнейшем вполне поправилась. На следующее утро икона действительно висела в операционной.

В один из первых дней февраля 1921 года Войно-Ясенецкий появился в больничном коридоре в рясе священника, с большим крестом на груди. Высокий, худощавый, очень прямой ("как военный", - вспоминает сестра Канцепольская), он как обычно прошагал в кабинет, снял там рясу, и в халате явился в предоперационную мыть свои удивительно красивые руки. Предстояла операция. Ассистенту, который обратился к нему по имени-отчеству, ответил глуховатым, спокойным голосом, что Валентина Феликсовича больше нет, а есть священник отец Валентин. "Вы не можете себе представить тот шок, который мы пережили, - говорит бывшая медсестра М.Г. Канцепольская. Одно дело личная вера, даже икона в операционной. К этому мы привыкли. Но надеть рясу в то время, когда люди боялись упоминать в анкете дедушку-священника, когда на стенах домов висели плакаты: "Поп, помещик и белый генерал - злейшие враги Советской власти" - мог либо безумец, либо человек безгранично смелый. Безумным Войно-Ясенецкий не был..."

Ученье у Войно-Ясенецкого давалось сотрудникам нелегко. "Шеф" никогда подчиненных не хвалил (исключение делалось только для санитарок). До крайности сосредоточенный, погруженный в свои мысли, Войно-Ясенецкий тем не менее мгновенно замечал любой промах подчиненного и разил немедленно. Однажды он вошел в операционную в ту минуту, когда женщина-хирург нечаянно уронила на пол инструмент. На свою беду она сделала импульсивный жест, как бы желая поднять упавший предмет. И не подняла даже, а только чуть наклонилась в ту сторону. И сразу была уволена. Главный врач с негодованием говорил потом о ее "недостойном хирурга" поведении. "Мы имели обыкновение читать историю болезни вслух, пока профессор мыл руки, готовясь к операции, - пишет профессор Б.А. Стекольников. - Однажды я читал, таким образом, историю болезни, но так как не успел записать некоторые детали, то пропущенное произносил, не заглядывая в бумагу. Валентин Феликсович заметил это и спросил, почему я не все записал. Я ответил, что у меня абсолютно нет времени. Ни слова не говоря, он отменил операцию. Это произвело на меня тяжелое впечатление, но зато я научился полностью и детально вести историю болезни".

О подготовке к занятиям Б.А. Стекольников вспоминает: "Однажды Валентин Феликсович вызвал меня к себе вечером на квартиру. Когда я вошел, он сидел за столом. На листе бумаги был начерчен контур стопы, и в этот контур он вписывал многочисленные кости стопы. На столе не было ни атласа, ни скелета стопы, он рисовал на память... Так тщательно и добросовестно готовился он к каждой лекции". Сам не имевший в юности учителей, он умел учить только примером. То же самое повторялось с научными докладами. Прочитав за два часа до выступления на научном обществе доклад Стекольникова, Войно-Ясенецкий безаппеляционно заявил: "Никуда не годится". "Что же делать? Как исправить доклад?" - взмолился ученик. И получил в ответ типичную для "шефа" реплику: "Нечего исправлять. Доклад - как бриллиант. Куда не повернешь -должен сверкать. Ваш не сверкает".

Источник: Марк Поповский «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга».

Медсанбат

Что такое медсанбат? Это дивизионный пункт, куда из всех полков доставляют раненых, которым в мед­санбате делают операции, и затем отправляют в тыл. Иногда приходится слышать: «Ну, медсанбат - это тыл, не передовая. Вам было легче...» Делается обидно. Неправильные это рассуждения. Что такое на новом месте развернуть мадсанбат? Это значит спилить 30-40 деревьев, которые и вдвоем не обхватить. А все это делали девушки, которые до войны не держали в руках ни пилы, ни топора. Надо поставить палатки, утеплить их, оборудовать, добыть воды. Развернуть все операционные, подготовить инструменты. В сутки нам приходилось принимать по 400-500 раненых. Операционные сестры и врачи, когда дивизия вела наступле­ние, не выходили из операционной по 5-6 суток, ели наспех, о нормальном сне и речи не было.

