Что же надо знать о стенокардии и инфаркте? 6 страница
Я люблю бывать на спектаклях, в которых играют эти артисты. Много раз я видел спектакли с их участием, но никогда не упускаю случая пойти ещё и ещё и каждый раз получаю большое наслаждение.
Всё бы хорошо, всё нравится мне в моих друзьях артистах, но стал я замечать, что при встречах, в застольных беседах они никогда не говорят друг о друге ни плохого, ни хорошего, хотя, конечно же, знают один другого, учатся друг у друга. Пробовал затевать разговоры с одним о другом — деликатно уходят от беседы, отмалчиваются. «В чём дело? — думал я. — Какая кошка между ними пробежала? Уж не ревность ли к громкой славе товарища, не зависть ли чёрная?.. Но нет, — гнал я от себя эти мысли. — Не могут такие замечательные люди предаваться низменным чувствам. К тому же оба они ничем не обижены: звания носят самые высокие, наградами отмечены тоже высшими. Нет, тут что-то другое».
Окольными путями слышал: недобрые люди их умело ссорят. Одному между делом сообщат: «Твой приятель-то, знаешь, что о тебе говорит? Талант твой на убыль пошёл. Диапазон игры уж не тот, образа не создаешь». Встретив другого, тоже походя обронят: «А твой-то коллега комиком тебя называет». Удивится артист: «То есть как это комиком?» — «А так, — вещает «доброжелатель», — в комедиях, говорит, ему играть, престарелых дам тешить». И капают яда потихоньку, капают. А капля, она, известное дело, камень точит. Им бы объясниться, поговорить... Что это, мол, ты на меня наговариваешь? Лучше уж в глаза скажи. Может, у меня и впрямь нелады с ролью получаются? Тебе со стороны виднее, да ты совет дай, что делать, научи. Нет же, как-то встретились на гастролях, поздоровались, погуляли у всех на виду — дескать, ничего, как видите, дружим, но тепла в разговорах не было, холодок так и сквозил между слов.
Одному из них я как-то сказал в застольной беседе: «Коллегу вашего недавно видел, привет вам передавал. Между прочим, он находит, что за последние два-три года вы сильно развили свой талант. Так и говорит мне: «Талант у него от бога».
Сказал я это между прочим, не придавая значения разговору. И собеседник мой, казалось, оставил без внимания мои слова. Однако, когда, провожая гостя, я довел его до калитки, то он, уже открывая дверцу автомобиля, спросил меня:
— Вы это правду сказали, Фёдор Григорьевич?
— Это вы о чем?
— Насчёт таланта.
— А-а! Ну конечно! Он очень высоко вас ценит! Приятель кивнул мне, улыбнулся. Глаза его блеснули радостью.
— Спасибо, — сказал он на прощанье и уехал. При очередной встрече с другим артистом я применил тот же нехитрый прием.
— Вы вот, вижу, недолюбливаете Н., — начал я издалека, — а он к вам очень тепло относится и, я считаю, верно об игре вашей говорил.
— Это любопытно! — вскинулся мой приятель. — А ну-ка, Фёдор Григорьевич, что же он там о моей игре вещает?
— А говорит, игра у вас в последние годы стала душевнее. Раздумчивость появилась, образ лучше раскрываете, замысел драматурга умеете постичь.
Артист оживился.
— Да? — спросил он, недоверчиво глядя на меня. — Неужели? Мне ведь всё время только и говорят, что о его пренебрежении ко мне. Салонный артист, дескать, я, был талант, да весь вышел.
Артист долго молчал насупившись. Потом сказал;
— Спасибо вам душевное за весть такую. Я ведь его, чёрта, вон как люблю, да всё казалось, что он-то меня... Впрочем, ладно. Вот скоро мы встретимся, потолкуем.
Так, применив нехитрый, почти детский приём, «святую ложь» или «ложь во спасение», я не только примирил двух выдающихся деятелей искусства, но и сделал снова их друзьями. Они теперь охотно встречаются друг с другом, обмениваются советами, помогают один другому. И от этого выигрывают не только они лично, но и, смею надеяться, искусство в целом.
