Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. знания и власти, в которой эти три фигуры будут объедине­ны или, как минимум, осмыслены в общей системе регуляр­ных установок

знания и власти, в которой эти три фигуры будут объедине­ны или, как минимум, осмыслены в общей системе регуляр­ных установок. Именно в этот момент, только в этот момент, действительно выстраивается поле аномалий, в котором мы обнаружим и двусмысленности монстра, и двусмыслен­ности неисправимого, и двусмысленности мастурбатора, но уже восстановленные внутри однородного и несколько менее регулярного поля. Но до этого, в эпоху, из которой я исхожу (конец XVIII — начало XIX веков), эти три фигу­ры, как мне кажется, остаются отдельными. Они остаются разделены ровно постольку, поскольку разделены системы власти и системы знания, с которыми они соотносятся.

Так, монстр соотносится с тем, что можно широко оха­рактеризовать как круг политико-судебных властей. И в конце XVIII века его фигура уточняется, даже трансформи­руется, вместе с трансформацией этих политико-судебных властей. Неисправимый определяется, прорисовывается, трансформируется и дорабатывается по мере того, как пе­рестраиваются по-новому функции семьи, а также по мере развития дисциплинарных техник. Что же касается мастур­батора, то он появляется и прорисовывается в ходе пере­распределения властей, прилагающихся к телу индивидов. Конечно, эти инстанции власти не являются независимыми друг от друга, однако они не следуют общему типу функци­онирования. Нет такой технологии власти, которая могла бы объединить их, подразумевая внятное функционирование каждой из них. Думаю, именно поэтому мы и сталкиваем­ся с тремя этими фигурами в отдельности. И те инстанции знания, с которыми они соотносятся, отдельны в такой же степени. Монстр соотносится с естественной историей, за­ведомо сосредоточенной вокруг абсолютного и непреодо­лимого различия видов, родов, царств и т.д. Неисправимый соотносится с типом знания, медленно складывающегося на протяжении всего XVIII века: это знание, порождающее пе­дагогические техники, техники коллективного воспитания и формирования навыков. Наконец, мастурбатор появляет­ся довольно поздно, в самые последние годы XVIII века, и соотносится с зарождающейся биологией сексуальности,

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

которая, собственно говоря, обретет научную стройность только в 1820-1830 гг. Таким образом, организация конт­рольных мер в отношении аномалии, как техника власти и знания XIX века, как раз и должна будет организовать, коди­фицировать, сопрячь друг с другом эти инстанции знания и власти, которые в XVIII веке действуют порознь.

Еще одна ремарка: мне вполне отчетливо виден истори­ческий уклон, который дает о себе знать в ходе XIX века и который постепенно переворачивает иерархию трех наших фигур. В конце или, по крайней мере, в течение XVIII века самой важной фигурой, которая будет доминировать, кото­рая заявит о себе (и как громко!) в судебной практике нача­ла XIX века, несомненно является фигура монстра. Именно монстр составляет проблему, именно монстр мобилизует и медицинскую, и судебную системы. Именно вокруг монстра сплетается к 1820-1830 гг. вся проблематика аномалии, вок­руг этих чудовищных преступлений, связанных с именами женщины из Селеста, Генриетты Корнье, Леже, Папавуана и т.д., — о них мы еще поговорим. Именно монстр являет­ся главной фигурой, из-за которой приходят в беспокойство и реорганизуются инстанции власти и поля знания. Затем постепенно выдвигается более скромная, приглушенная фигура, не столь перегруженная научно и кажущаяся со­вершенно безразличной ко власти, — это мастурбатор или, если хотите, весь универсум сексуального отклонения. Вот что теперь приобретает все большую важность. Именно эта фигура перекроет в конце XIX века все прочие и в конечном итоге даст ход главным проблемам, связанным с аномалией.

Вот что я хотел сказать о положении трех этих фигур. Теперь, в трех или четырех следующих лекциях, я намерен кратко рассмотреть их сложение, их трансформацию и раз­витие с XVIII до второй половины XIX века, то есть в пери­од, когда эти фигуры сначала формируются, а затем, с опре­деленного момента, получают новое определение в рамках проблемы, техники и знания об аномалии.

