Лорд Бенедикт и поездка на дачу Али 3 страница
Здесь тоже горела небольшая лампа у самого дивана. Окна тоже были укутаны плотно, и сильная жара становилась невыносимой. Мне хотелось раздеться, но мысль о письме точно заколдовала меня.
Я бросил палку, снял верхний халат, подошел к дивану и на подушке увидел большой синий конверт, на котором рукой брата было написано: «Завещание».
Я схватил толстый конверт, осторожно его разорвал и оттуда вынул два письма и записку. Одно из них было больше и носило ту же надпись рукой брата: «Левушке». На другом незнакомым мне круглым, полудетским, женским почерком было написано: «Другу, Л. Н. Т.»
Я прежде всего развернул записку. Она была коротка, и я жадно ее прочел.
«Левушка, — писал мне брат, — некогда. Из большого письма ты узнаешь все. Теперь же не медли. Сними грим с лица и рук жидкостью, что стоит у тебя на столе. Все костюмы, что брошены в комнате, а также все с себя спрячь в тот шкаф в гардеробной, который я тебе показал сегодня. Туда же спрячь и флакон с жидкостью для грима. Когда закроешь плотно дверцы шкафа, нажми справа в девятом цветке обоев, считая от пола, совсем незаметную кнопку. Сверху опустится обитая теми же обоями легкая стенка и закроет шкаф. Но осмотри внимательно все, не забудь чего-либо из одежды».
Я мгновенно вспомнил, что провожавший меня покровитель снял с моей головы чалму и сдернул с левой ноги туфлю. Я очень обеспокоился, не потерял ли я их дорогой. Но, поглядев на сверток с чашами, сунутый мне мальчиком, я рядом с ним увидел и уродливую туфлю и чалму. Очевидно, мой спутник дал мне все это в руки, и я машинально зажал все вместе, а войдя в комнату, бросил на стол.
Я достал вату, смочил сначала руки, и они сразу стали снова белыми. Я думал, что придется долго возиться с лицом из-за бороды; но ничуть не бывало. Похожая на молоко, приятно пахнущая жидкость сразу сняла всю черноту с лица; борода легко отстала, мне стало легко и даже не так жарко. Я сбросил еще один халат, оставшуюся туфлю и чулки, надел легкие ночные туфли и пошел убирать комнату брата.
В царившем, как мне показалось вначале, хаотическом беспорядке все же была какая-то система. Все халаты были собраны в один узел; все остальные принадлежности туалета тоже были связаны в узлы.
Оставалось все унести в гардеробную. Я подумал о денщике, но вспомнил, что он обладал таким богатырским сном, что даже пушечная пальба и та не будила его, как говорил брат.
И действительно, едва я вышел в коридор, как богатырский храп денщика заставил меня улыбнуться. Мои легкие шаги вряд ли могли нарушить его сон. Несколько раз мне пришлось пропутешествовать из кабинета брата с узлами в гардеробную. Наконец я убрал всю обувь, оставались чалмы. Я узнал чалму брата по треугольнику с изумрудом. На туалетном столе лежал и футляр от него. Я хотел сначала отколоть его и спрятать в футляр, но решил выполнить дословно приказ записки, взял все чалмы, подобрал и футляры и отнес все в шкаф. Тут же снял я и всю свою одежду, собрал бороду, палку, чалму, сверток с чашами и несносную туфлю и все это бросил тоже в шкаф. Я еще раз вернулся, внимательно осмотрел все комнаты, нашел еще футляр от своей булавки для чалмы и снова снес в шкаф.
Еще и еще раз я рассматривал внимательно все закоулки в комнате брата и наконец решился нажать кнопку, которую отыскал не без труда в девятом цветке обоев. Девятых цветков, считая снизу, было много, и наконец на одном из них, отнюдь не самом близком к шкафу, мне удалось найти что-то похожее на кнопку. Сначала ничего не было заметно; я уже стал терять терпение и называть себя ослом, как легкий шелест наверху заставил меня поднять глаза. Я едва не подпрыгнул от радости. Медленно ползла сверху стенка и через несколько минут, все ускоряясь в движении, мягко опустилась на пол.
«Волшебство, да и только», — подумал я, и действительно, если бы я не собственными руками убрал все в шкаф, я никогда не мог бы предположить, что комната эта имела когда-нибудь другой вид.