Об этом способе налаживания взаимоотношений между людьми мне подсказала моя сестра, Васса Григорьевна. Её назначили директором школы, где был недружный коллектив учителей. Когда она пришла в школу, учителя приходили к ней и жаловались друг на друга, говоря, какая та или другая учительница плохая и как она себя плохо ведёт.
Сестра внимательно, но спокойно слушает, а потом с некоторым недоумением и даже сожалением говорит:
— Вы вот про Марию Ивановну тут столько плохого наговорили, а она только что была у меня и хвалила вас, что вы и умная, и тактичная, и уроки так хорошо ведёте.
Учительница, смущённая, выходит из кабинета.
Так, разговаривая со всеми, сестра постепенно добилась не только прекращения ссор, но и взаимных симпатий между учителями, создав хороший, дружный коллектив.
По-разному люди воспринимают критические замечания. Чем выше интеллект, тем терпеливее человек относится к критике. Образцом в этом отношении может служить А. С. Пушкин. Он писал: «Читая разборы самые неприятные, смею сказать, что всегда старался войти в образ мыслей моего критика и следовать за его суждениями, не опровергая оных с самолюбивым нетерпением, но желая с ним согласиться со всевозможным авторским себя отвержением».
Чем величественнее человек, тем он с большим вниманием относится к критике, самой для него неприятной, потому что его не покидает стремление к совершенствованию. И наоборот, чем ограниченнее способности, тем нетерпимее отношение к справедливым замечаниям, даже высказанным в самой доброжелательной форме.
Обижаться на совет, на сделанное замечание или упрёк могут только неумные люди, ибо обидчивость — самозащита ограниченности. А прибегать к оскорблениям в подобных случаях недостойно человека. Персидская мудрость про таких говорит: «Дурак в словесном споре изнемог, кулак закончить спор ему помог».
Своё достоинство человек сам ставит под сомнение, если он нарушает правила общения между культурными людьми. Так, например, некоторые, желая посмешить других или просто позабавиться, позволяют себе, будучи в одной компании, пересказывать то, что видели или слышали, будучи в другой, высмеивая кого-то или ради смеха извращая слышанное. Такое поведение человека в обществе воздаёт ему репутацию болтуна.
Точно так же уважающий себя человек не позволит себе слушать, а тем более пересказывать чужие слова скрывая говорившего. Со сплетнями дело обстоит так же, как с воровством: укрывателя краденого считают таким же негодяем, как и вора; передающего чужие сплетни, таким же сплетником.
Некоторые люди любят говорить о себе и своих делах. Нередко это деятельные, способные люди, которые много делают в своей области. Увлекаясь делом, они с энтузиазмом рассказывают о своей работе, стараясь показать её ценность. Постепенно увлекаются и теряют над собой контроль.
У меня есть хороший знакомый, молодой учёный, несомненно, талантливый и трудолюбивый. Он честный и бескорыстный человек, отдающий всего себя науке. Когда он начинает говорить о своих работах, его слушаешь с удовольствием. Но в течение ряда лет, сколько бы мы с ним ни встречались, он ни о чем другом никогда не говорит, кроме как о себе и своих делах. Он никогда не спросит ни о чем другом, что не имеет отношения к его работе. И в конце концов при всей занимательности темы его надоедает слушать.
Или другой, который начинает с того, что делает мне комплимент, что вот, мол, благодаря мне он так вырос, что теперь добился того-то, сделал то-то, удивил людей тем-то и т. д. Можно долго слушать этого человека, но тема у него одна и та же, по существу, самовосхваление. И, как правило, заканчивается тем, что, поблагодарив меня за то, что я уже сделал для него, обращается с новой просьбой такого же характера. А начинает-то с того, что соскучился и зашёл проведать.
