Исправление церковных книг и обрядов

«Сей во благочестии и церковном правлении
Твердо подвизался во всяком хранении,
Ко благочестию в вере всех наставляя
Аки отец слово истины исправляя».

(Монастырский «Летописец»)

Своим чередом повел святитель Никон и дело исправления русских богослужеб­ных книг и обрядов. Дело это, как мы видели, началось задолго до его Патриарше­ства, было задумано не им, вызвалось рядом важных церковных и политических причин. Поэтому можно говорить лишь о завершающей, решающей роли Никона в этих преобразованиях. Он довел их до конца.

В начале своего Патриаршества Никон, по его словам, «входя в книгохранительницу, со многим трудом, многи дни в рассмотрении положи». Привести русское бого­служение в полное соответствие с современной греческой практикой — так ставилась задача. Такова была заявка о. Стефана и Алексея Михайловича, на этом настаивали Восточные Патриархи, греческая иерархия. Правда, расхождения обнаруживались в вопросах не догматических, не вероучительных. Но, зная взгляды противников грече­ской обрядности и сторонников безусловного превосходства русской, Патриарх пони­мал, что и обрядовые исправления могут встретить серьезное сопротивление. Для Ни­кона-Патриарха цель исправлений заключалась в единении Русской Церкви со Все­ленским Православием, а еще точней — в восссоздании возможно более полного единства Вселенской Церкви путем приведения русской литургической жизни в согла­сие с греческой. Однако святитель Никон был не тот человек, чтобы слепо следовать каждой «букве» современных ему греческих чинов. Для него важно было и то, чтобы обрядовые исправления соответствовали исконным традициям и обычаям Православия, не расходились бы и с древней практикой Вселенской Церкви. Задача, таким образом, осложнялась.

Современная Никону греческая богослужебная практика во многом отличалась от той, что была в Византии в X в., когда Русь принимала Православие. Но, с дру­гой стороны, и в русскую практику вошло немало изменений на протяжении шести с половиной веков. Решение задачи состояло в том, что литургическая жизнь Восточ­ной Церкви XVII в. не возникла из ничего и не явилась каким-то внезапным ново­введением, она складывалась постепенно, исходила из древних чинов и обычаев, т. е. имела основания в практике Древней христианской Церкви, не отличавшейся, как известно, строгой унификацией и обрядовым единообразием. Поэтому в древних кни­гах и рукописях при желании можно было найти подтверждения тем порядкам бого­служения и обрядам, которые составляли теперь, в XVII столетии, литургическую практику Востока и находились в современных богослужебных книгах. Конечно, в древних рукописях можно было найти и подтверждение верности многих закрепив­шихся на Руси обычаев. В таком случае выбор мог совершаться волей высшей цер­ковной власти. Эти соображения и составили как бы внутреннюю идейную основу преобразований Никона. Когда впоследствии старообрядцы стали упрекать Патри­арха Никона в том, что наши книги правились не по древним текстам, а по новым греческим книгам, они были неправы, так же как не совсем справедливы были и сторонники преобразований, утверждая обратное. Русские обряды и книги, как будет показано ниже, исправлялись и по новым греческим, и по древним греческим и рус­ским текстам так, что содержащееся в новых греческих книгах непременно выверялось по древним.

Святитель Никон решил начать с постепенного исправления отдельных обрядов. Такие исправления, как отмечалось, были и до него, например, при Патриархе Фила­рете, и не вызывали смуты. Накануне Великого поста 1653 г. Патриарх разослал по московским церквам знаменитую «Память». Подлинный текст этого документа не со­хранился. Из кратких изложений современников видно, что в «Памяти» Никон пове­лел на молитве Ефрема Сирина делать четыре земных и 12 поясных поклонов (как делается и теперь), указывая на неправильность обычая делать 17 земных поклонов (как было до него), а также призывал креститься тремя перстами. Неизвестно, к сожалению, было ли это единоличным распоряжением Никона или он опирался на соборное решение русских архиереев. Историк Церкви митрополит Макарий (Булга­ков) высказывает догадку, что эта «Память» послужила Никону «пробным камнем», способом узнать, «как отзовутся на задуманное им исправление церковных обрядов и богослужебных книг»72. Действительно, «Память» выполнила задачу быстрого вы­явления всех основных противников преобразований. Ими оказались в основном те «ревнители благочестия», которых Никон ранее отстранил от участия в решении цер­ковных дел… Протоиереи Иоанн Неронов, Аввакум, Даниил, Логгин, склонив на свою сторону Коломенского епископа Павла, тут же написали царю (!) челобитную, где очень пространно доказывали истинность двуперстного крестного знамения и 17‑ти земных поклонов, опровергая положения «Памяти» Патриарха. Царь, как предпола­гает Аввакум, отдал эту челобитную Никону. Святитель никак не реагировал на это сопротивление и не привлек противящихся к ответу.

16 апреля 1653 г. в Москву прибыл Константинопольский Патриарх Афанасий Пателар. Он вполне утвердил Никона в правильности намеченных изменений и «зазирал» Патриарху «в неисправлении Божественного Писания и прочих церковных винах». Спустя год, 5 апреля 1654 г., Афанасий скончался в Лубенском монастыре на Украине и скоро был причислен к лику святых. Мощи святого Афанасия «Седящего» находятся ныне в Харькове, являются по сей день предметом почитания в Рус­ской Церкви и засвидетельствованы Богом как особый источник благодати. Покидая Москву, святой Афанасий между прочим писал Алексею Михайловичу: «Великий гос­подин, Святейший Никон, Патриарх Московский и всея Руси, по благодати Божией, Глава Церкви и исправление сущия православный христианский веры, и приводит словесных овец Христовых во едино стадо… Только тебя, великого государя, мы име­ем столп и утверждение веры, и помощника в бедах, и прибежище нам и освобожде­ние. А брату моему, государь, и сослужителю, великому господину, Святейшему Ни­кону — освящать соборную апостольскую церковь Софии — Премудрости Божией»79 — в Константинополе. Эти слова ясно выражают полное одобрение деятельности Пат­риарха Никона и отчетливое понимание главных церковно-политических целей обря­довых исправлений в Русской Церкви.

