Мелинда М. Снодграсс Хроники упадка 1 страница
«Degradation Rites»"
Газетный лист пролетел над пожухлой травой крохотного скверика в Нейли и зацепился за постамент бронзового памятника адмиралу д'Эстену[55]. Судорожно затрепетал, как бока загнанного животного, остановившегося перевести дух; потом ледяной декабрьский ветер снова подхватил его и понес прочь.
Мужчина, устало сгорбившийся на чугунной скамье в центре скверика, разглядывал приближающийся лист с видом человека, который встал перед серьезным выбором. Потом с преувеличенной тщательностью запойного пьяницы вытянул ногу и поймал его.
Он наклонился поднять газету, и из бутылки, которую он зажимал между колен, полилась струйка красного вина. Этот инцидент сопровождался потоком ругательств на нескольких европейских языках, время от времени перемежаемых каким-нибудь непонятным звучным словом. Мужчина зажал горлышко бутылки ладонью, промокнул стремительно расплывающееся по штанине пятно огромным багровым носовым платком, подобрал газету – парижское издание «Герольд трибьюн» – и принялся за чтение. Его странные светло-сиреневые глаза перебегали от одной колонки к другой – он жадно проглатывал слова.
"Дж. Роберт Оппенгеймер[56] был обвинен в сочувствии к коммунистам и в возможной государственной измене. Источники, близкие к Комиссии по атомной энергетике США, подтверждают, что приняты меры по лишению его доступа к секретной документации и отстранению от руководства ко миссией".
Мужчина судорожно скомкал газету, откинулся на спинку скамьи и прикрыл глаза.
– Черт бы их побрал, черт бы побрал их всех, – прошептал он по-английски.
Как будто отвечая, его желудок громко заурчал. Он раздраженно нахмурился и сделал большой глоток из бутылки. Дешевое красное вино кислой струей растеклось по языку и окутало пустой желудок обжигающей теплотой. Урчание прекратилось, и он вздохнул.
На его плечи, словно мантия, было накинуто длинное пальто нежного персикового цвета, украшенное громадными латунными пуговицами и несколькими пелеринами. Под пальто на нем был небесно-голубой жилет и облегающие синие штаны, заправленные в стоптанные кожаные сапоги до колен. Надо сказать, что одежда была донельзя измятой и заляпанной, а белая шелковая рубаха – вся в заплатах. Рядом с ним на скамейке лежала скрипка со смычком, а футляр (со значением раскрытый) расположился на земле у его ног. Из-под скамейки высовывался край потертого чемодана, а рядом с ним виднелся саквояж из красной кожи с тиснением в виде золотых листьев с прожилками, двух лун со звездой и узкого скальпеля, расположенного посередине между ними.
Поднявшийся снова ветер зашуршал ветвями деревьев, растрепал спутанные медно-красные кудри до плеч; брови и щетина, выступавшая на щеках и подбородке, отливали тем же самым необыкновенным оттенком. Газетный лист рванулся из рук, и мужчина, открыв глаза, уткнулся в него. Любопытство одержало верх над возмущением, он резко распахнул газету и продолжил читать.
МОЗГОВОГО ТРЕСТА БОЛЬШЕ НЕТ.
Блайз ван Ренссэйлер, известная также под прозвищем Мозговой Трест, скончалась вчера в лечебнице «Виттьер». Участница печально известной группировки «Четыре туза», она была помещена в лечебницу своим мужем, Генри ван Ренссэйлером, вскоре после того, как предстала перед Комитетом Палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности...
Буквы расплывались у него перед глазами. Большая капля скатилась по горбинке длинного тонкого носа, она повисла на самом кончике, но рыжеволосый даже не сделал попытки смахнуть ее. Он замер, скованный ужасным параличом, не имевшим ничего общего с болью. Боль неминуемо должна была прийти позже; сейчас же не было ничего, кроме полной опустошенности.
«Я должен был понять, должен был почувствовать!» Он положил лист на коленку и нежно провел по бумаге худым пальцем – таким движением влюбленный мужчина гладит щеку возлюбленной. Взгляд рассеянно скользнул по строчкам: там было еще что-то о Китае, об Арчибальде, о «Четырех тузах» и о вирусе.
«Все это – вранье!» – подумал он в бешенстве, и его рука судорожно вцепилась в лист.
Он торопливо расправил бумагу и снова начал гладить ее. Ему очень хотелось знать, не мучилась ли она, умирая. Забрали ли ее из той грязной клетушки, перевели ли в больницу...