Знали бы вы, как делались эти операции! Свет в палатку подавался в лучшем случае от видавшего виды движка, но чаще это были фонари «летучая мышь» или лучина. А ведь делали сложнейшие опера­ции: при ранении в живот, в грудную клетку, ампута­ции конечностей и т. д. Среди хирургов были специа­листы с большим стажем, но были и вновь испеченные, нам присылали зубных врачей, психиатров, студентов-старшекурсников. Эту разношерстную публику надо было организовать, научить (а времени нет), чтобы после боя принять 350-400, а иногда и 500 раненых, всех прооперировать, накормить, эвакуировать дальше на долечивание. На станции Понизовье медсанчасть разместилась в подвальном помещении. Был наш обычный напряжен­ный рабочий день. И вдруг начался жуткий обстрел, фашисты словно озверели. В подвале вначале погас свет, подаваемый от движка. А затем мы услышали страшный грохот над головой, посыпалась штука­турка. И наступила полная тишина. В это время шла сложная полостная операция. Слышу голос хирурга Лии Бенциановны: «Спокойно, всем оставаться на местах. Пучко, Зиновьева, зажгите лучину. Быстро». И девушки встали у операционного стола с зажженными лучинами. Хирург закончила операцию. Наступила другая беда: в помещении становилось невыносимо душно, было трудно дышать. Мы поняли, что перестал поступать воздух. И вот в этот критиче­ский момент Лия Бенциановна не растерялась. Она, бодрая и даже веселая, подходила то к одному, то к другому раненому, подбадривала, как будто ничего не случилось. А в это время солдаты нас откапывали: ведь дом-то был разрушен, и мы оказались под разва­линами. Только через пять часов раненых удалось пе­ренести в безопасное место.

Вот так боролся и жил медсанбат. И его душой была Лия Бенциановна. Она не только оперировала, учила других работать. Она отдавала свою кровь раненым, когда это было необходимо, А здоровье у нее са­мой было уже неважным. Сказывались сильное напря­жение, постоянное переутомление. "Ее наши сестры уго­варивали отдохнуть иной раз, пойти выспаться. Она послушно оставляла операционную, но не больше, чем на час. И опять начиналась борьба за жизнь людей. Во время бомбежек Лия Бенциановна просила мед­сестер наклоняться ниже к раненому. Для чего? Да для того, чтобы закрыть его тело от случайных оскол­ков, которые нередко влетали в операционную. Какую же надо было иметь силу воли нашему ведущему хи­рургу!

Пусть знают наши потомки, что изнурительный труд, бессонные ночи, постоянная тревога за жизнь людей навсегда оставили рубцы в сердце каждого медицин­ского работника, кто был причастен к судьбе раненых. Война испытывает человека на прочность. Только не биологические законы тут действуют, а законы муже­ства, законы гуманизма и человечности.

Источник: Савченко Л.Ф. Моя судьба – С-Пб, 1995. – с.75-77

Первоисточники по теме

С. Я. Долецкий – знаменитый детский хирург, заведовал кафедрой детской хирургии Центрального института усовершенствования врачей и одновременно много лет руководил хирургическими отделениями больницы имени В. И. Русакова в Москве. Его книга «Мысли в пути» представляет собой собрание размышлений педиатра-хирурга с огромным опытом работы – это и личные воспоминания, и короткие истории из врачебной практики, и профессиональные рекомендации родителям, наставления студентам, экскурс в историю медицины. Эпиграфом к своей книге С. Я. приводит слова А.П. Чехова: «Медицина – это так же просто и так же сложно, как жизнь».