В июле 1653 г. от муромского воеводы пришла жалоба на протоиерея Логгина, будто он похулил иконы Спасителя и Божией Матери. Патриарх созвал в своей Крестовой церкви собор духовенства по этому поводу. Логгин отрицал вину, говоря, что он высказался лишь в том смысле, что «Сам Спас и Пресвятая Богородица чест­нее Своих образов». Собор счел такое противопоставление опасным, способным вы­звать соблазн, и постановил наказать Логгина содержанием под арестом с приста­вом. По словам Неронова, еще ранее Логгин «обличал» святителя Никона в «не­брежном и высокоумном и гордом житии», т. е. оскорблял Патриарха. Неронов на этом соборе вступился за Логгина, и в тот же день донес государю, что Никон хулил царское величество. Через несколько дней Патриарх вновь созвал собор духовенства и пожаловался на Неронова. Содержание доноса не подтвердилось. Тогда рассер­женный Неронов стал поносить Патриарха и весь собор за множество других «про­винностей». Он сыпал укоризнами и оскорблениями, проговариваясь в запальчивости о подлинных причинах возмущения против Никона: «Прежде ты имел совет с прото­попом Стефаном и его любимыми советниками… Доселе ты друг наш был, — на нас восстал». Неронов далее осуждал Никона за то, что он других укоряет в жестокости, а сам подвергает телесным наказаниям, что Никон хулит ныне Уложение 1649 г., тогда как сам же его подписал, и т. д. Среди множества его укоризн не прозвучало ни одного упрека Никону в исправлении обрядов!74.

По 55‑му правилу святых апостолов («аще кто из клира досадит епископу, да будет извержен»), собор осудил Неронова, определив послать на смирение в мона­стырь. Но из сана его не извергли. Друзья Неронова Аввакум, Даниил и другие направили царю челобитную против Никона. А Аввакум поехал даже провожать сво­его опального друга в Каменский Вологодский монастырь на Кубенское озеро. Вер­нувшись оттуда 13 августа того же 1653 г., Аввакум пришел в Казанскую церковь, где служил ранее Неронов, и собрался вместо Неронова читать поучения на Еван­гелие за всенощным бдением. Соборная братия не дала ему читать, сказав, что он протопоп в г. Юрьевце, а не в этом храме и что читать поучения поручено им, соборным священникам. Тогда Аввакум перестал ходить в храм, а завел свои «всенощные» в сушильном сарае на дворе Иоанна Неронова, говоря, что «в некоторое время и конюшни-де иныя церкви лучше». В это «сушило» к нему стекалось более 30 прихо­жан Казанской церкви. Донесли царю и Патриарху. Поступок Аввакума был не чем иным, как самовольным отделением от Церкви и стремлением отторгнуть от нее дру­гих людей, устройством «самочинного сборища». В одну из ночей стрельцы окружили «сушило» и арестовали всех там находившихся (более 40 человек). Оказалось, что этим «сборищем» в Москве руководил не один Аввакум, а еще и протоиереи Даниил из Костромы и Логгин из Мурома.

Последовавшие наказания были самыми минимальными из тех, что могли быть применены по такому делу в те времена.

В Успенском соборе Кремля в присутствии царя за литургией были лишены сана (острижены и разоблачены) протоиереи Даниил и Логгин. При этом Логгин, когда с него сняли однорядку и кафтан, как вспоминает с явным удовлетворением Аввакум, «Никона порицая, через порог в алтарь (!) в глаза Никону плевал и, схватя с себя рубашку, в алтарь в глаза Никону бросил»75. Логгина сослали в деревню под присмотр родного отца… Даниила отправили в Астрахань в ссылку. А когда до­шла очередь до Аввакума, больше всех виновного, то по личной просьбе царя с него не сняли сана и даже не запретили в служении, а отправили в ссылку в Сибирь.

Неронов из ссылки стал писать царю письма, обвиняя Патриарха Никона во всем и защищая своих единомышленников. Ему отвечал с ведома и согласия царя его друг о. Стефан Вонифатьев, увещевая Неронова смириться и быть в послушании Патриарху. При этом он писал, что Никон готов простить Неронова и всех его дру­зей, если они принесут истинное покаяние. 27 февраля 1654 г. Неронов написал отцу Стефану, что «мы ни в чем не согрешили перед отцом твоим (!) Никоном Патриар­хом», что «он смиряет и .мучит нас за правду… Он ждет, чтобы мы попросили у него прощения: пусть и сам он попросит у нас прощения и покается перед Богом, что оскорбил меня туне…»76. В этот же день Неронов отправил обширнейшее послание Алексею Михайловичу. Прежде всего он защищал своих единомышленников, «зато­ченных, поруганных, изгнанных без всякой правды» «не по правилам Церкви», «мир­ским судом» (всё — совершеннейшая неправда!). Затем он писал о «Памяти» Никона, называя распоряжение о поклонах «непоклоннической ересью», отвергая и троеперст­ное крестное знамение. В заключение Неронов заявлял: «От Патриарха, государь, раз­решения не ищу…»77. Царь велел передать Неронову, что запрещает впредь писать к себе.

Итак, противники святителя Никона, испробовав разные средства борьбы, начали прибегать к обвинению самому опасному в русской православной среде: Патриарх еретичествует, исправляет древние чины и обряды неправильно. В такой обстановке потребовалось широкое соборное обсуждение обрядовых исправлений. Интересно от­метить, что противники Никона взывают к Алексею Михайловичу и о. Стефану в полной уверенности, что должны найти в них сочувствие своим взглядам, т. е. думая, что Никон самостоятельно решился на обрядовые исправления. Значит, Алексей Ми­хайлович и о. Стефан скрывали от своих друзей — ревнителей благочестия свои под­линные убеждения, в решающий момент как бы спрятались за Никона, и он принял весь удар сопротивления на себя одного78.

Весной (в марте или апреле) 1654 г. по предложению Никона был созван Поме­стный Собор Русской Церкви. Присутствовали царь, Патриарх, митрополиты Нов­городский Макарий, Казанский Корнилий, Ростовский Иона, Крутицкий Сильвестр, Сарский Михаил; архиепископы Вологодский Маркелл, Суздальский Софроний, Рязан­ский Мисаил, Псковский Макарий; епископ Коломенский Павел (т. е. почти все пра­вящие архиереи Русской Церкви), одиннадцать архимандритов и игуменов, тринад­цать протоиереев и весь царский «синклит» (боярско-княжеское правительство). Ука­зывая на имевшиеся в русском богослужении отступления от древних уставов, Пат­риарх Никон предложил Собору сначала рассудить, «новым ли нашим печатным Служебникам последовать, или греческим и нашим старым, которые купно обои един чин и Устав показуют?». Собор определил единогласно: «достойно и праведно исправити противо старых харатейных и греческих»79. Так было соборно одобрено само исправление богослужебных чинов и книг и определен общий метод исправления. Собор далее рассмотрел предложенный Никоном перечень конкретных исправлений и утвердил их. Только Коломенский епископ Павел выступил против изменения велико­постных поклонов на молитве Ефрема Сирина. Что произошло между ним и отцами Собора, неизвестно. Но сразу же после Собора он был сослан и погиб при невыяс­ненных обстоятельствах. Впоследствии в 1666 г. Патриарха Никона обвинили в еди­ноличном осуждении Павла, но святитель опроверг обвинение, сославшись на собор­ное определение об этом епископе, которое находилось тогда еще на патриаршем дво­ре. Вступив теперь на путь авторитетного соборного рассмотрения всего, что связано с исправлением обрядов, Никон, конечно, не мог единолично осудить епископа, если ранее даже жалобы на видных протоиереев он рассматривал в соборе духовенства.