* * *
Палата насквозь пропиталась запахом пота и страха, испражнений, тошнотворной сладковатой вонью разложения, но все перекрывал едкий дух антисептика. Запах пота и страха исходил в основном от троих ординаторов, совсем молоденьких, замерших в центре палаты, как отставшие от стада овцы. У южной стены стояла ширма, отгораживавшая одну из кроватей, но эта преграда был слишком незначительной, чтобы заглушить доносившееся из-за нее бормотание, которое просто не мог издавать человек.
Неподалеку от ширмы сидела склонившаяся над требником женщина средних лет, она читала вечернюю молитву. Худые пальцы перебирали перламутровые бусины четок; время от времени на страницу с шорохом падала очередная капля крови. Каждый раз, когда это происходило, ее губы начинали шевелиться в торопливой молитве и она стирала с бумаги крошечное красное пятнышко. Если бы ее непрекращающееся кровотечение ограничивалось истинными стигматами, ее могли бы причислить к лику святых, но у нее кровь сочилась из всех имеющихся отверстий: из ушей, склеивая волосы и оставляя пятна на плечах халата, изо рта, носа, глаз, прямой кишки. Какой-то врач окрестил ее сестрой Марией Геморрагической, и веселье, которое с тех пор вызывало это прозвище, можно было оправдать лишь отупляющей усталостью. Со Дня дикой карты – пятнадцатого сентября тысяча девятьсот сорок шестого года – все до единого медицинские работники практически не покидали своих рабочих мест, и почти пять месяцев беспрерывной работы не проходили для людей даром.
Рядом с ней в солевой ванне плавал некогда привлекательный чернокожий мужчина. Два дня назад с него снова начала слезать кожа, и теперь от нее лишь кое-где оставались редкие клочки. Ободранные мышцы воспаленно краснели, и Тахион приказал лечить его так же, как ожоговых больных. Одну такую линьку несчастный уже пережил. Переживет ли следующую, никто сказать не мог.
Тахион подвел вереницу угрюмых врачей к ширме.
– Не хотите ли присоединиться к нам, джентльмены? – позвал он ординаторов своим приятным низким голосом, в котором проступал какой-то звонкий, мелодичный акцент, напоминавший о Центральной Европе или Скандинавии. Те неохотно подтянулись поближе.
За ширмой оказался истощенный старик. Его полный отчаяния взгляд устремился на докторов, а губы издали ужасный полузадушенный звук.
– Весьма любопытный случай, – сказал Мандель, открывая карточку. – По какой-то непостижимой причине вирус заставляет каждую полость в теле этого больного зарастать. Через несколько дней его легкие уже не смогут втягивать воздух, и места для нормальной работы сердца тоже не останется...
– Так почему бы не положить этому конец?
Тахион взял старика за руку и уловил слабое согласное пожатие в ответ.
– А что вы предлагаете? – Мандель понизил голос до настойчивого шепота.
Тахион отчетливо выговаривал каждое слово:
– Ничего сделать нельзя. Не гуманнее ли было бы избавить его от мучительного умирания?
– Не знаю уж, что там за медицина в вашем мире – или, пожалуй, знаю, если судить по этому чудовищному вирусу, – но в нашем мире не принято умерщвлять пациентов.
– Вы гуманно усыпляете своих кошек и собак, а людям отказываете в том единственном средстве, которое по-настоящему укрощает боль, и обрекаете их на мучительную смерть. Ох... будьте вы все прокляты!
Он скинул белый халат, под которым обнаружился роскошный костюм из тускло-золотой парчи, и присел на краешек кровати. Старик отчаянно попытался сесть, но Тахион удержал его за руку. Войти в его сознание оказалось несложно.
«Пожалуйста, позвольте мне умереть», – всплыла мысль, окрашенная болью и страхом, но все же в этой просьбе была непоколебимая решимость.
«Не могу. Они не позволят мне. Но я подарю тебе забвение».
Он быстро блокировал болевые и мыслительные центры в мозгу старика. В своем сознании он представил этот процесс в образе стены из сияющих серебристо-белых блоков энергии, затем усилил работу центров удовольствия и позволил старику уплыть прочь на волнах сновидений – таких, каких тот сам пожелает. Возведенная им стена была всего лишь временной и не могла продержаться больше нескольких дней, но этого должно хватить – бедный джокер умрет раньше.
