Чему учит жизнь после смерти
Все, что происходит и на этом, и на том свете, имеет свою логическую причину, и все полно глубокого смысла. Когда-нибудь ты поймешь ту божественную цель, которая скрыта в замысле Господа.
Лоис Перл
В клинике
«Когда же этот ребенок наконец появится на свет?» — думала она, мучаясь от боли. Моя мать, Лоис Перл, делала в предродовой палате дыхательные упражнения и тужилась, тужилась... но все безрезультатно. Ребенок не появлялся. Шейка матки не раскрывалась. Только боль становилась все сильнее и сильнее. Врачи заглядывали к ней в промежутках между приемом других родов, чтобы проверить ее состояние. Мама старалась не кричать; она была преисполнена решимости не закатывать истерик, В конце концов, это ведь клиника! Тут же кругом больные...
И все-таки, когда врач заглянула к ней в очередной раз, мама умоляюще подняла на нее глаза и, обливаясь слезами, спросила: «Это когда-нибудь кончится?»
Озабоченная врачиха плотно прижала руку к маминому животу, чтобы понять, достаточно ли я «опустился», чтобы покинуть чрево матери. По лицу врача стало ясно: как раз в этом она не вполне уверена. Но, понимая, что мать испытывает мучительную боль, врач повернулась к медсестре и с неохотой проговорила: «Везите ее».
Мать положили на каталку и вкатили в родильную палату. Когда врач снова принялась нажимать ей на живот, мать заметила, что комната наполнилась оглушительным криком и визгом. «Ну и ну, — подумала она, — в какое идиотское положение ставит себя эта женщина!» Но тут поняла, что в палате нет никого, кроме нее самой и медперсонала. Следовательно, это ее собственный визг... Значит, она все-таки устраивает истерику! Это ее всерьез обеспокоило.
Когдаже это все кончится?
Врач ласково посмотрела на нее и дала вдохнуть немного эфира. Эффект был примерно тот же, как от наложения шины на отрезанную ногу.
Мы ее теряем...
Моя мать едва слышала этот голос сквозь рев моторов — огромных моторов, какие обычно бывают на заводах, а не в клиниках. Сначала их шум не был столь оглушительным. Этот звук, сопровождаясь покалыванием, возник где-то в районе ее ступней. Затем он начал перемещаться вдоль тела, как будто моторы двигались от ног к голове, и рокот при этом становился все громче. Там, где они прошли, тело теряло чувствительность. После них оставалось только окоченение.
А там, куда моторы еще не дошли, со всей сокрушительной силой бушевала боль родов.
Мать поняла, что запомнит эту боль на всю оставшуюся жизнь. Ее акушер-гинеколог — практичная, деловитая дама, похожая на сельского врача, — полагала, что женщина должна испытать все прелести родов, что называется, «в полном объеме». Это означало: никаких обезболивающих — даже в процессе разрешения от бремени, если не считать того, что роженице позволялось разок вдохнуть эфир на пике схваток.
Как ни странно, никто из врачей и медсестер даже не отвлекся от своих дел на шум моторов. Звук был оглушителен, но в родовой палате его никто, казалось, не замечал. «Как же это возможно?»— удивилась мама.
Всущности, моторы, которые оставляли за собой онемевшую зону, должны были показаться ей облегчением. Но когда они миновали область таза и прогрохотали дальше, к талии, мама вдруг поняла, что произойдет, когда они дойдут до сердца, и это прозрение ее потрясло.
Мы ее теряем...
Нет! — ее захлестнула страстная жажда жизни. Больно ей или не больно, умирать она не собирается! Тут мать представила дорогих ей людей в трауре. Но, как она ни старалась, моторы никак не хотели дать задний ход. Они продвигались все дальше, дюйм за дюймом погружая ее тело в оцепенение, как бы понемногу стирая саму ее жизнь. Она была не в силах остановить их. Когда мама осознала это, с ней произошло нечто странное. Хотя она по-прежнему не хотела умирать, на нее снизошел внезапный покой.
Мы ее теряем...
Невидимые моторы дошли до грудины. Их грохот мощно отдавался у нее в голове.
И тогда она начала подниматься вверх...
