Знакомство с бессознательным 3 страница
II
Тогда же во мне поселилось глубокое сомнение в отношении всего, чтоговорил отец. Слушая его проповеди о чуде благодати, я всегда размышлял омоем опыте. Все, что он говорил, звучало банально и пусто, как история,рассказанная с чужих слов человеком, не вполне в нее верящим. Я желал бы емупомочь, но не знал как. Кроме того, я был слишком замкнут, чтобы делиться сотцом своим опытом или вмешиваться в его личные дела. Я ощущал себя, с однойстороны, слишком маленьким, с другой же - боялся собственной власти, менямучила авторитарность моего второго "я". Гораздо позже, уже восемнадцатилетним юношей, я часто спорил с отцом ивсегда питал тайную надежду, что смогу рассказать ему о чуде благодати итаким образом помогу его совести. У меня была уверенность, что, если онвыполнит Божью волю, так будет лучше. Но споры наши ничем не кончались. Онираздражали его и огорчали меня. "Вечно ты хочешь думать, - возмущался он, -а должно не думать, а верить". Я мысленно возражал ему: "Нет, должно знать ипонимать". Однако вслух говорил: "Так дай мне эту веру". На что он пожималплечами и в отчаянье отворачивался. У меня появились друзья, в основном это были застенчивые, робкие ребятаиз простонародья. В школе я делал успехи и позже даже стал лучшим учеником.Но я заметил, что те, кто учился хуже, завидовали мне и пытались при любойвозможности добиться таких же успехов. Это портило настроение. Я ненавиделвсякого рода состязания, не играл в игры, где требовалось непременнопобедить, я предпочитал оставаться вторым. Школьные занятия были и без тогодостаточно утомительными. Впрочем, очень немногие учителя, которых явспоминаю с благодарностью, находили во мне особые способности. Прежде всегоэто был учитель латинского языка - университетский профессор и мудрыйчеловек. Так сложилось, что латынь я учил с шести лет, - отец занимался сомной, и вместо уроков этот учитель зачастую отправлял меня в университетскуюбиблиотеку за учебниками. Я же выбирал самый длинный путь, оттягиваянасколько возможно свое возвращение. Но большинство учителей считали меня недалеким и способным устраиватьвсякие каверзы. Когда в школе что-нибудь случалось, подозревали, какправило, меня. Если где-то начиналась потасовка, меня считалиподстрекателем. В действительности, я лишь один раз принимал участие вдраке, когда мне стало ясно, что немало одноклассников относятся ко мневраждебно. Они напали на меня сзади, их было семеро. Тогда, в мои пятнадцатьлет, я был крупным и сильным подростком, и у меня случались приступывнезапной ярости. Разозлившись, я схватил обеими руками одного из них и,вращая вокруг себя, сбил его ногами нескольких других. Учителя обо всемузнали, но я лишь смутно припоминаю какое-то наказание, казавшееся мненесправедливым. С того дня меня оставили в покое, никто больше неосмеливался затевать со мной драку. Для меня было неожиданностью узнать, что у меня есть враги. Но это быловполне объяснимо. Выговоры, естественно, вызывали раздражение, но неказались несправедливыми. Знал я о себе мало, и это немногое было стольпротиворечиво, что я мог бы, наверное, признать за собой любую вину. Идействительно, я всегда чувствовал себя виноватым, сознавая все свои явные искрытые недостатки. В силу этого я был особенно чувствителен к порицаниям:все они в основном попадали в цель. Не совершая на самом деле того, в чемменя обвиняли, я знал, что мог бы это сделать. Я даже записывал свое алибина случай, если меня в чем-либо заподозрят. Было куда легче, когда ядействительно совершал дурные поступки. Тогда я по крайней мере знал, в чеммоя вина. Естественно, свою внутреннюю неуверенность я компенсировал внешнейуверенностью, или - лучше сказать - недостаток компенсировал себя сам, безмоей воли. Я казался себе виновным и невиновным одновременно. Ведь в глубинедуши я всегда знал, что во мне сосуществуют два человека. Один был сыноммоих родителей, он ходил в школу и был глупее, ленивее, неряшливее многих.