Тахион поднялся и взглянул на безмятежное лицо старика.
– Что вы с ним сделали? – накинулся на него Мандель и встретил надменный взгляд.
– Пустил в ход еще один прием чудовищной такисианской магии.
Снисходительно кивнув ординаторам, Тахион покинул палату и двинулся по коридору, вдоль стен которого одна за другой выстроились кровати. Ширли Дэшетт поманила его к себе в сестринскую. Они провели вдвоем несколько приятных вечеров, устанавливая сходства и различия земных и такисианских способов любви, но сегодня он не чувствовал себя способным на что-либо большее, чем улыбка, и отсутствие физического отклика встревожило его. Наверное, настала пора отдохнуть.
– Да?
– Доктор Боннерс хотел бы посоветоваться с вами. У него пациентка в состоянии шока, время от времени она впадает в истерику, но физически женщина совершенно здорова, и он решил, что...
– Что она может быть одной из моих. – «Только бы не еще один джокер, – мысленно взмолился он. – Еще одного урода я сейчас не вынесу». – Где она?
– В двести двадцать третьей.
Тахион чувствовал, как дрожат от усталости его мышцы и как сильно напряжены нервы. А следом за усталостью подступали отчаяние и жалость к себе. Выругавшись себе под нос, он грохнул кулаком по столу, и Ширли отпрянула.
– Tax? Ты в порядке?
– Да. Разумеется.
Он усилием воли расправил плечи и, стараясь шагать пружинисто, пошел по коридору.
Когда Тахион толчком открыл дверь, Боннерс совещался с другим врачом. Он нахмурился, но, похоже, был более чем счастлив передать ему руководство, когда женщина на кровати издала пронзительный вопль и попыталась выгнуться дугой, несмотря на то что была привязана. Tax подскочил к ней, ласково положил ладонь ей на лоб и слился с ее сознанием.
«О боже! Неужели Райли пройдет на выборах? Видит бог, он достаточно заплатил за это. Он мог купить себе победу, но, черт побери, неужели полную победу?.. Мама, мне страшно... Морозное зимнее утро, свист коньков на льду... Рука, сжавшая мою руку... это чья-то чужая рука. Где же Генри? Как он мог оставить меня в такой миг... сколько еще часов... он должен был бы находиться с ней... Опять схватка. Только не это. Я этого не вынесу. Мама... Генри... Больно!»
Он отстранился и, хватая ртом воздух, привалился к шкафу.
– Боже правый, доктор Тахион, вы здоровы? – Боннерс положил руку ему на локоть.
– Нет... да... во имя Идеала.
Он заставил себя выпрямиться, хотя тело все еще терзала боль воспоминания о первых тяжелых родах женщины. На всякий случай он быстро проделал кое-какие успокаивающие и укрепляющие упражнения и обрушил на нее всю свою пси-энергию. Под его бешеным натиском ее хрупкие ментальные барьеры рухнули, и прежде, чем она успела затянуть его в водоворот своих смятенных мыслей, Тахион овладел ее сознанием.
Как цветок, чьи нежные бархатистые лепестки чуть колышет легкий бриз...
С трудом оторвавшись от мысленного прикосновения (от которого он испытывал почти чувственное наслаждение), Тахион занялся более насущной задачей. Полностью овладев положением, он быстро исследовал ее разум. Обнаруженные сведения добавили новую страницу к истории вируса дикой карты.
В первые дни эпидемии они видели одни лишь смерти. Двадцать тысяч погибших только на Манхэттене. Десять тысяч в результате воздействия вируса, оставшиеся десять – вследствие беспорядков, мародерства и действий Национальной гвардии. Потом на них хлынула лавина джокеров: жутких монстров, получившихся в результате взаимодействия вируса и их собственных ментальных конструкций. Затем появились тузы – люди, наделенные самыми причудливыми способностями, живое свидетельство того, что эксперимент увенчался успехом. Несмотря на чудовищную цену, все-таки удалось создать необыкновенных существ. И вот теперь перед ним была еще одна женщина с совершенно уникальным талантом.
Тахион покинул ее сознание, оставив лишь намек на контроль – как уздечку в руках опытного наездника.
– Да, вы были совершенно правы, доктор, она – одна из моих.
Боннерс развел руки в жесте полного и абсолютного замешательства.
– Но как... То есть, я хотел сказать, ведь вы обычно... делаете всякие анализы? – закончил он сбивчиво.