Решениями одного лишь Поместного Собора Русской Церкви Патриарх Никон не удовлетворился. 12 июня 1654 г. он отправил письмо Константинопольскому Патри­арху с просьбой «соборне» обсудить исправления в русских богослужебных чинах. В мае 1655 г. из Константинополя пришел ответ, содержащий соборное решение Константинопольской Церкви по всем 27 вопросам о богослужебных исправлениях, которые задавал Никон. Этот перечень был значительно шире того, что рассматри­вался на русском Соборе весной 1654 г., и содержал, в частности, вопрос о троепер­стном знамении, не включенный Никоном в рассмотрение русского Собора.

Во вступительной части этого документа содержалось поучение о том, что неко­торые обрядовые разногласия не нарушают единства Церквей, что «не должно думать, что извращается наша вера Православная, если кто-нибудь творит исследование, немного отличное от другого — в вещах несущественных, т. е. не касающихся догма­тов веры; только бы в нужном и существенном оно было согласно с Соборною Цер­ковью». Константинополь тут же определял, какие литургические и обрядовые «вещи» являются «несущественными», а какие «нужными». Так, время служения литургии, перстосложение при священническом благословении, образ поклонов на молитве Еф­рема Сирина признавались «несущественными», говорилось, что и русские, и грече­ские обычаи в этих обрядах по смыслу одинаковы, несмотря на внешнее различие. Что же касается крестного знамения, то утверждалась положительная правильность троеперстия как «древнего обычая» и «предания» и разъяснялся духовный смысл его. В личном письме Константинопольского Патриарха, присланном Никону вместе с со­борным определением, также утверждалась недопустимость разночтений в Символе веры, сообщался полный текст Символа, принятый Первым и Вторым Вселенскими Со­борами («да исправятся всякие разности между нами»)80.

Послания Константинопольской Церкви возымели очень важные последствия. Во-первых, Никон утвердился в мысли, что несущественные обрядовые расхождения не должны нарушать церковное единство. Последовать этому принципу он призвал и своих противников, и себя самого. Во-вторых, послания помогли выделить из мно­жества обрядовых частностей, которые подвергались пересмотру, те, которые имели важное значение. Вследствие этого основная борьба скоро сосредоточилась, локали­зовалась вокруг вопроса о крестном знамении (хотя, конечно, споры велись и о дру­гих предметах).

Этого послания из Константинополя пришлось ждать целый год. Поэтому еще до его получения во исполнение решений Поместного Собора 1654 г. началось деятель­ное исправление обрядов и книг.

В 1654 г. царь передал Московский печатный двор со всеми его учреждениями и штатом сотрудников из ведения Приказа Большого дворца в полное распоряжение Патриарха Никона. К делу проверки и исправления богослужебных книг были при­влечены, кроме русских справщиков, ученые греческие и киевские монахи. Справоч­ным материалом служили древние русские рукописные книги, книги славянской печа­ти, изданные на Украине и в Литве (в Киевской митрополии Петр Могила уже про­вел исправление церковных книг по греческим образцам), а также древние греческие рукописи, которые специально для этого были привезены с Востока Арсением Суха­новым, присланы Вселенскими Патриархами, видными афонскими, иными восточными монастырями, и книги современной греческой печати.

Арсений Суханов был послан на Восток за описанием Восточного богослужения и рукописями еще в 1649 г., потом трижды возвращался в Москву, в итоге привез около 500 древних рукописных книг. Сначала он в Молдавии затеял жаркие «пре­ния о вере» с греческим духовенством, где ревностно отстаивал старые русские обря­ды. Здесь он между прочим узнал, что на Афоне старцы на особом Соборе едино­гласно объявили ересью двоеперстное крестное знамение и даже сожгли книги старой московской печати, где такое знамение признавалось правильным81. Познакомившись ближе с Восточным Православием и почитав те рукописи, которые он собирал для Русской Церкви, Арсений сделался убежденным приверженцем исправления наших обрядов и сторонником Никона, был поставлен им на очень видное место — келарем Троице-Сергиевой Лавры.

При патриаршем дворе в Москве возникла греко-латинская школа, в которой, по свидетельству А. Олеария, «к немалому удивлению, русское юношество, по распо­ряжению Патриарха и великого князя, начинают обучать греческому и латинскому языкам»82. Можно думать, что эта школа готовила прежде всего переводчиков и справщиков книг, поскольку заведовал ею известный справщик Арсений Грек.

Принято почему-то считать, что Никон «совсем не знал греческого языка»83. Это неверно. Очевидец Павел Алеппский пишет, что Патриарх Никон «очень любит грече­ский язык и старается ему научиться»84. Есть все основания полагать, что если Ни­кон и не в совершенстве владел греческим, то все же при его способностях и на­стойчивости мог изучить язык в достаточной мере для понимания его и чтения на нем. Во всяком случае, он хорошо знал греческий богослужебный лексикон; извест­но, что в Новом Иерусалиме Никон иногда служил литургию полностью по-грече­ски85. Значит, Патриарх не стоял совсем в стороне от книжной справы. Конечно, он не участвовал во всем процессе сверки книг, рукописей и подготовки к печати новых текстов. Но проверять по греческим рукописям те отдельные места, которые подвер­гались исправлению для новых книг, он мог и, по его характеру, непременно должен был это делать, потому он впоследствии очень уверенно и решительно заявлял, что всё исправлялось в соответствии с древними русскими и греческими текстами. В этом он был прав и неправ. Как показали исследования проф. Н. Ф. Каптерева, Патриарх мог не знать, что для удобства работы справщики сначала брали греческие современ­ные книги, изданные в Венеции, где была большая колония православных греков, имевшая свою типографию, а затем сверяли эти тексты с текстами древних грече­ских же и славянских рукописей. При этом для каждого нового издания одной и той же русской книги (например, Служебника) привлекались разные древние рукопи­си. В результате три издания одного Служебника не во всем сходились между собой86. Святителю Никону на проверку, вероятно, приносили подготовленный текст новой книги и те рукописи, по которым она в данное время сверялась, с отметкой тех мест, что изменялись в сравнении с соответствующими местами наших старопе­чатных книг.