Другой, напротив, был взрослый - даже старый - скептический, недоверчивый.Удалившись от людей, он был близок природе, земле, солнцу, луне; ему ведомыбыли все живые существа, но более всего - ночная жизнь и сны. Иными словами,все, в чем находил он "живого Бога". Здесь я намеренно заключил слово "Бога"в кавычки, ведь природа, как и сам я, казалась отделившейся от Него,небожеской. Тем не менее она была создана Им и была проявлением Его. Вголове моей не укладывалось, что выражение "по образу и подобию Божьему"должно быть применимо к человеку. Мне казалось, что горы, реки, озера,прекрасные деревья, цветы и звери с большим правом могут называться Божьимиподобиями, нежели люди с их смехотворными одеждами, с их бестолковостью итщеславием, лживостью и отвратительным эгоизмом - со всем тем, что я такхорошо узнал в себе, то есть в моем "номере 1", школьнике из 1890 года. Носуществовал и другой мир, и он был как храм, где каждый забывает себя, судивлением и восторгом постигая совершенство Божьего творения. В этом мирежил мой "другой", который знал Бога в себе, знал Его как тайну, хоть этобыла не только его тайна. Там, в этом мире, ничто не отделяло человека отБога. Там все было так, будто дух человеческий был с Богом заодно и гляделвместе с Ним на все созданное. То, что я здесь излагаю, тогда я не смог бы выразить вразумительно,хотя глубоко чувствовал. В такие минуты я знал, что достоин себя. Я былсамим собою. Но лишь одиночество давало мне это чувство, и я искал покоя иуединения для своего "другого". Эта игра, это противостояние двух ипостасей моей личности продолжалосьвсю жизнь, но оно не имеет ничего общего с тем, что медики называютпатологическим распадом личности. Наоборот, это происходит со всеми людьми,и, прежде всего, в том, что касается религии, которая в моей "другой жизни"- внутренней жизни - играла первостепенную роль. "Другой" ("номер 2") -типичная фигура, но осознается она очень немногими. Посещение церкви постепенно стало для меня невыносимым. Тамгромогласно, и я бы даже сказал - бесстыдно, вещали о Боге, о Его намеренияхи поступках. Там людей громко убеждали иметь такие чувства и верить в такиетайны, которые, я знал, были внутренними и сокровенными и которые не следуетвыдавать ни единым словом. Я мог лишь заключить, что никто, даже священник,видимо, не знает тайны, иначе люди не осмелились бы открыто говорить о ней ипрофанировать глубокие чувства банальными сантиментами. Более того, я былуверен, что такой путь к Богу неправилен, поскольку твердо знал, знал поопыту, что благодать нисходит только на того, кто безоговорочно подчиняетсяЕго воле. То же говорилось и с кафедры, но словами из совершенно непонятногомне Апокалипсиса. Мне казалось, что каждый человек должен ежедневнозадумываться о смысле Божьей воли. Я этого не делал (мой "номер 1" отнимал уменя слишком много времени), но был уверен, что сделаю, как только возникнетнастоящая необходимость. Мне казалось, что религиозные предписания зачастуюзаменяли собой Божью волю, которая могла проявляться столь неожиданно ипугающе, с единственной целью - избавить людей от необходимости понимания. Ястановился все более скептичным, проповеди моего отца и других священниковвызывали у меня чувство неловкости. Люди вокруг, казалось, принимают какдолжное этот темный жаргон, бездумно проглатывая все противоречия, как то:Бог всеведущ и поэтому все предвидел, Он сам сотворил людей грешными, но темне менее наказывает их за грехи вечным проклятием и адским пламенем. Долгое время дьявол никак не присутствовал в моих размышлениях. Ясчитал его чем-то вроде злой собаки на хозяйском дворе. Никто, кроме Бога,не нес ответственности за этот мир, и Он, я знал это, был не только добр, нои страшен. Мне становилось как-то неуютно, когда я слышал прочувствованнуюпроповедь отца о "добром" Боге, о любви Его к людям и людей к Нему. "Знаетли отец, о чем говорит?" - думал я, терзаясь сомнениями. "Может ли он убитьменя, своего сына, принеся меня в жертву, как Авраам - Исаака, или принятькрестные муки, как Иисус? Нет, он не способен на это". А это значит, что онне всегда осознавал волю Бога, подчас ужасную, как известно из самой Библии.