Tax уже пришел в себя и улыбнулся при виде замешательства своего коллеги.
– Я только что все сделал. Результаты самые поразительные: эта женщина каким-то образом ухитрилась поглотить все воспоминания и знания своего мужа. – Ему в голову вдруг пришла новая мысль, и улыбка угасла. – Пожалуй, надо бы послать кого-нибудь к ним домой, посмотреть, не превратился ли незадачливый старина Генри в безмозглую оболочку. Чего доброго, она могла высосать его досуха. В ментальном смысле, разумеется.
Лицо у Боннерса скривилось, будто его вот-вот вырвет, и он торопливо выскочил за дверь. Другой врач вышел следом за ним.
Тахион выбросил их из головы вместе с судьбой Генри ван Ренссэйлера и сосредоточился на женщине. Ее разум и душа были хрупкими, как подтаявший весенний лед, и следовало как можно скорее произвести кое-какие «ремонтные работы», пока это существо не оказалось в пропасти безумия. Потом он попробует соорудить более долговременную конструкцию, и все равно отец справился бы с этой работой куда лучше: восстановление надломленных душ было его коньком. Но поскольку он остался далеко на Такисе, пациентке придется удовольствоваться куда более скромными способностями Тахиона.
– Вот так, милая, – приговаривал он, пытаясь распутать скрученные простыни, которыми ее привязали к кровати. – Устроим тебя чуть-чуть поудобнее, потом я начну потихоньку учить тебя кое-каким ментальным дисциплинам, чтобы ты не сошла с ума окончательно.
Он снова вошел в ее сознание. Смятенный разум женщины трепетал, не в состоянии постичь всю масштабность перемены, которой она подверглась.
«Я сошла с ума... не может быть... сошла с ума».
«Нет, это все вирус».
«Он по-настоящему там... я не могу этого выносить».
«И не надо. Смотри: здесь и вот здесь перенаправь его и загони глубоко вниз».
«Нет! Убери его прочь, прочь!»
«Это невозможно. Единственный выход – научиться контролю».
Огненная ограда вспыхнула и оплела «Генри».
Пришло чувство изумления и умиротворения, но дело было сделано лишь наполовину. Ограда стояла только потому, что Тахион поддерживал ее своей энергией; если она хотела сохранить рассудок, ей следовало научиться самостоятельно воздвигать ее.
Он покинул ее сознание. Тело женщины расслабилось, дыхание стало более равномерным. Tax вновь принялся распутывать узлы, державшие ее, насвистывая какой-то веселенький мотивчик.
Впервые с той минуты, когда он переступил порог этой палаты, у него появилось время как следует рассмотреть пациентку. Тахион уже был очарован ее разумом, но при виде тела сердце у него забилось чаще. Черные, до плеч, волосы разметались по подушке, оттеняя атласную сорочку цвета шампанского и безупречную алебастровую кожу. Длинные темные ресницы затрепетали и поднялись, открыв глаза необыкновенного темно-синего цвета.
Несколько секунд она задумчиво рассматривала его, затем спросила:
– Я вас знаю? Ваше лицо мне не знакомо, но... но я... я вас чувствую.
Синие глаза снова закрылись, как будто она была не в силах справиться с замешательством.
Он отвел волосы у нее со лба и ответил:
– Я доктор Тахион, и вы действительно меня знаете. Мы только что соединили наши разумы.
– Разумы... разумы. Я коснулась разума Генри, но это было ужасно, ужасно! – Женщина вскочила и теперь сидела, дрожа, как маленький перепуганный зверек. – Он совершал такие отвратительные, бесчестные поступки, а я и понятия об этом не имела, я считала его... – Женщина прервала бессвязный поток слов и вцепилась в его руку. – И мне придется жить с ним. Я никогда не смогу освободиться от него. Людям следует более тщательно выбирать себе... Думаю, лучше не знать, что делается у них в головах.
Глаза снова закрылись, а лоб прорезали морщины. Спустя мгновение ресницы дрогнули, и синева ее глаз снова потрясла Тахиона.
– Мне понравилось ваше сознание, – сообщила она.
– Благодарю. Полагаю, что смею с достаточной достоверностью утверждать: я обладаю выдающимся разумом. Несравненно лучшим, чем все те, с которыми вы, вероятно, будете иметь дело.
Женщина фыркнула – этот низкий хрипловатый звук не очень соответствовал аристократической внешности. Тахион поддержал ее смех, с радостью отметив румянец на щеках пациентки.