Патриарх Никон отличался небывалой широтой интересов, способностями к самым разным наукам и ремеслам, чрезвычайной начитанностью. С детства более всего на свете полюбивший знания, прежде всего духовные, он не переставал учиться всю жизнь. К 1658 г. Патриархом была собрана библиотека, включавшая более тысячи книг и рукописей. Частью это были книги, перешедшие от прежних Патриархов, ча­стью — привезенные Арсением Сухановым за царские деньги, частью — приобретен­ные Никоном за собственные «келейные» средства. Среди последних оказались цен­нейшие издания и рукописи, причем большинство — на греческом и латинском язы­ках. Это были древние богослужебные книги, сочинения святых отцов: Дионисия Ареопагита, Иустина Философа, Григория Чудотворца, Климента Александрийского, Киприана Карфагенского, Кирилла Иерусалимского, Афанасия Великого, Василия Ве­ликого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Григория Нисского, Кирилла Алек­сандрийского и других; церковноисторические книги; Акты Вселенских и Поместных Соборов, История Евсевия Кесарийского, Никифора Каллиста, сочинения Плутарха, Демосфена, Геродота, Страбона, Аристотеля87. Любимым чтением Патриарха, по сви­детельству И. Шушерина, были толкования Иоанна Златоуста на Послания апостола Павла. Никон был образованнейшим и умнейшим человеком своего времени, и это необходимо учитывать при подходе ко всей его деятельности.

Если Никон не мог вникать непосредственно в процесс книжной справы, то ис­правления отдельных обрядов совершались исключительно им самим. При этом Патри­арх никогда не довольствовался только собственными мнениями, но стремился следо­вать общему верованию Вселенской Церкви.

Прибывшие в Россию в 1654 г. Антиохийский Патриарх Макарий, а также Пред­стоятель Сербской Церкви Гавриил и позднее Молдавский митрополит Гедеон па Поместном Соборе Русской Церкви 1655 г. утвердили верность троеперстия и внесли исправления во многие другие церковные обычаи и обряды. В Неделю Православия в 1656 г. в Успенском соборе Кремля при великом стечении народа эти же святители подробно истолковали правильность троеперстия и предали анафеме тех, которые упорно держатся обычая креститься двумя перстами. Всё это они затем закрепили отдельными грамотами за своими подписями и печатями. Они же благословили и все прочие изменения в русской богослужебной практике. Таким образом, обрядовые пре­образования Патриарха Никона были совершены по настоянию, благословению и с прямым участием Вселенской Церкви.

Русская иерархия в данном случае отнюдь не являлась слепым орудием восточ­ных святителей. Принималось только то, что соответствовало общему мнению. В иных случаях разгорались большие споры. Так, на Соборе в 1655 г. русское духовенство никак не хотело признавать обливательное крещение законным. Макарию пришлось доказывать обратное. Когда стало очевидно, что мнение Антиохийского Патриарха соответствует исконному верованию Православия, Никон сказал: «Я русский, сын русского, но мои убеждения и моя вера греческая». Многие архиереи согласились: «Свет веры… воссиял нам от стран Востока»88. Все это означало, иными словами, что хотя мы, русские, привыкли в данном случае думать и поступать по-своему, но раз Все­ленская Церковь издревле учит иначе, то мы должны изменить привычные взгляды и де­лать так, как учит Вселенская Церковь. Это очень важное свидетельство об экклезиологических воззрениях Никона. Правда, с такой позицией в вопросе о крещении католиков на этом же Соборе не все были согласны; некоторые, как пишет Павел Алеппский, «внутренне возроптали», но из страха перед Никоном не стали возражать. Ропот, по-видимому, в русском духовенстве пошел по этому вопросу немалый, так как через год вопрос о крещении католиков рассматривался снова.

Согласно определению Собора 1655 г., был подготовлен к печати и 31 августа издан тиражом в несколько тысяч экземпляров новый Служебник с обширным пре­дисловием. После получения в мае ответов Константинопольской Церкви по указанию Патриарха Никона в октябре 1655 г. была напечатана очень интересная книга — «Скрижаль». Эту книгу прислал еще в 1653 г. Патриарх Паисий. Теперь она была переведена на русский язык, снабжена несколькими важными приложениями. В книге содержались толкования на литургию и другие священнодействия и обряды с целью изъяснить, насколько возможно, их таинственный смысл. В «Скрижали» было полно­стью опубликовано соборное послание Константинопольской Церкви, а также статья о крестном знамении, утверждавшая троеперстие, и статья о Символе веры, который очищался от искажений и утверждался в том виде, в каком он содержится и по сей день. Но напечатанную «Скрижаль» Никон не выпустил в свет без соборного о ней решения. В 1655 г. были также напечатаны и разосланы 15 тысяч новых антимин­сов с изображениями89, различные указы Патриарха о тех изменениях в обрядах, которые были приняты Собором.

23 апреля 1656 г. Никон вновь собрал, третий по счету, Поместный Собор Рус­ской Церкви. Он предложил отцам рассмотреть отпечатанную «Скрижаль» и обратил особое внимание на вопрос о крестном знамении. Никон подчеркнул, что троеперстное крестное знамение искони существует и в русском народе во многих местах, что двоеперстие появилось сравнительно недавно на основании «Феодоритова писания», «по неведению».

Сначала Собор рассмотрел «Скрижаль». Ее читали вслух в течение многих дней. Отцы признали книгу не только «непорочной», но и достойной всяких похвал и «удив­ления». Затем были рассмотрены все свидетельства и документы о крестном знаме­нии, которые накопились к тому времени. Постановили: «Аще кто отселе, ведый, не­повинится творити крестное изображение на лице своем, якоже древле Святая Во­сточная Церковь приняла есть и якоже ныне четыре Вселенския Патриархи… имеют, и якоже зде прежде православнии содержаша, но имать творити сие неприятное Церкви (т. е. креститься двумя перстами. — Прот. Л.), сего имамы… всячески отлу­чена от Церкве, вкупе с писанием Феодоритовым…»90. Таким образом, отлучению от Церкви по этому соборному определению подвергались не вообще все крестившиеся или ныне крестящиеся двумя перстами, а те, кто, зная об этом решении Собора, оказывают непослушание Церкви, не желая принять ее постановления.

Сказание о Соборе с изложением речи Никона и соборных определений было напечатано, присоединено к «Скрижали», и только после этого в середине 1656 г. книга большим тиражом разошлась по стране.

Особый собор 11 мая 1656 г. с участием Патриарха Макария был посвящен вопросу о крещении католиков. После долгих прений приняли окончательно, что като­ликов и вообще всех крещенных обливанием не следует крестить вторично, не сле­дует и рукополагать второй раз униатских священников, переходящих в Православие, как это делалось до сих пор.

Тем временем усердно трудился Московский печатный двор. В 1656 г. были из­даны Триодь постная, Ирмологий, Часослов, второй раз Служебник. Специальный Собор (уже не такой широкий) в октябре 1656 г. обсудил и одобрил новый Треб­ник, вышедший в свет уже в 1658 г. В 1657 г. были выпущены Псалтирь следован­ная, напрестольное Евангелие, еще раз Ирмологий, Апостол; в 1658 г. вышли еще раз Служебник и следованная Псалтирь. Всё это были книги, приводившие русские чины и обряды в единство с литургикой Восточной Церкви. Основные преобразования в этой области были в общем завершены.