Вопросы:

Определение врачевания по С.Я. Долецкому? Что С. Я. Долецкий считает основой хирургического мастерства? Какие принципы врачевания в педиатрии выделяет С.Я. Долецкий в своей книге как наиболее важные? Каким образом должны строиться взаимоотношения врача, маленького пациента и его близких?

Долецкий С.Я «Мысли в пути» (фрагменты)

Начнем с того, что врач должен быть человеком интеллигентным. Оставляя в стороне общеизвестное значение этого слова, напомню, что первоначальный смысл латинского «интеллигентус» - понимающий. Стремиться постигнуть всю сложность жизни и свое собственное в ней место, работать на благо общества, а не прозябать за его счет - все это, по-моему, качества интеллигентного человека. Как это утверждение ни банально, но каждый врач должен любить людей и обладать высокоразвитым чувством, которое хорошо определяется старым, вышедшим ныне из обихода тер­мином - милосердие. Нам, детским хирургам, важно уметь почувствовать все то, что ощущает маленький пациент, оторванный от привычной обстановки, от родителей. Наверное, сильнее всего чувство страха. А для этого надо представить себе, что вот так, оторванный от тебя, среди чужих людей ле­жит твой ребенок, испуганный, больной, одинокий. Тогда по­явится забота, внимание, ровный и спокойный тон, а главное, приветливая улыбка и ласковое слово - аргументы более вес­кие, нежели принесенный в кармане леденец. Впрочем, и он иногда полезен.

Среди принципов врачевания в детской хирургии особо вы­деляются два. Первый- необходимость понять характер ре­бенка. Кстати, при небольшом желании это значительно лег­че, чем понять характер взрослого. Ребенок еще не научился скрывать свои чувства, он весь как на ладони. Знание харак­тера поможет не только общению и контакту с ребенком, но и влиянию на него в трудные минуты. Например, одна из наиболее сложных проблем нашей спе­циальности - установление диагноза. Новорожденный и груд­ной ребенок не в состоянии рассказать о своих ощущениях и изложить свои жалобы. Общение с таким пациентом - дело трудное. «Типичная ветеринария»,- сказал один из наших мо­лодых ординаторов. И он был не так уж далек от истины, хотя выразился грубовато. Дети постарше боятся врача, склонны согласиться с ним, лишь бы он скорее ушел. «Здесь боль­но?» - спрашивает врач. «Да, да», - охотно соглашается ре­бенок, хотя болит совершенно в другом месте. Ребята еще более старшего возраста, не понимая опасности заболевания, но, страшась операции или неприятной процедуры, просто лука­вят. Зная, что при аппендиците живот болит справа, они не­редко «очень искренне» заявляют: «У меня животик болит вот здесь (слева), а вот здесь (справа) никогда и ни чуточки не болит». Именно в этих случаях важно знать характер малень­кого человека и войти с ним в хороший деловой контакт. Второйпринцип - никогда не обманывать доверие ре­бенка. До сих пор у меня стоит перед глазами сцена, которая про­изошла много лет назад на лекции по кожным болезням. Жен­щина-врач демонстрировала нам больную девочку. «Повернись-ка спинкой, - сказала она, - я тебе ничего делать не буду». А затем быстрым и ловким движением сорвала марлевую салфетку, прилипшую к большой язве на спине. Нас сразу оглушил и вид этой отвратительной язвы, и громкий крик испуганной девочки. Я хорошо помню, что острее всего тогда почувствовал обиду: зачем же ее так ни за что обманули? И хотя сейчас мне ясно, что лектор не была педиатром и не имела времени на длительные уговоры ребенка, который на­верняка начал бы плакать, но это не уменьшает жестокости ее поступка.