– Единственным, с которым я, вероятно, соглашусь иметь дело. Скажите, вас часто считают самодовольным? – спросила она светским тоном, откидываясь на подушки.
– Самодовольным? Нет, только не самодовольным. Заносчивым, иногда высокомерным, но самодовольным – никогда. Понимаете, у меня не такое лицо.
– О, не знаю, не знаю. – Женщина протянула руку и легонько провела кончиками пальцев по его щеке. – Мне кажется, у вас очень славное лицо.
Тахион благопристойно отстранился, хотя это далось ему с большим трудом. Она поникла и как-то съежилась, ушла внутрь себя.
– Блайз, я послал людей проверить, как там ваш муж. – Пациентка отвернулась от него и вжалась щекой в подушку. – Я знаю, то, что вы узнали о нем, оскорбляет вас, но мы должны убедиться, что с ним все в порядке.
Он поднялся с кровати, и руки женщины тут же потянулись за ним. Тахион перехватил их и переплел свои пальцы с ее, тонкими и длинными.
– Я не могу вернуться к нему, не могу!
– Подобные решения могут подождать до завтрашнего утра. – Успокаивающий тон должен был вернуть ей самообладание. – А сейчас я хочу, чтобы вы поспали.
– Вы спасли мне рассудок.
– Рад, что смог помочь. – Tax отвесил ей свой самый изысканный поклон и прижался губами к нежной коже на запястье. Такое поведение было неподобающим, но следовало похвалить себя за выдержку.
– Пожалуйста, возвращайтесь завтра.
– Я принесу вам завтрак в постель и собственноручно накормлю вас с ложечки той бурдой, которую в этом заведении считают горячей кашей. А вы сможете рассказать мне еще что-нибудь о моем восхитительном разуме и славном лице.
– Только если вы пообещаете ответить мне тем же.
– О, на этот счет можете быть совершенно спокойны.
* * *
Они плыли по серебристо-белому морю, обмениваясь легчайшими ментальными прикосновениями – родственными и чувственными одновременно. Тахион ощутил, как его тело откликается на первое за долгие месяцы настоящее сопереживание. И заставил себя вновь сосредоточиться на деле. Огненная ограда висела между ними, как блуждающий светлячок.
«Еще раз».
«Не могу. Трудно».
«Надо. Ну, еще раз».
Светлячок снова запорхал, принялся ткать замысловатые линии и завихрения ментальной ограды. Волной мутной зловонной грязи хлынула тьма, и ограда пошатнулась. Тахион успел вернуться обратно в свое тело как раз вовремя, чтобы подхватить Блайз и не дать ей рухнуть ничком на бетонные плиты террасы на крыше.
В ушах у него звенело от напряжения.
– Ты должна научиться сдерживать его.
– Не могу. Он ненавидит меня и хочет уничтожить.
Ее слова перемежались всхлипами.
– Сейчас мы снова попробуем.
– Нет!
Тахион обнял ее, одной рукой обхватив за плечи, а другой сжимая тонкие пальцы.
– Я буду с тобой и не позволю ему обидеть тебя.
Прерывисто вздохнув, Блайз кивнула.
– Хорошо. Я готова.
Они начали все с начала, и на этот раз Тахион держался ближе. Внезапно он ощутил водоворот силы, затягивающий его личность глубже и глубже в ее разум. Это было похоже на грубое вторжение. Tax оборвал их связь и, пошатываясь, побрел сам не зная куда. Когда он очнулся, то обнаружил, что обнимает чахлое ивовое деревце, грустно поникшее в своей кадке, а Блайз горько рыдает, уткнувшись в ладони. В своем черном диоровском пальто с меховым воротником она казалась до странности юной и беззащитной. Строгий цвет, оттененный матовой бледностью ее кожи, в сочетании с высоким тугим воротничком делал женщину похожей на потерявшуюся русскую княжну. Перед лицом столь неприкрытого отчаяния его собственная растоптанная гордость вдруг отступила куда-то на второй план.
– Прости, пожалуйста, прости меня. Я не нарочно. Я просто хотела быть ближе к тебе.
– Ничего. – Тахион несколько раз легонько коснулся губами ее щеки. – Мы оба устали. Завтра попытаемся еще раз.