* * *

Карл Густав ЮНГ. Мишель ФУКО

Сегодня же начнем разговор о монстре. Монстр — поня­тие не медицинское, а юридическое. В римском праве, ко­торое очевидно служит фоном всей проблематики монс­тра, тщательно, если не абсолютно ясно, различаются две категории: категория уродства, увечья, дефектности (уродливое, увечное, дефектное — это как раз то, что на­зывалось portentum или ostenturri) и категория собственно монстра. Так что же такое монстр в научно-юридической традиции? Со времен Средневековья и до интересующего нас XVIII века монстр — это по сути своей гибрид. Гибрид двух царств, животного и человеческого: человек с головой быка, человек с ногами птицы — монстр. Это помесь, гиб­рид двух видов: овцеголовая свинья — монстр. Это гибрид двух индивидов: тот, у кого две головы и одно туловище, или тот, у кого два туловища и одна голова, — монстр. Это гибрид двух полов: тот, кто является мужчиной и женщи­ной одновременно, — монстр. Это гибрид жизни и смерти: зародыш, явившийся на свет с нежизнеспособной морфо­логией, но все же способный прожить несколько минут или несколько дней, -— монстр. Наконец, это гибрид форм: тот, у кого нет ни рук, ни ног, как у змеи, — монстр. Следова­тельно, мы имеем дело с нарушением природных границ, с нарушением классификаций, с нарушением таблицы, закона как таблицы: действительно, именно это имеет в виду поня­тие монструозности. Однако не думаю, что это завершенное определение монстра. Юридического нарушения естест­венного закона оказывается недостаточно — бесспорно не­достаточно для средневековой мысли и наверняка недоста­точно для мысли XVII и XVIII веков, — чтобы определить монструозность. Чтобы монструозность имела место, это нарушение естественной границы, это нарушение закона-таблицы должно нарушать или, по меньшей мере, затраги­вать некий запрет гражданского, религиозного или божес­твенного права. Монструозность есть только там, где про­тивоестественное беззаконие затрагивает, попирает, вносит сбой в гражданское, каноническое или религиозное право. Именно через точку столкновения, трения между наруше-

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

нием закона-таблицы, естественного закона, и нарушением закона, установленного Богом или обществами, — именно через эту точку столкновения двух правонарушений про­ходит различие уродства и монструозности. Ведь, в са­мом деле, уродство — это тоже нечто такое, что попирает естественный порядок, но уродство не монструозность, ибо уродству есть место внутри гражданского или кано­нического права. Сколь бы урод ни был противен природе, он в некотором смысле предусмотрен правом. Напротив, монструозность — это такое несоблюдение естества, ко­торое своим появлением подвергает право сомнению, ибо не подразумевает его действия. Право вынуждено спраши­вать о своих собственных основаниях, о своей собственной практике — или молчать, или сдаваться, или апеллировать к другой референтной системе, или сочинять некую казуис­тику. По сути дела, монстр — это казуистика, посредством которой право по необходимости отвечает противоестест­венному беззаконию.

Итак, монстром будет называться такое существо, в кото­ром налицо смешение двух царств, ибо, когда в одном и том же индивиде заметно присутствие животного и человечес­кого, на что ссылаются, ища этому причину? На преступле­ние человеческого и божественного закона, то есть на пре­любодеяние между человеком и животным, совершенное его родителями. Монстр, в котором смешаны два царства, является на свет не иначе, как вследствие сексуальной связи между мужчиной (или женщиной) и животным. И на этом основании следует отсылка к нарушению гражданского или религиозного права. Но наряду с тем, что противоестест­венное беззаконие отсылает к нарушению религиозного или гражданского права, это религиозное или гражданское пра­во оказывается в безвыходном положении, о котором сви­детельствует, скажем, возникновение вопроса о том, следу­ет ли крестить индивида с человеческим телом и звериной головой или, наоборот, со звериным телом и головой чело­века. И каноническое право, пусть и предусматривающее множество уродств, недостатков и т.п., не может ответить на этот вопрос. Однажды противоестественное беззаконие