Совершенно очевидно, что церковные исправления Патриарха Никона нельзя назвать «реформой», а его самого — «реформатором» в том смысле, какой обычно вкладывается в эти понятия новейшим временем. С точки зрения таких понятий, Никон, скорее, один из величайших консерваторов. Все его преобразования были сознательно направлены как раз на уничтожение «новшеств», каковыми, по его глу­бокому убеждению, являлись обряды, подвергавшиеся искоренению или исправле­нию.

Теперь, после Собора 1656 г., Патриарху предстояло обратить особое внимание на своих идейных противников, из которых основным оставался протоиерей Иоанн Неронов. Он был идейным вождем всей группы бывших «ревнителей», выступавших против Патриарха. Находясь в ссылке, Неронов не прекращал действовать против Никона. Он не только часто писал царю, царице, о. Стефану Вонифатьеву и другим лицам обличительные письма и челобитные, но и обращался с посланиями ко всему народу, при каждом случае проповедовал устно, называя святителя Никона «новым еретиком», пророча скорби всем, кто не выступит против Патриарха91. То же самое, по существу, делали и все сосланные «ревнители» и их единомышленники. Самым сильным их аргументом против Никона стало изменение Патриархом старых обрядов и книг. Это выдавалось за измену древнему русскому благочестию, т. е. за измену Православию вообще, так как Россия, как известно, «благочестием всех одоле…».

К исконному русскому православному благочестию Патриарх Никон был привер­жен всей душой ничуть не меньше, чем его противники. И это отчетливо проявилось в целой кампании Никона против западных и всех вообще чуждых Православию влияний. По свидетельству Павла Алеппского, в Москве жило много иностранных купцов (немцев, франков, шведов, англичан). «Прежде все они обитали внутри горо­да, — пишет он, — но нынешний Патриарх Никон, в высшей степени ненавидящий еретиков, выселил их». За черту Москвы были высланы также армяне, татары, а их церкви и мечети в городе разрушены92.

В 1654 г. святитель Никон приказал изымать из домов богатых и знатных лю­дей иконы, написанные в западноевропейском стиле, неправославно. Лики на этих иконах выскабливались, а затем иконы возвращались владельцам для написания православных изображений. Это тотчас было использовано против Патриарха его врагами. Когда началась эпидемия морового поветрия и святитель Никон с царской семьей по указу государя покинул столицу, сторонники Неронова попытались поднять восстание в Москве из-за этих икон. Его руководители не только обвинили Патриар­ха в «иконоборчестве», но и в том, что он исправляет книги и позволил «еретику» Арсению Греку портить церковные книги своим «еретичеством» (хотя в то время Арсений еще не приступал к справе и вообще исправление книг еще не началось, а был только собор по этому вопросу). Этим обвинением заговорщики только выдали своих вдохновителей — идейных противников Патриарха. Князь Пронский «с товари­щи» успокоил тогда волнение мирными увещеваниями93. Но это побудило святителя Никона объясниться с народом.

В Неделю Православия 1655 г. после литургии в Успенском соборе Патриарх об­ратился к людям с большой проповедью, где подробно объяснял, каким должно быть каноническое православное изображение и какие иконы являются неправильными, «франкскими». При этом Патриарх показывал народу образцы того и другого вида иконной живописи, давая соответствующие пояснения. В свидетели Никон призвал Антиохийского Патриарха Макария, который подтвердил истинность его поучений. Оба Патриарха предали анафеме и отлучили «тех, кто будет изготовлять подобные (латинские) образа, и тех, кто будет держать их у себя». Затем святитель Никон стал брать одну за другой франкские иконы и, громко возглашая имена бояр, у кото­рых они были взяты, «чтобы пристыдить их», с силой бросал на пол так, что иконы разбивались. Потом он приказал их сжечь, но царь предложил закопать в землю, что и было исполнено94. После объяснений Патриарха народ воспринял это чрезвы­чайное деяние спокойно, и возмущения по этому поводу уже не было.

Если святитель Никон был вполне последователен в своей борьбе за укрепление Православия, то этого нельзя сказать о его идейных противниках; они не перестава­ли обличать Патриарха за осуждение неправославных икон, представляя дело как оскорбление икон вообще. Тем самым еще раз подтвердилось, что отнюдь не только приверженность к русской православной старине руководила этими людьми…

Это вполне понимали и Никон, и Алексей Михайлович, и о. Стефан. Царь и его духовник старались примирить Неронова с Патриархом и действовали в этом на­правлении иной раз за спиной Никона. В августе 1655 г. Неронов бежал из ссылки и вскоре появился в Москве в доме о. Стефана. Стефан доложил государю, и оба они скрыли появление Неронова от Никона, который рассылал указы о поимке бег­леца…

Когда Никон узнал, что бежавший из ссылки Неронов, не принеся покаяния, без ведома церковной власти принял монашество с именем Григорий, он послал при­вести его, но Неронов опять скрылся. Тогда на Соборе 18 мая 1656 г. с участием Антиохийского Патриарха за противление Церкви и Патриарху, за самовольное бег­ство из ссылки Григория (Неронова) постановили отлучить от Церкви и прокляли вкупе с его «единомысленниками, иже не покоряющеся святому собору». Духовенство и певчие трижды пропели «анафему»95. Это было уже отлучением не только за испо­ведание двуперстия, а за всё, в чем Неронов и его единомышленники не покоряют­ся Церкви. Когда Григорию попалось недавнее издание «Скрижали» со всеми прило­жениями, где авторитетом Вселенских Патриархов утверждались новые русские чины, он пережил глубокий духовный перелом. Внимательно прочитав книгу, Неронов, по его признанию, рассудил: «Кто есмь окаянный аз? Со Вселенскими Патриархи раздор творити не хощу, ниже противен буду: что же ради и под клятвою у них буду?». В таком настроении он отправился в Москву и решился предстать перед Патриар­хом.

4 января 1657 г. Неронов в Кремле объявился святителю Никону, когда тот шел служить обедню. Никон встретил его спокойно, ни в чем не упрекнул, после литур­гии пригласил к себе. Между ними состоялась беседа, в которой Неронов излил на Патриарха целый поток укоризн. «Со Вселенскими Патриархами несть противен, якоже ты глаголеши, но тебе единому не покорялся…» — говорил он96. Никон молчал. Он всегда хотел примирить своих противников с Церковью. Этого требовала его христи­анская совесть и забота о сохранении церковного единства. Он с глубоким смирением выслушивал гневные обличения Неронова: «Какая тебе честь, владыко святый, что всякому еси страшен?.. Дивлюся, — государевы царевы власти уже не слышать; от тебя всем страх, и твои посланники паче царевых всем страшны… Ваше убо свя­тительское дело — Христово смирение подражати и Его… святую кротость!» Никон ответил: «Не могу, батюшка, терпеть» и подал Неронову письма и челобитные своих противников: «Возьми, старец Григорий, и прочти». Неронов продолжал: «Добро бы, святитель, подражати тебе кроткого нашего Учителя Спаса Христа, а не гордостью и мучением сан держати. Смирен убо сердцем Христос Учитель наш, а ты добре сер­дит». «Прости, старец Григорий, не могу терпеть», — спокойно отвечал Патриарх Не­ронову97,не замечавшему, что своим состоянием и отношением к нему Никон опро­вергает все его упреки…