И они попытались – на следующий день и еще через день, снова и снова, пока к концу недели Блайз не научилась уверенно держать своего непрошеного ментального пассажира в узде. Генри ван Ренссэйлер в своем физическом обличье в госпитале так и не появился; вместо него облаченная во все черное вышколенная прислуга принесла одежду его супруге. Тахиона такое положение вещей устраивало как нельзя лучше. Он был рад, что его опыт помог этому человеку остаться целым и невредимым, но близкое знакомство с сознанием конгрессмена ван Ренссейлера не доставило ему никакого удовольствия; к тому же, сказать по правде, он ревновал. Этот человек имел право на Блайз, на ее разум, тело и душу – а этого так жаждал Тахион. Он сделал бы эту женщину своей дженамири, оберегал и защищал бы ее, но что толку было мечтать об этом? Она принадлежала другому.
Однажды поздно вечером Тахион заглянул к ней в комнату и обнаружил ее лежащей в постели – Блайз читала. В руках у него было тридцать розовых роз на длинных стеблях, и он, несмотря на ее смех и протестующие восклицания, принялся осыпать ее душистыми цветами. Когда цветочное покрывало было готово, он растянулся рядом с ней.
– Сумасшедший! Если я уколюсь...
– Я срезал все шипы.
– Ты точно сошел с ума. Сколько времени на это ушло?
– Уйма.
– Тебе что, нечем было заняться?
Тахион перевернулся и обнял ее.
– Честное слово, мои пациенты не остались обделенными. Я сделал это сегодня рано утром.
Он уткнулся носом ей в ухо, а когда понял, что она не собирается его отталкивать, скользнул по щеке дальше. Его губы помедлили на ее губах, таких нежных и полных обещания, и когда нежные руки обвили его шею, Таха захлестнуло возбуждение.
– Ты подаришь мне эту ночь? – прошептал он прямо в эти полу сомкнутые губы.
– Ты задаешь этот вопрос всем девушкам?
– Нет! – воскликнул он, уязвленный легкой насмешкой в ее голосе. Потом уселся на постели и принялся стряхивать нежные лепестки со своего бледно-розового одеяния.
Блайз успела оборвать лепестки с нескольких цветков.
– Если верить доктору Боннерсу, ты переспал со всеми медсестрами на этом этаже.
– Этот старый зануда вечно сует свой нос куда не следует; и потом, некоторые здешние сестры недостаточно привлекательны.
– Значит, ты ничего не отрицаешь. – Она воспользовалась общипанным стеблем как указкой.
– Я не отрицаю, что мне нравится спать с девушками, но с тобой все будет совсем по-другому.
Женщина откинулась на подушки и прикрыла глаза рукой.
– Я уже где-то это слышала.
– Где? – спросил он, внезапно загораясь любопытством, поскольку почувствовал, что она говорит не о Генри.
– На Ривьере, когда я была намного моложе и куда как глупее.
Тахион подобрался к ней поближе.
– О, расскажи мне об этом.
Роза шлепнула его по носу.
– Нет, это ты расскажи мне о том, как у вас на Такисе принято соблазнять девушек.
– Я лично предпочитаю делать это во время танца.
– Почему?
– Потому что это ужасно романтично.
Женщина откинула одеяло, набросила на плечи янтарный пеньюар и вскинула руки.
– Показывай.
Обхватив ее за талию, он сжал левой рукой ее правую руку.
– Я научу тебя «Искушению». Это очень красивый вальс.
– И он оправдывает свое имя?
– Давай попробуем, и тогда ты сможешь решить сама.
Посвящая ее во все тонкости танца, он то напевал своим приятным баритоном мотив, то прерывался, чтобы на ходу объяснить ей что-нибудь.
– Уф! У вас все танцы такие сложные?
– Да. Это свидетельствует о том, какие мы умные и замечательные.
– Давай станцуем еще раз, только теперь ты просто напевай мелодию. Думаю, я усвоила основные па, а если я вдруг собьюсь, то просто толкни меня.
Он кружил ее, сверху вниз глядя в ее смеющиеся синие глаза, когда их слуха достигло возмущенное:
– Гхм!
Блайз ахнула и, похоже, только сейчас сообразила, какое неподобающее зрелище собой являет: босая, с рассыпавшимися по плечам волосами, в прозрачном кружевном пеньюаре, открывающем взору куда более, чем позволяет благопристойность. Она юркнула обратно в постель и натянула одеяло до самого подбородка.
– Арчибальд, – пискнула она.
– Мистер Холмс, – проговорил Тахион, опомнившись и протягивая руку.