Надо воспитать в себе правило — как можно меньше говорить о себе и никогда самому не начинать эту тему. Если же по ходу разговора приходится сказать что-то о себе, надо стараться не употреблять ни одного слова, которое прямо или косвенно было бы воспринято как похвала себе или напрашивание на похвалу. Некультурный человек даже мнимое своё достижение превозносит до высоких степеней. А главное, он делает так, что его начинают превозносить другие, обычно его подчинённые или находящиеся от него в зависимости.
Однажды к руководству лечебным учреждением пришёл человек, который всегда производил впечатление нескромного. Сделавшись руководителем, он через несколько месяцев стал заявлять, каких крупных успехов он добился. Присутствовавшие на заседаниях врачи из других учреждений смущённо закрывали глаза, когда он то и дело заявлял: «Я сделал то-то, я открыл это, я впервые произвел то-то и т. д.». Некоторые его сотрудники быстро усвоили эту его слабость и начали превозносить своего начальника так, что ни одно выступление не обходилось без дифирамбов ему. Врача, наиболее «отличившегося» на этом поприще, он быстро выдвигал на более ответственную должность. Вскоре начальник потерял всякий контроль над собой и стал невыносим в обществе.
Трагичность ситуации в том, что такие начальники перестают замечать унизительность положения, в которое они ставят себя и подчинённых. Есть восточная пословица: «Достоин тот презренья и хулы, кто непомерно жаждет похвалы».
Как правило, это ведёт к застою и даже развалу работы. Когда научным учреждением руководит человек талантливый и специалист в своём деле, ему не надо ни прибегать к грубости, ни унижать кого-то, ибо унижают других лишь те, кто этим стремится возвыситься.
Николай Николаевич Петров на лекциях часто говорил: «В хирургии, как и в жизни вообще, существует два способа, чтобы стать выше окружающих. Один из этих способов, более трудный, состоит в том, чтобы самому подняться как можно выше в своих знаниях, в своей технике, в своей добросовестности к делу; другой способ, более лёгкий, основан на стремлении унижать и устрашать людей вокруг себя. Однако, — добавлял он, — только первый способ действительно возвышает человека и делает его более ценным для коллектива».
Напрасно в наше время некоторые иронизируют над «хорошим воспитанием», оно нам в социалистических условиях столь же необходимо, как и во все другие периоды человеческого бытия.
Что же надо понимать под «хорошим воспитанием»?
Хорошее воспитание — это такое, которое человек получает в здоровой трудовой семье, в школе, где работают умные честные учителя, в пионерской и комсомольской организациях и в вузе при наличии соответствующих воспитателей, в хорошем трудовом коллективе.
Могут возразить, что, мол, не каждый молодой человек попадает в благоприятные условия, где он может получить хорошее воспитание. Жизнь складывается по-разному. Верно. Но если молодой человек захочет, он может добиться этого путём самовоспитания. Много читая и наблюдая за поведением различных людей в обществе, такой человек сумеет сам взрастить в себе хорошие качества и добьётся того, что другие получают в семье или школе. Было бы желание и настойчивость.
Я часто задумываюсь о природе взаимоотношений между людьми, о сущности характера человека. Почему иногда люди, живущие в одной и той же социальной среде, одного и то же общественного положения и материального достатка ведут себя по-разному, совершенно неодинаковы в вопросах чести, благородства и обыкновенной человеческой порядочности.
Тут невольно стоят у меня перед глазами два человека — оба солидные, уважаемые, достигшие немалого общественного положения.
Расскажу о них по порядку, но тут же оговорюсь: во всех примерах, которые я здесь приводил, инициатива знакомства принадлежала пациентам: ко мне обращались с просьбой о помощи, и так завязывались знакомства. Отношения врача и больного — их нельзя назвать вполне независимыми. Здесь же инициатива была за мной: я прочитал только что вышедший роман из современной жизни и был приятно изумлен замечательной книгой. В ней было так много верных наблюдений, такие правдивые характеры обрисованы автором!.. И главное — никакой навязчивости, никакой риторики — жизнь как она есть.