Мне стало ясно, что слова о повиновении Богу произносятся бездумно.Очевидно, Божья воля неизъяснима для людей, иначе они относились бы к нейблагоговейно из одного лишь страха перед Его могуществом, которое может бытьстоль ужасным - я знал это. Мог ли кто-нибудь, претендующий на знание Божьейволи, предвидеть то, что Он заставил сделать меня? В Новом Завете, покрайней мере, нет ничего подобного. Ветхий Завет и Книга Иова могли быоткрыть мне глаза, но я тогда знал их мало, равно как и не мог найти ничегополезного, готовясь к конфирмации. О страхе Божьем я, конечно, слышал, нолишь как о "пережитке иудаизма", давно отринутым христианским учением оБожьей любви и доброте. Образы моих детских снов меня смущали. Я спрашивал себя: "Кто со мноюговорит? Кто настолько бесстыден, что выставляет фаллос в храме? Ктозаставляет меня думать о Боге, Который разрушает Свою церковь стольнепристойным образом?" Возможно ли, чтобы это был дьявол? Я не сомневался,что здесь действовал Бог или дьявол. По крайней мере, я был совершенноуверен, что эти мысли и образы принадлежат не мне. Таков был главный опыт моей жизни, и я осознал, что несу за негоответственность, что от меня зависит, как сложится в дальнейшем моя судьба.Я был поставлен перед проблемой, решить которую не мог. Кто поставил меняперед ней? - спросить было не у кого. Я был уверен лишь в одном - я самдолжен найти ответ в глубинах своего сознания; я одинок перед лицом Бога;именно Он задает мне эти ужасные вопросы. С самого начала я ощущал своепредназначение, как если бы моя жизнь была определена мне судьбой и должнабыть выполнена как задача. Это придавало мне внутреннюю уверенность. И, хотяя никогда не мог объяснить это, судьба моя не раз подтверждаласправедливость моей убежденности. Мне не нужно было иметь эту уверенность,она владела мной, часто даже наперекор обстоятельствам. Никто не мог отнятьу меня убеждение, что мне было предписано сделать то, что хочет Бог, а нето, что хочу я. Часто у меня появлялось чувство, что в каких-то значительныхвещах я уже не среди людей, но наедине с Богом. И "там" я уже не был одинок,а находился вне времени, и Он, Который был всегда и будет всегда, в концеконцов давал ответ. Эти разговоры с моим Другим были глубоким переживанием:с одной стороны, это была тяжелая борьба, с другой - высочайшее наслаждение. Понятно, что об этом я ни с кем говорить не мог. Я не знал никого, комуможно было бы объяснить это, кроме, разве что, моей матери. Мне казалось,она думала, как я. Однако вскоре я заметил, что она уклонялась от разговоровсо мной. Она восхищалась мною и только. Итак, я оставался один со своимимыслями. Признаться, мне это нравилось. Я играл один и один мечтал. У менябыл мой собственный, только мне принадлежащий мир. Мать я любил безмерно. От нее исходило живое тепло, с ней было уютно,она обожала поболтать, но и сама с готовностью выслушивала любого. У нее,очевидно, был литературный талант, вкус и глубина. Но эти ее качества несмогли развиться должным образом, они так и остались невостребованными,скрытыми за неброской внешностью полной, добродушной, пожилой женщины. Онаочень любила угощать гостей и прекрасно сама готовила, она, наконец, была нелишена юмора. Взгляды ее были вполне традиционными для человека ееположения, однако ее бессознательное нередко обнаруживало себя, и тогдавозникал образ мрачный и сильный, обладающий абсолютной властью и как былишенный физического тела. Мне казалось, она состояла из двух половинок,одна безобидная и человечная, другая - темная и таинственная. Эта втораяобнаруживала себя лишь иногда, но всякий раз это было неожиданно и страшно.