Через две недели состоялось официальное примирение Неронова с Церковью, вы­глядевшее весьма своеобразно и показательно. После воскресной литургии, по заамвонной молитве, Никон приказал привести в Успенский собор Неронова. Патриарх должен был снять с него проклятия, положенные Собором 18 мая 1656 г. Когда Неронов пришел, Никон обратился к нему: «Старец Григорий, приобщаешися ли ты Святей Соборной и Апостольской Церкви?» Неронов отвечал: «Не вем, яже глаголеши! Аз убо никогда отлучен был от Святыя… Церкви, и собору на меня никакова не бывало и прения моего ни с кем нет (!)… А что ты на меня клятву положил, — своею дерзостью, по страсти своей, гневаяся, что я тебе о той же Святей Соборной и Апостольской Церкви правду говорил (!)…» Не ответив ничего, Патриарх Никон за­плакал и стал читать над Нероновым разрешительные молитвы. Плакал и Неронов. И причастился Святых Тайн от руки Никона98.

Спустя немного времени, когда Неронов заговорил однажды о старых Служеб­никах, приверженцем которых он был, Никон сказал ему: «Обои-де добры (т. е. и старые и новые), все-де равно, по коим хощешь, по тем и служишь»99 (т. е. служи). И благословил Неронова держаться угодных ему старых Служебников! Патриарх уступил Неронову также и в том, чтобы в Успенском соборе Кремля по-старому дво­или, а не троили «аллилуиа»100.

Но Неронов, примирившись с Церковью, не смог примириться с Патриархом Ни­коном и не переставал враждовать и интриговать против него. В том же январе 1657 г. царь, увидев за богослужением Неронова, подошел к нему, сказав: «Не уда­ляйся от нас, старец Григорий». И Григорий ответил: «Доколе, государь, терпеть тебе такову Божию врагу (Никону). Смутил всею Русскою землею и твою царскую честь попрал, и уже твоей власти не слышать, — от него, врага, всем страх!» Алек­сей Михайлович, «яко устыдевся, скоро от старца отыде, ничтоже ему рече»101. Что и говорить, Неронов ударил не в бровь, а в глаз, — прямо по царскому самолюбию! Это была самая уязвимая точка, и именно в эту точку стали наносить удары все противники Никона. Старец Григорий поносил Никона, где мог и как мог. Патриарх терпел. Однажды видели, как святитель Никон, приехав на могилу о. Стефана Вонифатьева († 11 ноября 1656 г.) — их общего с Григорием (Нероновым) друга, долго плакал и несколько раз повторял: «Старец Григорий, старец Григорий!»102. Вот чего стоило Патриарху это терпение.

Нет никакого сомнения в том, что Никон точно так же позволил бы соблюдать старые обряды всем, упорно этого желающим, при условии их обращения и прими­рения, — не с ним, а с Церковью! Отсюда видно, что исправление обрядности не было для Никона (при всей его настойчивости в этом) таким делом, которому стоило бы принести в жертву церковное единство. С полным основанием историк Церкви мит­рополит Макарий (Булгаков) полагает, что если бы Никон не оставил кафедры и правление его продолжалось далее, раскола в Русской Церкви не было бы»103. К та­кому же выводу закономерно приходили впоследствии и другие ученые архиереи104. В 1658 г., когда Никон отошел от управления Церковью, раскола в ней еще не было. Несколько непокорных священнослужителей хулили Патриарха и его преобразования вплоть до безобразных ругательств, сочиняли о нем фантастические небылицы и тем, конечно, волновали людей. Но раскол как решительное и сознательное движение значительных народных масс начался много лет спустя после ухода Никона от дел и с особой силой развернулся только после его смерти. К тому были уже свои осо­бые причины. Одна из них состояла в том, что линии, ясно намеченной Никоном, не пожелали следовать: старые обряды были запрещены и прокляты.

Во времена Патриаршества Никона Москва становится поистине своеобразным центром мирового Православия. К Москве и России обращены внимательные взоры христианского Востока. Здесь, как некогда в Греции времен Константина Великого, созываются важные соборы, чуть ли не Вселенского характера, в Москву едут уче­ные мужи, Вселенские Патриархи, знаменитейшие архиереи. Со всего Востока в Москву собираются великие христианские святыни, свозятся бесчисленные древние рукописи. Здесь происходят горячие богословские споры, захватывающие общество так, что о предметах веры спорят и святители, и рыночные торговцы. Кажется, Рос­сия и Москва стремятся вобрать в себя всё лучшее и ценное из духовной сокровищ­ницы мирового Православия. Здесь, в Москве, в России, без сомнения, стало биться сердце Кафолической Церкви, и биение его отзывалось во всех уголках православ­ного Востока. Эпоха богослужебных, культовых споров в России чем-то подобна эпохе великих догматических споров и заслуживает не меньшего внимания и изуче­ния. Вся история свидетельствует, что при определившейся и общепризнанной догма­тике (вероучении в целом) литургика — самая важная, самая животрепещущая об­ласть церковной жизни. Для людей, подлинно живущих в Церкви и Церковью, литур­гические нормы, обряды, символы имеют огромное значение. И не следует удивляться тому, что такая борьба и споры разгорались у нас из-за отдельных слов, букв, сим­волов. Все это может казаться маловажным только современному секулярному созна­нию. Но при взгляде в древность следует всегда помнить, что русские люди тогда жили Церковью как основой своего бытия, как самым важным, что только может быть на свете!

Ссора с царем

«Горняго ища, дольняя вся презирая,
Щит веры имея, ко брани на бесов простирая».

(Монастырский «Летописец»)