— Вот книга! — сказал я друзьям, собравшимся у меня однажды вечером. — Ну автор! Да откуда он знает мир науки, нашу братию, учёных?! Верно, и сам побывал в нашей шкуре.
— Пётр Трофимович-то? Да нет, он вроде бы не был учёным, — сказал профессор литературы, знавший автора. — Зато в жизни своей он, как говорят у вас, Фёдор Григорьевич, в Сибири, хватил мурцовки. Родился в бедной крестьянской семье, рано осиротел, мальчонкой поступил на завод... Характер, конечно, личность! В годы войны танковой ротой командовал, от Москвы до Берлина дошёл, два ордена Славы имеет.
Много ещё говорили об авторе. Его знал не один профессор — и другие были о нём наслышаны, и каждый сообщал о нём какие-то живые, интересные детали, И мне захотелось познакомиться с ним. Я уж хотел просить профессора свести меня со столичным писателем, но тут же решил: при очередной поездке в Москву сам позвоню Петру Трофимовичу и скажу о своём желании выразить ему лично мнение о прочитанном романе.
Так и сделал. Мне ответил приветливый и, как мне показалось, несколько восторженный голос:
— Фёдор Григорьевич!.. Как же! Читал вашу книгу «Сердце хирурга». Ах, хорошо, что вы позвонили! Да заходите, если желаете, ко мне.
Пётр Трофимович говорил весело, возбуждённо. Мне его несколько возвышенная речь показалась даже искусственной, несерьёзной.
Я пригласил его к себе в гостиницу — предложил пообедать в ресторане, но заметил:
— Мне, право, неудобно отвлекать вас.
— Какие пустяки! К врачу обычно очередь выстаиваешь, а тут врач сам приглашает. Я с удовольствием.
И мы условились пообедать в ресторане «Москва».
Признаться, меня обрадовала такая лёгкость, с которой ко мне устремился Пётр Трофимович. Он как-то сразу, в одну минуту, поколебал моё представление об именитом писателе как о важной персоне. К тому же я знал, что Пётр Трофимович не только автор нескольких романов, но и ещё главный редактор серьёзного издания.
Встретились в номере гостиницы: я не ожидал увидеть простого, даже, казалось, нарочито опрощенного мужчину средних лет, одетого аккуратно и без претензий на моду. У него и манеры, и речь, и костюм, и галстук — все было грубоватым. Он имел лишний вес. Жена моя, Эмилия Викторовна, тоже врач по профессии, про такого сказала бы: «Полтора ведра воды по своей охоте носит», то есть на десять-двенадцать килограммов весит больше нормы. А мы, врачи, знаем, как излишний вес вредит сердцу, при заболеваниях осложняет борьбу организма с недугом. Иной раз хирургам из-за чрезмерного ожирения больного приходится отказывать в операции. Вот почему при встречах с незнакомым человеком невольно обращаешь внимание на его комплекцию.
— Как здоровье, как самочувствие? — спрашиваю Петра Трофимовича.
— Наверное, этим вопросом вы встречаете каждого своего знакомого?
— Не каждого, но многих.
Разговор у нас поначалу не клеился, мы оба смущались, и, может быть, он уже пожалел, что так быстро согласился на встречу с незнакомым человеком. Однако я заговорил о его книге, и беседа наша оживилась. Мы её продолжали и в ресторане, куда спустились пообедать. Но тут к нам неожиданно подошёл тучный, с багровым мясистым лицом человек в замшевой куртке и распростёр над столом руки:
— Трофимыч! Да как ты тут очутился!
И, скользнув по мне беглым неприязненным взглядом, сел напротив Петра Трофимовича и крикнул официанту:
— Поди-ка сюда, братец!
И когда тот подошёл, показав на наши блюда, сказал:
— Мне то же самое притащите. Да поживее! А сверх того бутыль водки. Пшеничной, разумеется.
Меня поразила бесцеремонность подсевшего к нам багроволицего, я с любопытством поглядывал на Петра Трофимовича, а он бросал на меня виноватые взгляды, словно хотел сказать: «Не обращайте внимания — такой человек».