Тогда она говорила как бы сама с собой, но все ею сказанное проникало мне вдушу и я совершенно терялся. Когда это случилось впервые, мне, помнится, было лет шесть и я еще неходил в школу. По соседству с нами жили весьма зажиточные люди. У них былотрое детей - старший мальчик, примерно моего возраста, и две девочкипомладше. По воскресеньям детей наряжали, как мне казалось, очень смешно - влакированные туфли, крахмальные жабо и белые перчатки. Одежду детей чистилищеткой, а их самих тщательно причесывали даже в будни. Они были хорошовоспитаны и старались держаться на расстоянии от меня, грубого мальчика врваных брюках, дырявых туфлях и с грязными руками. Мать бесконечно не даваламне покоя сравнениями и наставлениями: "Посмотри на этих милых детей, онитак хорошо воспитаны, так вежливы, а ты ведешь себя как уличный мальчишка,ты невозможен". Я почувствовал себя униженным и решил отколотить "милогомальчика", что и исполнил. Его мать пришла в бешенство, она прибежала к моейс криками и протестами. Моя мать была, конечно, напугана и прочитала мнеприправленную слезами нотацию, более долгую и страстную, чем когда-либораньше. Я не чувствовал никакой вины, наоборот, был вполне доволен собой.Мне казалось, что я в какой-то мере наказал этого чужака за вызывающееповедение. Однако волнение матери испугало меня. Раскаиваясь, что огорчилее, я убежал к своему столику за клавикордами и принялся играть в кубики.Некоторое время в комнате было тихо. Мать, как обычно, сидела у окна ивязала. Потом я услышал, как она невнятно бормочет что-то, и из ееотрывочных слов понял, что она думает о происшествии, но смотрит на него ужедругими глазами. Вдруг она произнесла: "Но нельзя же так выставляться, вконце концов!" Я догадался, что она говорила о тех разодетых "обезьянках".Ее любимый брат был охотником, он держал собак и без конца говорил о щенках,полукровках, помете и т. д. С облегчением я понял, что мать считает этихужасных детей "беспородными" и что ее выговор не следует принимать всерьез.Но я уже тогда понимал, что должен оставаться совершенно спокойным, непоказывать свой триумф и говорить: "Вот видишь, ты же сама так считаешь!"Она пришла бы в негодование: "Ужасный мальчишка, как ты смеешь говоритьтакое о своей матери!" Отсюда можно заключить, что нечто подобное случалосьи раньше, просто я не помню. Я рассказываю эту историю потому, что в тот период, когда развивалсямой скепсис, произошел случай, проливший свет на двойственную природу моейматери. Однажды за столом заговорили о скучных мелодиях некоторых духовныхгимнов. Речь шла о возможной их ревизии. И вдруг мать пробормотала: "О duLiebe meiner Liebe, du verwunschte Seligkeit" ("О любовь моей любви, тыпроклятое блаженство..." - нем.). [Речь идет об оговорке: verwunschte(проклятое) и verwunschte (вожделенное).] Как и раньше, я притворился, чтоне расслышал, стараясь не выдать свое ликование. Двойственная природа матери была одной из главных причин моих ночныхкошмаров. Днем ласковая, по ночам она казалась странной и таинственной,являясь мне страшным всевидящим существом - полузверем, жрицей из медвежьейпещеры, беспощадной как правда и как природа. В такие минуты она былавоплощением того, что я называю "natural mind". Я знаю, во мне тоже есть нечто от этой древней природы, и этопозволяет, что не всегда приятно, видеть людей и вещи такими, какие ониесть. Я могу дать себя обмануть, если не желаю знать истинного положениявещей, но в глубине души я его вполне себе представляю. Это чувство сродниинстинкту или архаическому механизму партиципации - мистического соединенияс другими. Это как внутреннее зрение, когда каждый акт видениябеспристрастен. Понял я это гораздо позже, после разного рода странных происшествий.