В канун праздника Богоявления 1656 г. святитель Никон прочитал в одной афон­ской книге, что правильней освящать воду не два раза (в навечерие и в самый праздник), а только один раз (в навечерие). В древности на Востоке не было еди­ного устава о Великом освящении воды на Крещение Господне. В одних книгах име­лись указания о двукратном освящении, а в других — об однократном. Антиохийский Патриарх возражал, ссылаясь на повсеместную практику Греческой Церкви, но свя­титель Никон остался при своем мнении и совершил Великое освящение воды один раз — в навечерие праздника. Алексей Михайлович, присутствовавший на этом тор­жестве, был в полной уверенности, что Никон поступил в согласии с Антиохийским Патриархом. Но когда перед Пасхой того же года Макария торжественно проводили в далекий путь на родину, царю стало известно, что Патриарх Никон совершил Кре­щенское освящение воды вопреки советам антиохийского гостя. И тут произошло нечто неожиданное… Алексей Михайлович позволил себе обругать Патриарха, как в гневе иногда ругал провинившихся подданных, но только не его, своего «собинного друга». «Мужик, бл…н сын!» — крикнул царь. Никон ужаснулся. «Я твой духов­ный отец, зачем же ты оскорбляешь меня!» — произнес он. Царь выпалил: «Не ты мой отец, а святой Патриарх Антиохийский воистину мой отец, и я сейчас пошлю вернуть его с пути»105. Из Волхова по весенней распутице Патриарха Макария вер­нули в Москву без объяснения причин. Пока он возвращался, Алексей Михайлович успел опомниться и примириться с Никоном, так что Антиохийскому Патриарху ни­чего не сказали о подлинных мотивах его возвращения. Но он узнал о них от гре­ческих купцов, ехавших из Москвы. С их слов Павел Алеппский и записал подроб­ности ссоры царя с Никоном. Это говорит о том, что столкновение двух «великих государей» произошло при свидетелях, вероятнее всего — членах царского синклита, которые на радостях сделали тайну цареву известной всему свету. В самом деле, эта ссора означала не что иное, как конец согласия между царем и Патриархом… Нача­лось неуклонное ухудшение их отношений, приведшее затем к тяжким последствиям для них и для всей России. Необходимо поэтому разобраться в сущности конфликта.

Алексей Михайлович возлагал на Антиохийского Патриарха Макария большие надежды. Он должен был, по расчетам русского самодержца, распространять на Во­стоке самые благоприятные мнения о России, ее Церкви, ее царе. Но поскольку воп­рос о крещенском водосвятии не был существенным, впечатления Макария о Никоне, о Русской Церкви, как показывают записки Павла Алеппского, нисколько не изме­нились из-за этого разногласия. Оба Патриарха понимали, что в несущественных бого­служебных обычаях каждый из них имеет право придерживаться своих особых част­ных мнений, и это не может повредить церковному единству. Таким образом, посту­пок Предстоятеля Русской Церкви не унизил авторитета Патриарха Макария и не испортил царю восточной политики, как можно было бы подумать, глядя на то, с каким гневом Алексей Михайлович реагировал на это дело. Но, может быть, царь не был уверен, что все кончилось так благополучно? Может быть, он все же испу­гался за свою «восточную игру» или был до глубины души убежден, что русский Патриарх ни в чем не смеет перечить Антиохийскому, то есть, что Восточные святи­тели безусловно авторитетней в любом вопросе? Возможно, что такие мысли были у Алексея Михайловича. Однако они не могли являться достаточным основанием для подобной грубости и гнева, если принять во внимание ту безграничную любовь и дружбу, какие ранее существовали между ним и Никоном, тот огромный автори­тет в церковных вопросах, какой имел Никон в глазах царя. Должно было быть какое-то изменение в самом отношении царя к Никону, которое наметилось раньше и как бы ждало лишь повода, чтобы проявиться.

Принято думать, что повзрослевший и возмужавший в походах Алексей Михай­лович не мог больше сносить властного, крутого характера Патриарха Никона, его давления, чуть ли не вмешательства в царские дела, и т. п. Следует признать, что это одно из исторических предубеждений. Нет ни одного факта, который мог бы свидетельствовать о властолюбивом желании святителя Никона «подчинить» себе царя с той целью, чтобы самому управлять государством.

Причины неудовольствия царя Никоном кроются в другом. Столкновение по по­воду Крещенского водосвятия обнаруживает один интересный факт. Алексей Михай­лович как бы лишь доверял все церковные дела Патриарху, но в глубине души, ока­зывается, хотел (или только теперь восхотел) считать ответственным за них самого себя. Отчасти это вытекало из его взглядов на обязанности православного государя, а также из тех духовно-политических намерений стать царем Востока, о которых уже говорилось. Но это еще ничего не объясняет. Ведь при всей своей заинтересованности духовными и церковными вопросами Алексей Михайлович дал обещание не вмеши­ваться в управление церковными делами. В едином русском православном обществе, каким оно сложилось к середине XVII в., дела духовные и церковные являлись самы­ми важными, основой всей жизни. Таким образом, неизбежно получалось, что царь как бы вытеснен из главной —духовной сферы жизни своего государства. Царю оставались дипломатические отношения, войны, казна, налоги, суд, администрация и т. п. С точки зрения воспитанного в духе искреннего православного благочестия царя, всё это были дела, хотя и важные, «государевы», но второстепенные, большей частью — суета мирская. От самого важного царь оказался отстранен авторитетом и личностью Патриарха Никона. Алексей Михайлович это понимал и добровольно шел на это. Из каких побуждений? Из искренней любви к Никону как к другу и духовному лицу («святу мужу»), а также из верного православного представления о свободе Церкви и пределах царской власти, т. е. о том, что в современных поня­тиях может быть выражено, как стремление остаться в рамках самодержавного прин­ципа власти, не соскальзывая в крайность абсолютизма. Нетрудно видеть, что любовь между царем и святителем Никоном была при этом самой существенной опорой, на которой держалось могущество и полновластие Патриарха в делах духовных и цер­ковных. На вышеупомянутые царские дела Никон никогда и не претендовал! Более того, когда ему по просьбе Алексея Михайловича, ушедшего на войну, пришлось за­ниматься государственными делами и спасать царскую семью (что тоже было делом государственной важности), Никон этим тяготился, считая эти дела умалением своего патриаршего достоинства. Много лет спустя он из ссылки писал об этом царю: «На Москве будучи, работал тебе, великому государю, не яко Патриарх. Такожде и в моровые поветрия царице государыне и сестрам твоим государевым и чадом вашим работал, как последний раб»106. Следует поэтому еще раз отметить, что ни о каких теократических стремлениях святителя Никона не может быть и речи. Когда Неронов столь удачно формулировал основной тезис всех противников Никона, сказав царю: «Твоей власти уже не слышать, от него (Никона) всем страх», — это относилось исключительно к области церковных дел. Ибо сам Неронов и его единомышленники настолько считали царя ответственным за церковные дела, что первые же челобит­ные по обрядовым исправлениям они направляли не Патриарху, не собору архиереев, а царю…

До определенного времени царь не реагировал на эти челобитья. Да и не так уж в действительности был отстранен Алексей Михайлович от управления церковной жизнью! Царь участвует в важных Соборах, в решении текущих церковных дел, ведет за спиной Патриарха благую интригу с целью примирить его с Нероновым и т. д. Но, конечно, при всем том в церковной жизни царь — не первое, а второе лицо. В свою очередь, Патриарх Никон далеко не первый в делах чисто государственных. Так осуществлялось то равновесие или, лучше, гармония двух начал в едином пра­вославном обществе, которая веками обеспечивала крепость и единство духовной жизни России.

Как же началось «шатание»? Что побудило царя внутренне восстать против при­оритета Патриарха Никона в делах церковных, который сам же царь и обеспечил Патриарху?