Выждав удобный момент, представил мне незнакомца:
— Вот вам, Фёдор Григорьевич, известный поэт, мой приятель.
Поэт повернулся ко мне, наклонил голову, выжидая, когда назовут и меня. И по мере того как Пётр Трофимович перечислял мои титулы, поэт оживлялся, в его бурых глазах вспыхнули интерес и любопытство. Он привстал и, протягивая мне руку, назвал себя. И подвинулся ко мне ближе, заговорил как со старым знакомым:
— Мне вас бог послал, Фёдор Григорьевич. Жену надо посмотреть. Занемогла. Не откажите, Фёдор Григорьевич!
— Да, да, конечно. Я — пожалуйста.
Заметил, как покраснел Пётр Трофимович, ниже склонился над тарелкой.
Поэт ещё более оживился. Разлил водку. Поднимая рюмку, сказал:
— Поднимем, братцы! Вздрогнём!
И, одним глотком осушил рюмку. Пётр Трофимович тоже выпил и сосредоточенно принялся за еду. Он, видимо, привык к поэту, не удивлялся его развязной речи, я же был огорошен этой демонстративной бесцеремонностью.
Беседы между нами никакой не было. Говорил один поэт. Говорил шумно, уверенный, что каждым словом одаривает нас, как рублём! И речь его была жёсткой, энергичной. Он раздавал характеристики людям, событиям, фактам.
— Вчера Николай новые стихи читал. Дрянь стишата!.. — И к Петру Трофимовичу: — А Николка, божий человек, у вас в любимчиках ходит. Напрасно! Талантишко у него мизер, кот наплакал.
Меня тоже не оставил без внимания:
— У вас, Фёдор Григорьевич, по слухам, затор в медицине: рак не можете одолеть. Учёных тьма, а рачок процветает, потому как леность мысли и круговая порука.
По-моему, оба мы — и я, и Пётр Трофимович — выглядели беспомощно и глупо. Участвовать в разговоре нам было трудно; да, видно, обсуждение или дискуссия и не предполагалась нашим собеседником. Он в свои короткие фразы и вопросы и ответы на них включал одновременно. В другое время я таким собеседником возмутился бы, не стал бы слушать его сентенции, но здесь я чувствовал себя не столько хозяином, сколько гостем, к тому же я ожидал какой-то инициативы со стороны Петра Трофимовича, но он, хоть и несколько смущался за своего приятеля, слушал его равнодушно и даже как будто бы с удовольствием.
Впрочем, мало-помалу и мы втянулись в разговор — ухитрялись по ходу беседы вставлять междометия, а то и по нескольку словечек — поэт воспламенялся от наших слов и говорил ещё горячее.
— А вас, Фёдор Григорьевич, к себе зову. Недуги одолевают. Сплю плохо. С чего бы это?
— Трудно так сразу...
— С вечера засыпаю быстро. Отговорю по телефону вот с ихним братом... — он кивнул на Петра Трофимовича, — с редакторами. И валюсь пластом. А в три часа просыпаюсь. И хоть тресни, глаз не сомкну.
— Телефонные разговоры на ночь, возбуждение... — пытаюсь подать совет, но поэт продолжает:
— А то вот ещё поясница примется. О-о-о!.. Боли адские. Вы бы меня посмотрели.
— Пожалуйста. К вашим услугам.
— У жены моей букет болезней. И не перечтешь...
— Пожалуйста. Посмотрим, пообследуем...
— И тёща нездорова. Мается, бедная...
Поэт перечисляет всех своих родственников, жестами изображает их страдания — и разговор о каждом заканчивает энергичным словечком; при этом об эстетике и деликатности он мало заботится, крутые словечки его напоминают мне какой-то профессиональный жаргон — не то сплавщиков леса в Сибири, не то беглых бродяг; они так же вот одним крепким полубранным словцом умели обрисовать своё положение или давали характеристики людям. Я в конце беседы с поэтом уже не пытался давать советы, не говорил «пожалуйста», а лишь кивал да все чаще поглядывал на Петра Трофимовича, который слушал его снисходительно, с затаённой, едва сдерживаемой улыбкой.