Так, однажды я рассказал историю жизни незнакомого мне человека. Это было насвадьбе друга моей жены. Ни невесту, ни кого-либо из ее семьи я не знал. Застолом я сидел напротив бородатого мужчины средних лет, которого мнепредставили как адвоката, мы оживленно беседовали о криминальной психологии.Чтобы ответить на конкретный вопрос, я в качестве примера привел придуманнуюисторию. Вдруг мой собеседник изменился в лице, а за столом воцариласьтишина. Я растерянно замолчал. Слава Богу, подали десерт, так что вскоре яподнялся и вышел в холл, где, забившись в угол с сигарой, попыталсяосмыслить случившееся. В эту минуту ко мне подошел один из соседей по столуи с укором сказал: "Как вы могли так дискредитировать человека?" -"Дискредитировать?! Чем же?" - "Ну, та история, которую вы рассказали..." -"Но я ее просто выдумал - от начала и до конца!" Каково же было мое изумление, когда выяснилось, что я во всехподробностях рассказал правдивую историю моего визави. И в этот момент я сужасом обнаружил, что не могу вспомнить ни единого слова из нее - и по сейдень это мне не удалось. Один из немецких психологов в своей автобиографииописывает аналогичный случай: однажды на постоялом дворе он уличил в краженеизвестного ему молодого человека, поскольку увидел это своим внутреннимзрением. Я могу привести массу случаев из своей жизни, когда мне вдругстановилось известно то, чего я никоим образом знать не мог. Это знаниеприходило ко мне как моя собственная идея. С моей матерью бывало то жесамое. Она не понимала, что говорит, но в ее голосе появлялась некаяабсолютная авторитарность, и произносила она именно то, чего требоваладанная ситуация. Мать считала меня не по возрасту разумным и, как правило, общалась сомной как со взрослым, делилась тем, чего не могла сказать отцу, делая меня,ребенка, своим поверенным. Мне было лет одиннадцать, когда я узнал от нее ободном деле, связанном с отцом и сильно меня встревожившем. Я долго ломалголову и наконец решил, что должен посоветоваться с одним из друзей отца -тот, как считалось, был влиятельным человеком. Не сказав матери ни слова, яотправился после школы в город. Был полдень, когда я позвонил в дверь этогочеловека, но служанка, сказала, что его нет дома. Разочарованный, я вернулсядомой. Теперь же мне понятно, что это было providentia specialis (некоепровидение. - лат.). Несколько позже мать снова вспомнила об этом деле. Наэтот раз все выглядело совершенно иначе - оно не стоило и выеденного яйца.Почувствовав себя глубоко уязвленным, я подумал: "Каким же нужно было бытьослом, чтобы принять это всерьез, я ведь чуть было не наделал бед!" С техпор все, что говорила мне мать, я делил надвое, потеряв к ней доверие. Менябольше никогда не тянуло рассказать ей о том, что всерьез занимало моимысли. Но иногда, в те моменты, когда проявлялось ее второе "я", она говориланастолько to the point (в точку. - англ.), что меня бросало в дрожь. В такиеминуты мать была бесподобным собеседником. С отцом все было по-другому. Мне часто хотелось поделиться с нимрелигиозными сомнениями и попросить у него совета, но я не делал этого: мнеказалось (я даже знал это наверняка), что он ответит лишь так, как велит емудолг. Насколько я был прав в своем предположении, выяснилось позже. Отецлично готовил меня к конфирмации, что утомляло меня смертельно. Листаякатехизис и надеясь найти там что-нибудь, кроме смутных, скучных исентиментальных измышлений о "Неr'е Jesus'e", я однажды наткнулся на главу оТроице. Там обнаружилось нечто меня