Тот и не подумал ее пожать, глядя на инопланетянина из-под грозно сведенных бровей. Президент Трумэн назначил его руководить спасательными мероприятиями на Манхэттене, и в те несколько безумных недель, что последовали сразу за катастрофой, им пришлось совместно участвовать в нескольких пресс-конференциях. Сейчас вид у него был значительно менее дружелюбный.
Он подошел к кровати и запечатлел на макушке Блайз отеческий поцелуй.
– Я был в отъезде, а когда вернулся, узнал, что ты больна. Надеюсь, ничего серьезного?
– Нет. – Она рассмеялась. Смех вышел немного пронзительным и натянутым. – Я стала тузом. Разве это не удивительно?
– Тузом! И какие у тебя способности... – Он умолк на полуслове и уперся взглядом в Тахиона. – Если позволите, я хотел бы поговорить со своей крестницей наедине.
– Разумеется. Блайз, увидимся утром.
* * *
Когда семь часов спустя он вернулся, ее уже не было. Блайз ван Ренссэйлер выписалась, сообщили ему; старый друг семьи, Арчибальд Холмс, увез ее примерно час назад. На миг Тахион задумался о том, чтобы заглянуть к ней в пентхаус, но потом решил, что этого делать не следует. Она была женой Генри ван Ренссэйлера, и точка. Tax попытался убедить себя, что ему все равно, поэтому снова принялся волочиться за молоденькой сестричкой из родильного отделения.
Он старался выкинуть Блайз из головы, но в самый неподходящий момент вдруг ловил себя на том, что вспоминает прикосновение ее легких пальцев к своей щеке, густую синеву ее глаз, аромат ее духов, но чаще всего – ее сознание. Воспоминания о красоте ее разума не давали ему покоя, ибо здесь, среди лишенных пси-силы существ он чувствовал себя очень одиноким. Здесь никто не вступал в телепатический контакт с первым встречным, и Блайз была единственной, с кем он вступил в настоящую связь с тех самых пор, как попал на Землю. Оставалось только в очередной раз горько пожалеть о том, что они никогда больше не встретятся.
* * *
Тахион снял квартиру в только что отремонтированном доме из бурого песчаника неподалеку от Центрального парка. Стоял душный августовский день сорок седьмого года, и он расхаживал по комнате в шелковой рубахе и шортах. Все окна были распахнуты настежь в тщетной попытке уловить хотя бы слабое дуновение ветерка, на плите заливался пронзительным свистом чайник, а из патефона оглушительно гремела «Травиата» Верди. Такой уровень громкости был продиктован Джерри, соседом снизу, который, будучи страстным поклонником Бинга Кросби, вот уже в сотый раз прослушивал «Лунный свет тебе к лицу». Тахион пожалел, что молодой человек не познакомился со своей нынешней подружкой в солнечный полдень где-нибудь на Кони-Айленде; его музыкальные пристрастия, по-видимому, определялись исключительно местом и временем встречи с очередной пассией.
Инопланетянин сорвал гардению и размышлял над тем, в какую стеклянную вазу ее лучше всего поставить, когда в дверь постучали.
– Ну ладно, Джерри, – рявкнул он, бросаясь к двери. – Я сделаю потише, но только если ты согласишься завязать с Бингом. Почему бы нам не заключить перемирие и не прослушивать какие-нибудь музыкальные произведения, где нет слов, – Гленна Миллера, например, или еще кого-нибудь? Только умоляю, не заставляй меня больше слушать этого губошлепа.
Он рывком распахнул дверь и оторопел от неожиданности.
– Думаю, сделать потише действительно не помешало бы, – сказала Блайз ван Ренссэйлер.
Несколько секунд он просто смотрел на нее, потом потихоньку одернул на себе рубаху. Женщина улыбнулась, и он увидел, как на щеках у нее заиграли ямочки. Как это он раньше их не замечал? А ему-то казалось, что ее черты достаточно четко врезались в его память. Она помахала рукой у него перед носом.
– Эй, ты меня еще помнишь?
Блайз очень старалась говорить легкомысленным тоном, но ее поза выдавала нерешительность и напряженное ожидание.
– Ну... ну конечно же. Входи.
Женщина не шелохнулась.
– У меня с собой чемодан.
– Я вижу.
– Он выгнал меня.
– Ты все-таки войди... вместе с чемоданом и всем остальным.
– Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя... припертым к стенке.