Но вот мы отобедали и стали прощаться.
Вернувшись в номер, я растворил балкон и стал смотреть на площадь, прилегающую к гостинице. К машине, стоявшей неподалёку от входа в гостиницу, направлялись двое. Без труда узнал в них Петра Трофимовича и поэта. Пётр Трофимович шел прямо, широким, уверенным шагом, а поэт трусил за ним и все говорил, говорил — он то наклонялся к спутнику, то забегал вперёд, заглядывая в лицо Петру Трофимовичу, и тогда походил на сытого, дорого одетого лакея. Он поспешно растворил дверцу машины, а сам забежал с другой стороны, сел за руль. Они уехали, а я ещё долго смотрел им вслед и думал о своих новых знакомых, о Петре Трофимовиче и о его приятеле, имени которого я тут приводить не стану, и не потому, что опасаюсь его неудовольствия, чьей-то молвы, — нет, я слишком его мало знаю, чтобы выносить резкое, отрицательное суждение. А именно такое суждение мне хочется сказать об этом человеке. И разумеется, не по одному только впечатлению от первой встречи.
В тот день, оставшись один в номере, я больше думал о поэте, чем о Петре Трофимовиче, с которым давно хотел познакомиться. Меня поразило явное пренебрежение, с которым оглядывал меня поэт в первые минуты нашей встречи, до тех пор, пока, представляя меня, Пётр Трофимович не назвал мои титулы — академик, директор института... и так далее. Поэт при этих словах преобразился, поднял на меня милостивый взгляд, и в его неспокойных глазах замелькал огонек приязни. Впрочем, он хоть и обращался ко мне с вопросами, но вся его беседа, жесты, поза, особенно когда он заговорил с Петром Трофимовичем, выдавали в нём угодливость, прикрываемую нарочито упрощенными грубоватыми словами. Я, конечно, им не возмущался, я жалел поэта. Льстивую душонку горько видеть и в рядовом человеке, а когда порок этот замечаешь в человеке заметном, становится больно.
Я всегда ценил в человеке независимость характера, умение ни в чем и ни при каких обстоятельствах не уронить чувства собственного достоинства.
А ещё мне нравится в людях простота. Простота, безыскусственность — первые свойства, которые свидетельствуют о красоте человека, его силе. Я недавно прочитал небольшую книжку личного шофёра В. И. Ленина С. К. Гиля «Шесть лет с В. И. Лениным». Одна глава в этой книге так и называется: «Скромный и простой», в ней Гиль пишет:
«Владимир Ильич... никогда и ничем не выделялся из толпы, одевался чрезвычайно скромно, в обращении с сотрудниками и подчинёнными был естественно прост.
Крестьяне-ходоки, приходившие к Ильичу за сотни, даже за тысячи километров, волновавшиеся перед входом в кабинет Ленина, выходили из него ободрёнными, повеселевшими.
— До чего прост, до чего добр! — говорили ходоки. — Вот это человек!
Мне неоднократно приходилось наблюдать, как тихо и незаметно появлялся Владимир Ильич на многолюдных митингах, как скромно пробирался он на сцену или подмостки, хотя уже через минуту тысячи рук восторженно аплодировали ему, узнав, кто этот небольшого роста человек в старомодном пальто и обыкновенной кепке».
В поэте же меня поразило не столько отсутствие скромности и простоты, сколько, повторяю, угодливость.
У меня в тот день были другие дела, требовалось дописать статью в журнал, но я не мог не думать о поразившем меня наблюдении. Казалось бы, чего он мне — встретились и разошлись и никогда больше не увидимся, но нет: мне всё вспоминалась беседа в ресторане, слышался голос поэта.
Позвонил своему старому знакомому литератору, когда-то лечившемуся у меня.
— Ах, так вы познакомились с Карпом! Кто же его не знает!