Но раздумывать было некогда, все виденное и пережитое мною за день слилось в такой сумбур, что я теперь даже неясно отдавал себе отчет, где кончалась действительность и начинался мир моих фантазий.
Я потушил свет в гардеробной, в которой не было совсем окон, запер двери и снова вернулся в кабинет брата. На полу валялось несколько бумаг, какие-то обрывки писем и газет. Все это я тщательно собрал, как и куски грязной ваты в своей комнате, бросил в камин и сжег.
Теперь я мог успокоиться, потушил свет и перешел в свой «зал». Мне хотелось пить, но жажда прочесть письма была сильнее физической жажды. Я перечел еще раз записку, убедился, что все по ней выполнил, и сжег ее на спичке.
Мне послышался шум на улице, как будто глухо прокатилось несколько выстрелов, и снова все смолкло.
Я лег и начал читать письмо брата. Чем дальше я читал, тем больше поражался, и образ брата Николая вставал передо мною другим, чем я привык его себе рисовать.
Много, много лет прошло с той ночи. Не только я уже в поре старчества, не только нет в живых брата Николая и многих из участников побега Наль, но и вся жизнь вокруг меня изменилась; пришла война, одна, другая, третья, пронеслись тысячи встреч и впечатлений, а письмо брата Николая все стоит передо мной таким, каким я воспринял его всем сознанием в ту далекую, незабвенную ночь. Вот оно, это письмо:
«Левушка!
Письмо это ты прочтешь тогда, когда настанет час моего большого испытания. Но этот час будет также и твоим огненным часом, и тебе придется проверить и выказать на деле твою верность и преданность брату-отцу, как ты любил называть меня в исключительные моменты жизни.
Теперь я обращаюсь к тебе как к брату-сыну. Собери все свое мужество и выкажи честь и бесстрашие, которые я старался в тебе воспитать.
Моя жизнь раскололась надвое. Я — христианин, офицер русской армии, — я полюбил магометанку. И отлично знаю, что в этой любви не бывать веселому концу. Сеть религиозных, расовых и классовых предрассудков представляет из себя такую стену, о которую может разбиться воля не только одного человека, но и целого войска.
Как я встретил ту, кого люблю? Как познакомился?.. Все узнаешь, если конец истории не будет печален, вернее, если будет история, а не простой смертный конец. Сейчас я скажу тебе только самое главное, то, что ты должен будешь сделать для меня, если захочешь отстаивать мою жизнь и счастье».
Дальше следовало — через несколько пустых строчек, более свежими чернилами и более нервным почерком — продолжение:
«Ты уже знаешь Али Махоммета и молодого Али. Ты увидел Наль. Тебе предстоит разыграть роль гостя на пиру и... быть заподозренным в том, что ты похитил Наль в тот час, когда ее жених должен был по здешнему обычаю похитить свою невесту. Если ты не захочешь выдать меня, если ты будешь хорошо играть свою роль, как тебе это укажут Али старший и его друг, — мы с Наль, быть может, уйдем от грозы и ужаса религиозного преследования фанатиков...
Зайди к полковнику N и скажи, что я уехал раньше него на охоту с подвернувшейся оказией и буду поджидать его у знакомого лесника, как всегда. Если же не дождусь его там, то проеду дальше и рассчитываю, что встретимся у купца Д. и привезем домой немало дичи; чтобы он взял с собой лишнее ружье и побольше дроби. Сходи утром, часов в восемь, передай все точно и не опоздай.
Дальше во всем доверься Али Махоммету. Обнимаю тебя. Не думай о грозящей мне опасности. Но думай, хочешь ли добровольно, легко, просто стать защитой, а может быть, и спасением мне и Наль.
Прощай. Мы или увидимся счастливыми и радостными, или не увидимся вовсе. Во всех случаях будь мужествен, правдив и честен.
Твой брат Н.»
Я взглянул на часы. Было уже почти четыре утра. Снова мне послышался шум на улице, хлопанье точно пастушьих бичей; показалось даже, будто в ворота дома стучат. Но я помнил наставление моего ночного спутника по дороге домой, потушил свет и стал прислушиваться. По улице быстро прокатилось несколько телег, завопили какие-то голоса, раздалось снова несколько выстрелов; начинались какие-то песни и сейчас же обрывались.