волновавшее: единство, котороеодновременно являлось тройственностью. Этот парадокс не давал мне покоя, и яс нетерпением ожидал момента, когда мы дойдем до этого места. Но когданаконец дошли, отец сказал: "Далее говорится о Троице, но мы это пропустим,потому что я сам здесь ничего не понимаю". Восхищаясь его честностью, я темне менее был глубоко разочарован и сказал себе: "Вот так. Они ничего незнают и даже думать не хотят. Как же я могу поделиться с ними моей тайной?" Я осторожно попытался сблизиться с некоторыми одноклассниками,казавшимися мне склонными к размышлениям, но тщетно - в ответ никакогоотклика, одно лишь недоумение, что, в конечном счете, оттолкнуло меня. Несмотря на очевидную скуку, я честно старался достичь слепой веры безпонимания - такое отношение, на мой взгляд, соответствовало отцовскому, иготовился к причастию - последней моей надежде. Это, думал я, всего лишьтрадиционное причащение, своего рода ежегодное прославление Господа нашегоИисуса Христа, который умер 1890 - 30 = 1860 лет назад. Но ведь он же сказалкогда-то: "Приимите, ядите: сие есть тело мое" (Мф. 26, 26), чтобы мы елихлеб причастия так, будто это его тело, изначально бывшее человеческойплотью. Точно так же мы должны пить вино, которое было его кровью. Мне сталоясно, что таким образом мы должны были принять его в себя. Это выгляделонастолько абсурдным и невозможным, что я уверился в существовании великойтайны, скрытой за всем этим, и в своей причастности к ней. Это и былопричастием, которому мой отец придавал такое большое значение. По обычаю моим крестным отцом стал член церковного комитета. Этотсимпатичный молчаливый пожилой человек был каретником, и я часто бывал в егомастерской. Он явился к нам в церковном облачении и цилиндре, придававшемему торжественный, праздничный вид, и повел меня в церковь, где мой отецстоял позади алтаря и читал молитву из литургии. На алтарной столешницележали большие подносы с маленькими кусочками хлеба. Я знал, что хлебиспечен нашим пекарем, а выпечка редко ему удавалась, (как правило, она былабезвкусной). Из оловянного кувшина налили в оловянную чашу вино. Мой отецсъел кусочек хлеба, отпил глоток вина - я знал ресторанчик, где его брали, -и передал чашу одному из старейшин. Все были напряжены и, похоже,безучастны. Я с волнением ждал чего-то особенного, но все было так же, как ина других церковных службах - крещении, похоронах и т. д. Мне показалось,что все здесь происходило по раз и навсегда установленному образцу: мой отецболее всего был озабочен тем, чтобы завершить церемонию согласно правилам, ив эти правила входило произнесение некоторых слов с особым ударением. Нопочему-то он ничего не сказал о том, что Иисус умер 1863 года назад, в товремя как во всех других поминальных службах эта дата особо выделялась. Я невидел ни печали, ни радости, чувствуя, что праздник оказался недостоинличности, которой он посвящался. Служба не шла ни в какое сравнение сосветскими юбилейными торжествами. Как-то незаметно подошла моя очередь. Я съел хлеб, - как и ожидалось,он был невкусным, вино, я лишь пригубил его, - слабым и кислым, явно не излучших. Потом прозвучала заключительная молитва; люди уходили - на их лицахне было ни огорчения, ни просветления, и лишь читалось: "Ну вот и все". Я шел домой с отцом, все время думая, что на мне черная фетровая шляпаи новый черный костюм, похожий на тот, какие носят пасторы. Это был странныйудлиненный пиджак, заканчивающийся внизу двумя крылышками, с обеих сторон,между ними находились шлицы с карманами, куда можно было засунуть носовойплаток - небрежным жестом, как это делают взрослые мужчины. Внезапно яощутил свой новый социальный статус: меня приняли в мужское братство. Обед втот день тоже был необыкновенно хорош. Еще я мог гулять в своем новомкостюме. И все же я чувствовал опустошенность и ничего больше. Спустя какое-то время я понял, что ничего не изменилось. Вот я уже навершине религиозных таинств, жду непонятно чего, и... ничего не происходит.