Удовлетворительный, на наш взгляд, ответ на эти вопросы будет дан только после исследования одного из важнейших деяний святителя Никона — строительства Нового Иерусалима. Теперь же мы должны ограничиться указанием на то, что с опре­деленного времени, именно — с 1656 г., царь стал особенно восприимчив к злостной, ядовитой клевете придворной знати и раскольников: «Твоей власти уже не слышать, от него (Никона) всем страх». Вот змеиное жало, которое начало особенно уязвлять сердце государя, как бы «открывать глаза» Алексею Михайловичу на его «второстепен­ное», «униженное» положение в самой важной — духовной области жизни своего государства.

И вот, как писал Патриарх Никон, в 1656 г., вернувшись с русско-литовской войны, «царь нача по-малу гордети и выситися и нами глаголемая от заповедей Божиих презирати и во архиерейские дела вступатися» (или по другой редакции — «и во архиерейские дела учал вступатца властию»)107. Таким образом, не теократи­ческие притязания Никона, а абсолютистские притязания Алексея Михайловича ста­новились причиной и основой будущей драмы.

Внутренне восстав против полновластия Патриарха в Церкви, царь поставил себя в чрезвычайно противоречивое, сложное, попросту —безвыходное положение. Быть в церковных делах «на вторых ролях» он уже не хотел, но и открыто восставать про­тив Патриарха не мог и по своим христианским убеждениям, и по памяти долгой личной дружбы.

В России создавалась критическая ситуация. Сущность духовного конфликта складывалась в вопрос, кто главней, кто «преболе» в делах Церкви, в духовной жизни общества, — царь или Патриарх? Если такой вопрос возникает в государстве, где гражданское общество почти полностью (за исключением инородцев) слито с обще­ством церковным, то это самый критический, самый острый и самый важный вопрос, от решения которого зависит вся общественная судьба.

Поразительным образом клеветнические внушения приближенных опирались на искренне православное благочестие царя. Вспомним его мысль, высказанную позднее в связи с судом над Никоном, о том, что православный государь должен «не о цар­ском токмо пещися», но и о всем церковном, так как «егда бо сия (т. е. церковное и духовное) в нас в целости снабдятся, тогда нам вся благая стояния от Бога бы­вают… и прочия вещи вся добре устроятися имуть». Эта мысль представляет собой исключительной важности свидетельство о попытке Алексея Михайловича идейно обо­сновать главенство своей, царской ответственности за Церковь. Православный царь, действительно, ответственен за Церковь в своем обществе, но не он один и не в первую очередь! Первенство здесь принадлежит безусловно Главе Церкви. Алексей Михайлович не заметил, как переступил роковую грань и усвоил себе как самодержцу не часть ответственности за Церковь, законно ему принадлежащую, а всю полноту этой ответственности. Это был прямой идейно-духовный мост к Петру I, к русскому абсолютизму (на западный манер). В таком преступлении опасной грани, которое совершается в сознании царя как будто из чисто благочестивых побуждений, очень ясно видна рука опытного древнего клеветника и «отца лжи». А орудием его в дан­ном случае является придворная знать, не умевшая быть истинно верноподданной своему государю, действовавшая не в интересах родины и государства, а в интересах своей гордости, корысти или даже, как мы потом увидим, в угоду тех, кто был прямо заинтересован в ослаблении России.

Царь не вполне поддавался внушениям. Он часто колебался, создавая впечатле­ние, что готов вернуться к прежним отношениям с Патриархом Никоном. Так что кризис затянулся.

В 1657 г. Алексей Михайлович в общем ведет себя с Никоном еще как друг. 18 октября он приезжает к Патриарху на освящение Воскресенского деревянного хра­ма в новом монастыре на Истре, где инсценируется «неожиданное» усвоение этому месту названия Нового Иерусалима, что на самом деле давно было решено между Никоном и царем. Уехав оттуда, царь посылает Патриарху письмо, в котором между прочим пишет: «Ты ж жалуешь пишешь, тужишь о нас, и аще Бог даст живы будем, за твоими пресвятыми молитвами, и паки не зарекалися, и не зарекаемся и паки при­езжать»108. Значит, были какие-то действия или высказывания царя, которые давали Никону повод тужить, что царь «зарекается» приезжать к Патриарху…

Наступил 1658 год. Он был знаменателен тем, что оканчивал собою вторую третицу лет пребывания Никона на престоле. Еще в 1652 г., когда царь умолял Никона стать Патриархом, он согласился при условии, что пробудет у власти не более трех лет. Вероятно, Никон усматривал неслучайный, мистический смысл в троичных этапах своей предыдущей жизни: в Анзерском скиту он пробыл три года, игуменом в Кожеозерской пустыни — 3 года, архимандритом Новоспасского монастыря — 3 года, Нов­городским митрополитом — 3 года… Пробыв Патриархом тоже три года, Никон в 1655 г. просил об уходе. Впоследствии он напоминал об этом царю: «Бил челом я тебе, великому государю, чтоб ты, великий государь, пожаловал мне, отпустил в мо­настырь; и ты… изволил и еще другую три года быти; и по прехожденин других триех годов (т. е. в 1658 г. — Прот. Л.) паки бил челом тебе, великому государю, чтоб ты… отпустил меня в монастырь, и ты, великий государь, милостивого своего указу не учинил»109. Итак, святитель Никон даже до своего разрыва с царем дважды за время правления просил освободить его от этой власти! Этим еще раз разрушается миф о непомерном властолюбии Никона и подтверждается истина: Никон был вла­стен, пока вынужден был править делами, но совсем не властолюбив. Если отказ царя Никону в просьбе об уходе от патриарших дел в 1655 г. может быть в общем понятен, то отказ в такой же просьбе в 1658 г., накануне совершенного разрыва с Никоном, требует объяснения.

Никто из русских первосвятителей (кроме ослепшего и больного Патриарха Иова) не покидал добровольно кафедры. Первосвятительское правление обычно прерыва­лось только смертью. Уход здорового и полного сил Патриарха Никона мог означать для народа только то, что и было на самом деле, — недопустимый разлад между госу­дарством и Церковью. Внутреннее благочестие и соображения политические не по­зволяли Алексею Михайловичу допустить ухода Никона и тем более предпринимать какие-либо формальные меры против него. А между тем раздражение Никоном в душе царя как раз в это время достигло наивысшей степени…

Никон замечал, чувствовал и понимал, что происходит в сердце Алексея Михай­ловича, в какое безвыходное положение царь себя ставит переменой своего отно­шения к нему. Правда, колеблющееся поведение самодержца давало надежду на то, что он может преодолеть искушение и вернуться к прежней дружбе и любви. По­этому Никону ничего не оставалось, как смиряться, терпеть и молиться. Всякая с его стороны активная попытка наладить прежние отношения была бы непременно истолкована превратно как стремление «подчинить» себе царя или как боязнь потерять свое положение. Два года (до последней возможности) Никон терпел.