Мне казалось, что происходит какой-то скандал на улице, хотелось выглянуть откуда-нибудь, но я не решался, чтобы не навлечь подозрений на дом брата.
Сна не было ни в одном глазу, усталости также. Я зажег снова лампу, перечитал еще раз письмо брата, поцеловал его и взялся за другое.
«Друг и брат, — начиналось оно, — я только маленькая женщина. Ты меня почти не знаешь, и вот из-за незнакомой женщины в твою жизнь врывается опасность.
Брат, Али Махоммет, мой дядя, воспитавший меня, — лучший человек, какого могла создать жизнь. Если ты захочешь помочь мне избежать ужаса брака с грубым страшным человеком, фанатиком и другом муллы, я уверена, что мой дядя будет тебе всегда благодарен. И в свою очередь защитит тебя от всех опасностей, которые будут угрожать в жизни тебе.
Что я могу еще сказать, брат и друг? Я прошу твоей помощи и ничего не могу пообещать тебе взамен лично от себя. Мы, женщины Востока, любим однажды, если жизнь позволяет нам любить. Ты — брат, брат-сын того, кого я люблю. Да будет же тебе моя любовь любовью сестры-матери. Останусь ли жива, буду ли мертва — я для тебя с этой минуты сестра-мать. Отдаю тебе поклон и поцелуй, и пусть всегда останется в твоем сердце чудный образ твоего брата-отца, а также горячо любящей его и тебя Наль».
Снова послышался на улице шум; казалось, бегут много ног возле самого дома и снова грохочут несколько телег. Я потушил огонь и вновь стал слушать.
Где-то, теперь подальше, прогремел опять выстрел, проехала, грохоча, еще одна тяжелая телега — и снова все смолкло. Я чиркнул спичку и поглядел на часы. Было уже половина шестого, значит, на улице уже совсем светло; но я все же не решился открыть окна.
Я зажег лампу в комнате брата, взял конверты и письма, еще раз их перечел, бросил в камин и поджег.
Как странно горели письма! Вдруг, вспыхнув, почти погасли, отделилось и скрючилось письмо брата, и я ясно прочел слова: «брат-отец». Затем снова все ярко вспыхнуло, а на письме Наль, точно на белом пятне в кругу огня, появились круглые буквы: «Наль».
Еще раз все ярко вспыхнуло, превратилось в красные лохмотья и погасло, чтобы уже больше не явиться в нашем мире, как условная серия знаков любви, надежды, опасений, горя и верности.
Долго ли я сидел перед камином — не знаю. За весь истекший день я не мог отдать себе отчета во всем происходившем, а эта ночь, какая-то сказочная, фантастическая ночь, расстроила мои нервы окончательно.
Я старался, но не мог собрать мыслей. На сердце была такая тяжесть, какой я еще в жизни не испытывал. «Брат-отец», — все мысленно, на тысячу ладов шептал я, и слезы лились из моих глаз. Мне казалось, что я похоронил все, что имел лучшего в жизни, что я вернулся с кладбища, чтобы начать одинокую жизнь брошенного, никому не нужного существа. Ни на минуту в сердце моем не было страха. Отдать жизнь за брата казалось мне делом таким естественным и простым. Но как защитить его? В чем может выразиться моя, такого неумелого и неопытного, помощь ему? Этого я себе не представлял.
Время шло; я все сидел без мыслей, без решений, с одною болью в сердце и не мог унять льющихся слез. Где-то очень близко пропел петух. Я вздрогнул, взглянул на часы — было без четверти семь. «Пора», — подумал я.
У меня оставалось время, только чтобы одеться и идти к полковнику N с поручением брата. Я перешел в свою комнату, отдернул портьеру, чуть приоткрыл ставень. На улице все было тихо.
Я прошел в умывальную комнату, по дороге увидел денщика, хлопотавшего над самоваром. Я сказал ему не спешить с самоваром, так как брат вечером уехал на охоту, а я пойду известить об этом полковника N.