Я знал, что Бог может поступить со мной удивительнейшим образом - можетиспепелить и может наполнить все вокруг неземным светом. Но в той церемониине было и следа Бога. Правда, все говорили о Нем, но то были не более чемслова. Ни в ком другом я не обнаружил и доли того безграничного отчаяния,того предельного напряжения всех сил и той чудесной благодати наконец,которые для меня составляли сущность Бога. Я не заметил ничего похожего на"communio" - никакого слияния, никакого единения... Единения с кем? СИисусом? Но он был всего лишь человеком, умершим 1860 лет назад. Почемукто-то должен "сливаться" с ним? Его называли "Сыном Божьим" -следовательно, он был полубогом вроде античных героев; каким же образомобычный человек может "слиться" с ним? Это называлось "христианскаярелигия", но она не имела ничего общего с тем Богом, Которого я знал. Сдругой стороны, было совершенно ясно, что Иисус - человек, знавший Бога. Ониспытал отчаяние и крестные муки и учил любить Бога как доброго Отца. Должнобыть, и ему был ведом страшный облик Бога. Это я был в состоянии понять, нокакова была цель этой несчастной поминальной службы с этим хлебом и этимвином? Мало-помалу я пришел к пониманию, что причащение было роковым дляменя: оно опустошило меня, более того, я будто что-то утратил. В этойрелигии я больше не находил Бога, я знал, что уже никогда не смогу приниматьучастие в этой церемонии и никогда не пойду в Церковь - там все мертво, тамнет жизни. Меня охватила жалость к отцу, я понял весь трагизм его профессии и егожизни: он боролся со смертью, существование которой не признавал. Между ними мной открылась бездонная пропасть, и не было надежды когда-либо преодолетьее. Я не смог бы причинить боль моему доброму отцу, всегда такому терпимомуко мне, не мог заставить его войти в кощунство, необходимое для постиженияблагодати. Только Бог мог потребовать такое, но не я - это было быбесчеловечно. Бог не подвержен человеческим слабостям, думал я, Он и добр изол, Он являет смертельную опасность, и каждый, естественно, стараетсякаким-то образом спастись. Люди недальновидно цепляются за Его любовь иблагость из страха перед Его искушениями и Его разрушительным гневом. Иисустоже заметил это и потому просил: "И не введи нас в искушение" (Мф. 6, 13). Таким образом, я порвал с церковью и с человеческим миром, такими,какими их знал. Я - как мне казалось - потерпел величайшее поражение вжизни. Религиозные убеждения - моя единственная осмысленная связь с миром -утратили для меня смысл: я уже не мог разделять со всеми общую веру, нооказался причастным к чему-то невыразимому, к "тайне" внутри меня. Это былоужасно. И что всего невыносимее - это было грубо и бессмысленно. Какая-тодьявольская шутка. "Как человек должен представлять себе Бога?" - размышлял я. Разве вмоих силах придумать разрушение Богом собора или тот детский сон о подземномхраме? Это навязала мне чья-то могущественная воля. Может, за этоответственна природа? Но природа - не что иное, как воля Создателя. Обвинитьдьявола? Тоже невозможно - и он творение Бога. Значит только Богдействительно существует - только Он способен испепелить и подаритьневыразимое блаженство. А как же причастие? Может, все дело в моей собственнойнесостоятельности? Но я готовился к нему со всей серьезностью, надеясьпережить просветление, сподобиться чуда благодати, - и ничего не произошло.Бога не было при этом. Бог пожелал отвратить меня от церкви и от веры моегоотца. Я оказался отрезанным от всех людей, потому что они верили не так, какя. Знание это омрачило мою жизнь, и так продолжалось вплоть до поступления вуниверситет.III