— Карп? Почему Карп?.. Да нет же... — Я назвал фамилию.
— Ну верно! Он и есть. Да только мы называем его Карпом. Почему?.. Не знаю. Может, оттого, что он жирный, как карп, и благополучный, и скользкий — не знаю, да только Карп да Карп — так и называем. Чёрт знает как, но умеют люди! Я вот не умею, и Пётр Трофимович не умеет. Рекламы у него нет, зато читатель. Уж читатель у него есть. А письма, письма... Пусть он вам письма читателей покажет. Эх, Фёдор Григорьевич! Для нашего брата сочинителя благодарственное письмо от читателя важно. Получишь такое — и небо золотым покажется. Писатель ведь не критику, а читателю душу свою несёт. А Карп — он что ж, он для своей потребы живёт, он жир нагуливает. — Литератор вздохнул в трубку, а затем, как бы извиняясь за резкие суждения, и уже менее воодушевлённо продолжал: — Карп, конечно, поэт, но в прошлом писал неплохие стихи, бичевал пороки, отрицал чего-то, утверждал — у него были идеалы. Теперь не то, стихи у него пошли пресные. Лежат его книжечки в магазинах. В дружбу лезет только к сильным мира сего — особенно главных редакторов обожает. Да и с Петром Трофимовичем он рядом потому же. Вот не будет Пётр Трофимович главным редактором, и Карпа след простынет.
Это уж так! Давно замечено.
Жестокий суд произнёс над Карпом мой бывший пациент, но вскоре случай меня убедил в справедливости его слов. Приехал я во второй раз в Москву и вновь позвонил Петру Трофимовичу. Тот обрадовался моему звонку и пригласил меня к себе на дачу. Дача у него небольшая, но уютная, с хорошо спланированным участком. Я попал в дачный писательский городок — здесь поблизости находилась и дача Карпа, и некоторых других известных и малоизвестных литераторов.
Пожалуй, с час, а то и два мы с хозяином гуляли по усадьбе, сидели в кабинете, и только потом я узнал, что супруга Петра Трофимовича Нина Андреевна больна и лежит тут же, на даче, в своей комнате. У неё болело в области живота, и приезжавшие каждый день врачи «Скорой помощи» не могли установить характер болезни. И на этот раз, посмотрев на часы, Пётр Трофимович сказал:
— Извините, Фёдор Григорьевич, сейчас к моей жене придёт «Скорая помощь» — вы не беспокойтесь, пожалуйста.
И рассказал мне о болезни жены.
— Да как же это мы, гуляем, а в комнате жена больная лежит. Что же вы мне-то об этом не говорите?
Тут как раз подошла «Скорая помощь», и я не стал мешать двум молодым женщинам-врачам делать своё дело. Сидя с Петром Трофимрвичем на террасе, мы ожидали, когда от Нины Андреевны выйдут врачи, чтобы поговорить с ними. И когда они вышли, я представился, спросил об их заключении. Твёрдого мнения у них не было: то ли холецистит, то ли почка... Врачи терялись в догадках. Я пригласил их к больной, и мы вместе стали осматривать Нину Андреевну. Действительно, картина была сложная и противоречивая.
Установили диагноз калькулёзного холецистита, то есть воспаление желчного пузыря с наличием в нём камней.
Что нужно знать о холецистите? Острый холецистит чаще всего встречается у лиц с повышенным весом. Это подтверждает мнение учёных, что калькулёзный холецистит возникает в результате нарушения обмена веществ, имеющего место там, где люди употребляют в обильном количестве жирную пищу, ведут сидячий образ жизни, где отсутствует физическая нагрузка, имеет место снижение мышечного тонуса.
Из этих факторов наибольшее значение имеет переедание и полнота.
Возникновение камней в желчном пузыре отягощает картину и приводит к появлению резких болей.
Считается, что боли эти возникают в момент прохождения камня по желчному протоку. Иногда этот камень застревает в протоке, в результате чего боли почти не прекращаются, а застрявший камень может привести таким осложнениям, как флегмонозное или даже гангренозное воспаление желчного пузыря, а если камень застревает в общем протоке, то возникает желтуха.