Еще одна сложная проблема - выхаживание оперирован­ного больного. Бывают случаи, когда легче прооперировать ребенка, нежели выходить его. Яркий пример - проведение трахеотомии у младенца, когда его судьба непосредст­венно зависит от правильности и тщательности последующего лечения. Моральное право на операцию хирург получает не только потому, что он в деталях изучил ее ход или обладает ловкими пальцами. Все зависит от того, как он сумеет подготовить больного, определить показания к операции в конкретной обстановке (специализированная клиническая или общехирур­гическая районная больница), хорошо ассистировать, а глав­ное - благополучно довести ребенка до выписки. Трагические си­туации совершенно стандартно возникали в случаях, когда лечащий врач пренебрегал своими обязанностями, сам литера­туру не изучал, персонал не инструктировал, а ведущему хирургу, по естественным причинам, ничего не говорил. Как-то ребенку после операции было назначено постепенное, на протяжении суток, вливание жидкости. Лечащий врач аккуратно записал в историю болезни дозу раствора, но не указал темпа вливания. Молодая сестра не была осведомлена об опасности, и уже к середине дня ребенок получил пол­ностью всю порцию. Состояние его ухудшилось. Хорошо, что во время вечернего обхода опытный хирург быстро во всем ра­зобрался и принял меры. Лечащий врач был строго наказан.

Иногда мы забываем о необходимости вызывать в больных или их родителях чувство уважения к себе. Прекрасно написано у Гиппократа о внешнем облике врача, который должен быть спокоен и приветлив, скромно и хорошо одет и пр. Ведь пациент испытывает сомнение, видя чрезмерно молчаливого или чрезмерно болтливого доктора, одетого ультрамодно или безвкусно и небрежно. У меня создается впечатление, что, не­смотря на прогресс науки и новые мощные лекарственные средства (антибиотики, гормональные препараты и др.), со­временные медики порой помогают больному меньше, чем наши предшественники лет 30—50 назад. Внимание к человеку, индивидуальная забота, неторопливость - все это внушало до­верие к советам врача и мобилизовывало внутренние ресурсы больного, его волю, силы, а поэтому зачастую приводило к значительному успеху. Это одна сторона вопроса. А другая - отношение к моло­дому ординатору в коллективе. Если он добросовестно и чет­ко выполняет свои обязанности, все, начиная с младшего персонала, думают одинаково: «Ему можно верить». Значит, все будет им сделано хорошо. О неясном или непонятном он спро­сит. Запишет аккуратно и именно то, что было на самом деле. И многое другое. К сожалению, бывает и наоборот. Есть вра­чи, которым не верят или, в лучшем случае, не доверяют. По­чему-то прямо о таких людях говорить не принято. А зря! Странно, но мысль о доверии или недоверии из подсозна­тельного отношения к человеку в практической работе часто перерастает в отчетливую и жесткую характеристику, которую коллектив дает врачу, особенно когда речь идет об ответствен­ных процедурах: «Нет, Сидорову не нужно этого поручать, не потянет». И дело не в том, что Сидоров недостаточно умен или безграмотен. Имеется в виду именно такой склад характера человека, при котором на него нельзя положиться. На фронте в нашем госпитале работал доктор - высокий, полный, красивый блондин. Он соглашался выполнить любое распоряжение, сопровождая согласие чем-то наподобие современного «будьсделано». Забыв, напутав или допустив ошибку, он смотрел вам прямо в глаза, огорченно говорил: «Виноват». У меня было такое впечатление, что в детстве его очень люби­ла и баловала добрая тетя. Хотя, возможно, никакой тети и не существовало...

«Что же всё-таки основное в хирургическом мастерстве? Наблюдая в своё время операции С.С. Юдина, я не мог понять, в чём их необычайное эстетическое влияние и профессионализм. Лишь позднее, когда кончилась война и Юдин после долгого перерыва вернулся в Москву, я вновь на одной из операций подумал об этом, и ответ пришёл сразу, в очень конкретной форме: совершенная операция – когда хирург не делает ничего лишнего, а только абсолютно необходимое. Если не ошибаюсь, А. П.Чехову принадлежит определение изящного как отсутствие всего лишнего. Скорее всего, этому может соответствовать современный термин – лаконизм. Вот конечная задача, которая решается упорным трудом и постоянным обдумыванием того, что предстоит выполнить».