Очевидно, уехать внезапно на охоту было в привычках брата, так как денщик мой ничуть не удивился. Он вызвался сбегать к полковнику N, но я отклонил его предложение, сказав, что хочу прогуляться сам. Он растолковал мне ближайший путь садами, и через четверть часа, приведя себя в полный порядок, я вышел через сад на другую улицу. Я шел быстро, было жарко. День был праздничный, и, проходя мимо базара, я шел среди оживленной, густой толпы. Я старался ни о чем не думать, кроме ближайшей задачи: оповестить N, — и даже страсть к наблюдениям заснула во мне.
— Здравствуйте, — вдруг услышал я за собою. — Вот как! вас интересует базар? Я уже минут пять бегу за вами и едва догнал. Очевидно, вы что-то высмотрели и хотите купить? — передо мной, весело улыбаясь, стоял полковник N.
— Да я к вам спешу, — обрадовался я. — Брат просил передать вам, что он не дождался вас и с подвернувшейся оказией уехал вперед на охоту.
И я подробно передал все порученное мне в записке насчет встречи, ружья и дроби.
— Вот хорошо-то! — весело воскликнул полковник. — А ко мне приехал мой племянник, страстный охотник, и просит, молит взять его с собой. Места не было бы, если бы я ехал с вашим братом. А теперь я могу его взять. Только выеду не сегодня, а завтра на рассвете.
Разговаривая, мы пересекли базарную площадь, в конце которой, у развалин старой мечети, собралась порядочная кучка восточного народа, среди которого я заметил несколько желтых халатов и остроконечных шапок с лисьими хвостами монашеского ордена дервишей.
— Да, должно быть, здорово обозлены эти желтые на Али Махоммета, — сказал полковник.
— Почему? — спросил я. — Что им сделал Али Махоммет?
— Да разве вы не слыхали, что против него собираются поднять религиозное движение? И в эту ночь вот эти желтые дервиши, конечно, сами учинили огромную пакость Али. Вы ничего не слыхали? — продолжал спрашивать полковник.
Я внутренне вздрогнул, но спокойно пожал плечами и сказал:
— Что же я мог слышать, если почти единственный мой знакомый здесь вы, и вижу я вас только сейчас; а брат мой уехал вчера вечером.
На это полковник кивнул головой и рассказал мне, что в эту ночь у Али Махоммета должно было состояться похищение невесты, его племянницы. Что это — часть обряда, заранее обусловленная, что едет жених похищать невесту с толпой своих товарищей, со стрельбой из ружей и прочей инсценировкой дерзновенного похищения, а на самом деле невесту они находят в определенном месте, выведенную старухами, хватают ее и мчат во весь опор на хороших конях, стреляя в воздух, в дом жениха.
Мне вспомнились выстрелы и шум телег ночью; и я недоумевал, чем же это разрешилось, кого же увезли вместо Наль. Видя, что я молчу, полковник счел, что его рассказ мне не интересен.
— Конечно, вам, столичному человеку, не интересны наши дела. Но, живя здесь, видя тьму, в которой живут люди, зажатые в пасти муллы, поневоле сострадаешь этому чудесному мягкому народу и горячо к сердцу принимаешь борьбу с религиозным фанатизмом такого чудесного человека, как Али Махоммет. Это истинный слуга народа.
Я поспешил заверить полковника, что более чем интересуюсь его рассказом и что рассеянность моя относится к необычной для меня внешней красочности жизни, которой я никогда раньше не видел.
— Да, так вот я и говорю, что они подстроили — вот эти, — кивнул он головой на желтые халаты монахов, — самую пакостную историю бедному Али. Они похитили его племянницу, упрятали ее куда-то и его обвиняют, что он устроил ей побег с помощью какого-то важного хромого старика купца, которого здесь никто не знает. Словом, факт тот, что ночью с пира жених и его друзья похитили Наль; а когда примчались домой, то в повозке нашли розовый халат, драгоценное покрывало да пару крошечных туфелек невесты, а самой невесты и след простыл. Оскандаленный жених примчался назад в дом Али. Весь дом спал уже глубоким сном. Еле добудились Али, послали на женскую половину за старухами. Когда старухам сказали, что невеста сбежала, тетка Наль чуть глаза не выцарапала жениху. Пришлось самому Али унимать старую ведьму. Но, разумеется, они девушку упрятали в надежное место, где ее никому не достать, чтобы оскорбить Али, обвинить его в побеге и объявить на него религиозный поход. Это очень хорошо, что брат ваш вчера вечером уехал. Все, кто был в добрых отношениях с Али, могут оказаться в опасности, так как религиозный поход — это благовидный предлог для убийства неугодных почему-либо и сведения личных счетов.