Радикальным лечением калькулёзного холецистита, протекающего с осложнением, является удаление желчного пузыря. Там, где нет показаний к операции, лечение направлено на снятие воспалительного процесса и спазма, который и обусловливает схваткообразные боли.
Для снятия последних мы часто прибегаем к новокаиновой блокаде, то есть введению новокаина в вену или к нервным сплетениям брюшной полости. Последнее лучше всего осуществляется с помощью так называемой околопочечной блокады.
Ввиду того что Нину Андреевну больше всего беспокоили боли, я сказал врачам:
— Давайте сделаем больной новокаиновую блокаду. Облегчим боли, усилим её организм.
Врачи ответили:
— Это сложные уколы на большую глубину, они у нас делаются, но только в стационаре и хирургами.
— А я что же, не хирург?
Врачи улыбнулись, стали приготовлять инструмент.
Я тут же сделал двустороннюю блокаду, после которой больная почувствовала заметное облегчение. А через два-три часа ей уже стало так хорошо, что она засобиралась вставать с постели, чтобы приготовить нам ужин и угостить нас на радостях. Но я удержал Нину Андреевну, сказав:
— Вам нужно серьёзно лечиться. Предлагаю лечь в больницу.
— Нет, не желаю.
— А я настоятельно рекомендую. И предлагаю сделать это сегодня.
Через час из клиники пришла машина, и Нину Андреевну увезли. С ней поехали подруга-соседка и приехавшая к тому моменту её дочь, и она отговорила нас сопровождать её.
Вечером Пётр Трофимович хлопотал над приготовлением ужина, а я сидел на крыльце и бездумно смотрел перед собой. Вдруг посередине улицы, не взглянув в сторону дома Петра Трофимовича, протрусил сгорбленный, углубленный в свои мысли Карп. У нашей калитки он заметно прибавил ходу, как бы стараясь проскочить незамеченным. Я чуть его не окликнул, но вовремя удержался. Сказал вышедшему из кухни Петру Трофимовичу:
— Тут Карп проходил. Даже не взглянул в нашу сторону.
— А... Он туда ходит, вон в тот рыжий дом. Там новый редактор журнала живёт — тот, что на моё место назначен. А я роман пишу. Попросил, чтобы меня отпустили из журнала.
Не могу не рассказать тут о другом человеке, с которым свела меня судьба.
Как-то по делам Института пульманологии мне надо было сходить к члену академии Кондратьеву Кириллу Яковлевичу. Так как вопрос, с которым я пошёл, касался работы лаборатории катетеризации, я взял с собой двух сотрудников, молодых специалистов по инструментам и приборам. Нас принял человек средних лет. Поднявшись нам навстречу, он тепло поздоровался с нами, пригласил сесть. И сам не садился, пока мы не расположились в креслах. Вопрос, с которым мы к нему обратились, он решил тут же, при нас. Вызвал сотрудника, изложил ему суть дела, и, пока тот пошёл исполнять, мы по настоянию хозяина ожидали его в кабинете.
Всем нам бросилась в глаза корректность этого человека. За то время, пока мы сидели в его кабинете, он разговаривал по телефону, к нему заходили люди — со всеми он был вежлив и внимателен. Я не мог не заметить, с каким вниманием наблюдали за ректором пришедшие со мной два молодых специалиста. Они, конечно, много слышали о нем, знали, что К. Я. Кондратьев — большой учёный, автор крупных работ в области изучения атмосферы и влияния её составных частей на климат Земли. Их поразила простота и человечность Кирилла Яковлевича. При этом не было в его словах, поступках ничего от позы, рисовки, которые нередко встречаются у людей, занявших не по заслугам высокий пост и желающих во что бы то ни стало производить хорошее впечатление. Нет, Кирилл Яковлевич вёл себя и просто и естественно, так, что верилось: такой он и дома и с друзьями.