Я молча шел возле полковника, погруженный в невеселые думы о брате и Наль, об обоих Али и обо всех грозящих им бедах.
Только теперь я сообразил, как велика опасность. Не раз вспоминал я смертельную бледность молодого Али, его муки ревности и подавленное бешенство. Чью сторону примет юноша? Не видел ли кто, куда девался хромой старик с пира?
Мы подходили к дому полковника, он звал меня радушно к себе, но я отговорился головной болью и поспешил домой.
| Глава 3 |
Лорд Бенедикт и поездка на дачу Али
Я ясно помнил, что красавец-гигант обещал навестить меня днем. Когда я подходил к дому, то увидел денщика, разговаривающего с каким-то разносчиком дынь в калитке сада.
Мне все казалось теперь подозрительным. Я мельком взглянул на дыни и торговца и молча прошел в сад.
Денщик захлопнул калитку и подбежал с двумя дынями к столу под деревом, где мы с братом обычно пили чай. Положив дыни, он принес самовар, хлеб, масло, сыр и выжидательно остановился у стола. По всему его поведению было видно, что он хочет что-то мне сказать.
— Налей-ка чаю, — сказал я ему, — дыни ты, кажется, купил хорошие.
— Так точно, — ответил он. — Изволили слыхать? У нашего соседа скандал приключился. Ночью стекла побили... драка была и стрельба.
— Да разве ты слышал? Я не так крепко сплю, как ты, да и то ничего не слыхал, — возразил я ему.
— Так точно, я не слыхал сам. Вот торговец мне сказал да все спрашивал, где мой барин, был ли ночью дома? Я сказал, на охоту уехавши еще с вечера. И он все допытывал, когда, мол, уехал да куда. Я сказал, часов в пять уехал, как всегда к Ибрагиму.
В эту минуту послышался довольно сильный стук в парадную дверь. Денщик не пошел в дом, а открыл калитку сада, рядом с парадной дверью. Я двинулся вслед за ним, подумав, что надо бы взять на всякий случай револьвер. Калитка открылась, и в ней обрисовалась громадная фигура, в которой я сразу узнал своего вчерашнего покровителя.
— Простите, я постучал довольно сильно и, вероятно, встревожил этим вас. Но на два звонка мне никто не открыл. Я и решился прибегнуть к стуку, — сказал он на довольно чистом русском языке, обворожительно улыбаясь.
При ярком свете утра красота моего гостя еще больше поразила меня. Правильные черты лица, безукоризненные зубы, маленькие уши и большие миндалевидные совершенно изумрудно-зеленые глаза — все при сияющем солнце было обворожительно. Мой взгляд, полный восхищения, был прикован к нему, к этой обаятельной, такой мужественной и вместе с тем молодой, мягкой красоте. Я пригласил моего гостя разделить со мной утренний чай. Он улыбнулся и ответил:
— Мое утро давно уже миновало. Мы, восточные люди, привыкли вставать рано. Я уже и забыл, когда завтракал, но если позволите, с удовольствием разделю вашу трапезу, съем кусочек дыни. Обычай моей родной страны учит, что только в доме врага не едят, а я ваш преданный друг.
— Вот как! — воскликнул я. — До сих пор я думал, что это обычай старой Италии. Теперь буду знать, что это и восточное поверье.
— Я и есть итальянец, и родина моя Флоренция. Вы не думайте, что все итальянцы смуглые брюнеты. В Венеции женщины даже считали неприличным иметь черные волосы и красили их в золотистый цвет, что заставляло их немало трудиться, — говорил он, смеясь. — Но мои волосы неподдельны, о их цвете мне не приходится волноваться.
— Да, — сказал я. — Нося такую красоту, такую гармонию и пропорциональность сложения, можно не заботиться даже о таком высоком росте, как ваш. Вы так дивно сложены, что ваш рост поражает только тогда, когда видишь рядом с вами человека нормального роста, кажущегося малышом, — сказал я, подавая ему тарелку, нож и вилку для дыни. — Вы простите меня, что я так невежлив и не свожу с вас глаз. В глаза Али Махоммета я не в силах смотреть: они меня точно прожигают. А его тонкая фигура не только поражает, но убивает своим ростом. А вы, несмотря на то, что вы почти такого же роста, как Али, все же не подавляете, но привлекаете к себе, точно магнит. Я хотел бы век быть подле вас и трудиться с вами в каком-то общем деле, — вырвалось у меня восторженно, по-детски.
Он весело засмеялся, стал есть дыню своими прекрасными руками, попросив разрешения обойтись без ножа и вилки.
Только сейчас я увидел, вернее сообразил, что мой гость не в восточном костюме, как я видел его ночью, а в обычном европейском костюме песочного цвета из материи вроде чесучи. Должно быть, моя физиономия отразила мое изумление, так как он мне весело подмигнул и сказал тихо:
— И вида никому не показывайте, что вы меня видели раньше в иной одежде. Ведь и вы сами были в чалме со змеей, хромы, глухи и немы. Разве я не мог, так же, как и вы, переодеться для пира?
Я расхохотался. Хотя можно было совершенно спокойно принять моего гостя за англичанина, но... видев его однажды в чалме и одежде Востока, я не мог уже расстаться с убеждением, что он не европеец.
Точно угадывая мои мысли, он снова сказал:
— Уверяю вас, что я флорентиец. Хотя и очень, очень долго жил на Востоке.
Я снова расхохотался. Желание моего гостя подурачить меня было так явно! Эта цветущая красота — ему не могло быть больше двадцати шести-семи лет, и то «от силы», как говорит наш народ.
— Скольких же лет вы уехали из Флоренции, если так давно, давно живете на Востоке? — сказал я. — Ведь вы не многим старше меня. Хотя весь ваш облик и внушает какую-то почтительность, не взирая на вашу молодость. Вчера вы мне показались гораздо старше, а европейский костюм и прическа выдали вас с головой.
— Да, — многозначительно ответил он, глядя на меня глазами, полными юмора. — Ваш европейский костюм и прическа тоже окончательно выдали вашу молодость.
Я закатился таким смехом, что даже пес брата залаял. А гость мой, кончив есть дыню, обмыл руки в струе фонтана и, не переставая улыбаться, предложил мне пройти в комнаты для небольшого, но несколько интимного разговора. Я допил свой чай, и мы прошли в комнату брата.
Мой гость быстро оглядел комнату и, указав мне на пепел в камине, сказал:
— Это нехорошо, отчего же ваш слуга так плохо убирает? В камине какие-то обрывки исписанной бумаги.
Я взял со стола старую газету, подвернул ее под оставшиеся в камине клочки бумаги с буквами недостаточно аккуратно сожженных ночью писем и поджег.
— Я вижу, вы все тщательно убрали, — продолжал он, осматриваясь по сторонам. — Кстати, откололи ли вы броши с чалмы своей и брата?
— Нет, — сказал я. — В письме брата ничего не было сказано об этом. Я их оставил на чалмах и запер в шкафу. Вернее, я их там похоронил, так как теперь уже не сумею поднять стену, — улыбнулся я.
— Этому делу помочь просто, — возразил мой гость.
В эту минуту вошел денщик и спросил разрешения идти на базар. Я дал ему денег для обеда и велел купить самых лучших фруктов. Когда он ушел, закрыв за собой дверь черного хода и унеся с собой ключ, мы прошли с моим гостем в гардеробную брата.
— Вы и дверь не закрыли на ключ? — сказал он мне. — А если бы ваш денщик полюбопытствовал заглянуть в гардеробную?
Он покачал головой, а я осознал себя еще раз рассеянным.
Я зажег свет, гость мой наклонился и указал мне на стенке в том же ряду, где я отсчитывал девятый цветок снизу, на четвертом цветке такую же еле заметную кнопочку. Нажав ее, он выпрямился и остановился в спокойном ожидании.
Как и тогда, когда я нажимал кнопку, сначала все было неподвижно. Но через несколько минут послышался легкий шорох и между полом и стенкой образовалась щель. Снова в дальнейшем все произошло совсем так, как и в первый раз. Движение стенки все ускорялось и под конец сразу же выровнялась в потолке, как будто век было именно так.
Я отпер дверцы шкафа и достал чалмы, недостаточно почтительно валявшиеся на дне его. Мой гость ловко отстегнул обе булавки, мгновенно сам нашел футляры, уложил в них броши и спрятал футляры в свой карман. Потом он вынул флакон с жидкостью, который я поставил сюда вчера, и тоже положил его в карман.
— А из туалетного стола вашего брата вы не убирали вещей? — спросил он меня.
— Нет, — отвечал я. — Я туда не заглядывал, в письме об этом ничего не сказано.
— Давайте-ка посмотрим, нет ли там чего-либо ценного, что могло бы пригодиться вашему брату или вам впоследствии.
Разговаривая, мы вернулись в комнату брата. Мысли вихрем вертелись в моей голове: почему надо искать ценности? Почему могло что-то пригодиться «впоследствии»? Разве брат мой не вернется сюда? И что же будет со мною, если он не вернется? Все эти вопросы точно горели в моем мозгу, но ни на один из них я не мог себе ответить.
Мне было чудно, что человек, вместе со мной роющийся в ящиках брата, мне совершенно чужой, а все же полная уверенность в его чести и доброжелательности, сознание, что он делает именно то, что нужно, и так, как нужно, не нарушались во мне ни на минуту.
Из ящиков брата мой гость вынул несколько флаконов, и мы разместили их по своим карманам. Среди всяких коробочек, которые мой гость оставил нетронутыми, он нашел плоский серебряный футляр с выгравированным цветным эмалевым павлином. Распущенный хвост павлина сверкал драгоценными каменьями. Это было чудо художественной ювелирной работы. Тут же висел крошечный золотой ключик на тонкой золотой цепочке.
— Ваш брат забыл второпях эту чудесную вещь, которую он получил в подарок и которой очень дорожит. Возьмите ее и, если жизнь будет милостива ко всем нам, когда-либо вы передадите ее брату, — проговорил мой чудесный гость, подавая мне футляр с ключиком.
Подавая их мне, он нежно, ласково коснулся обеими руками моих рук. И такая любовь светилась в его прекрасных глазах, что в мое взбудораженное воображение и взволнованное сердце пролилось спокойствие. Я почувствовал уверенность, что все будет хорошо, что я не один, у меня есть друг.
Мог ли я тогда думать, сколько страданий мне придется пережить? Сколько бедствий свалится на мою бедную голову! И каким созревшим и закаленным человеком стану я через три года, пока увижу брата, и в жизни его и моей действительно все станет хорошо.
Я спрятал в боковой карман заветный футляр, как думал сначала, но, рассмотрев его ближе, убедился, что это записная книжка, запиравшаяся на ключ.
Отобрав еще кое-что, что казалось необходимым убрать моему гостю, мы заперли все ящики, отнесли все, что вынули из них, в шкаф в гардеробной, плотно задвинули его створки, и тогда я снова нажал кнопку девятого цветка. Вскоре стенка опустилась, мы закрыли дверь гардеробной на ключ, я спрятал его в карман, и мы вышли снова в сад.
Здесь гость мой сказал мне, чтобы я рекомендовал его всем, кто бы нас ни встретил, как своего петербургского друга, и так же сказал о нем денщику.
Затем он передал мне приглашение от лица Али приехать провести сегодня день в его загородном доме, куда он уехал с племянником рано утром. Он ни словом не обмолвился о происшествиях ночи, а я не мог побороть какой-то застенчивости и не спрашивал ни о чем.
Я так был рад не разлучаться с моим новым другом, что охотно согласился поехать к Али. Мы подождали в саду возвращения денщика, и обаяние моего гостя все сильнее привязывало меня к нему. Тоска в сердце и мучительные мысли о брате как-то становились тише подле него. Спустя часа полтора вернулся денщик. Я сказал ему, что поеду за город с моим петербургским товарищем. А сам товарищ прибавил, что, быть может, мы не вернемся раньше завтрашнего утра, чтобы он не тревожился о нас. Денщик плутовато усмехнулся и ответил свое всегдашнее: «Так точно».
Мы вышли через калитку внутри сада, прошли немного по тихой, тонувшей в зелени и пыли улице и свернули в небольшой тупичок, кончавшийся большим тенистым садом. Я шел за моим новым другом, и вдруг мне показалось таким странным, что я знаком с этим человеком чуть ли не целые сутки, так много пережил интимного с ним и подле него — и даже не знаю, как его зовут.