Странствие
В воздух поднималось отнюдь не тело моей матери, а нечто такое, что она не могла бы назвать иначе, как своей душой, тянуло вверх, ее что-то целенаправленно притягивало к себе. Назад она не оглядывалась. Мама больше не осознавала то, что окружало ее на физическом плане, но понимала, что родовая палата, и моторы уже остались позади. Она продолжала двигаться, подниматься вверх. И хота на сознательном уровне она ничего не знала о жизни после смерти и вообще ничего о «духовных» материях, в данном случае это не имело значения. Человеку не требуется никакой духовной подготовки, чтобы осознать тот факт, что самая главная часть его существа покидает тело и устремляется вверх. Объяснение этому может быть только одно.
Последнее открытие, которое мама сделала, еще лежа на столе в родовой, заключалось в следующем: хотя она покидав привычный мир, происходящее больше не вызывает у нее никак протеста. Сначала это ее удивило. Как только она перестала бороться за жизнь и пустила все на самотек, ее путешествие началось. В первую очередь у нее возникло чувство абсолютного покоя, умиротворения и свободы от любых мирских обязанностей. Не было больше никаких надоедливых повседневных мелочей, в которых можно увязнуть, сроков, к которым нужно сдавать работу, задач, с которыми необходимо справляться, чужих ожиданий, которым приходится соответствовать, рамок, которых нужно придерживаться ...
И страха перед неизвестностью теперь тоже не было. Все подобные неприятности исчезали одна задругой... и какое же облегчение это вызывало! Какое гигантское облегчение! По мере того, как это происходило, на нее нахлынуло чувство, что она сама становится легче, и мать осознала, что она парит в духе. А после того, как все земные обязательства улетучились, мама почувствовала себя такой легкой, что даже поднялась еще выше. Так началось ее восхождение, во время которого па останавливалась лишь для того, чтобы принять то или иное знание.
Поднимаясь, она проходила сквозь различные уровни, следовавшие друг за другом. А вот какого-то определенного «туннеля», о котором рассказывают некоторые пережившие аналогичный опыт люди, мама не помнит. Зато она запомнила, что по пути наверх встречалась с «другими». Эти «другие» были не просто людьми, а «существами», «духами», «душами» тех, чье время на Земле истекло. Эти «души» разговаривали с мамой, хотя слово «разговаривать» здесь не очень подходит. Общение происходило без слов; это была своего рода телепатия, при которой не оставалось никаких сомнений в том, что именно вам сообщили. Сомнениям там не было места.
Моя мать узнала, что словесный язык в той форме, в какой мы его знаем, не столько подспорье, сколько преграда для общения. Это одно из препятствий, которые даны нам для того, чтобы, преодолевая их здесь, на Земле, мы учились и приобретали опыт. Кроме того, язык — один из факторов, которые удерживают наш разум в известных ограниченных рамках. В этих рамках мы и должны функционировать, чтобы овладеть знаниями, которые нам предначертано получить.
Моя мать поняла: только душа, то есть самая «сердцевина» личности, продолжает существовать после Смерти, и только она одна имеет значение. Природа каждой души была ясно видна со стороны. У душ нет ни лиц, ни тел — ничего такого, за что можно спрятаться, но мать точно видела, кто есть кто. Телесная оболочка больше не являлась частью личности. Она оставила позади лишь как воспоминание о том, какую роль они некогда играли в жизни тех, кого любили, и надежно хранилась в пал живых. Это единственное свидетельство об их прошлом физическом существовании, которое остается здесь, на Земле. А истинная их сущность уходит за пределы земного бытия.
Моя мать поняла, как мало значения на самом деле имеет физический облик и внешняя манера поведения и сколь мел наша привязанность к этим мнимым ценностям. Урок, который она должна была усвоить на данном уровне, заключался в том, что о людях никогда не следует судить по внешности (в то числе по расовой принадлежности и цвету кожи), а также по вероисповеданию и уровню образования. Нужно распознать, кто перед тобой на самом деле, разглядеть, что у него в душе и выйти за рамки внешнего и узреть истинную индивидуальность. И хотя этот урок мама усвоила еще здесь, озарение, полученное там, оказалось бесконечно более сложным и всеобъемлющим.
Понять, сколько прошло времени, было нельзя. Мать понимала, что пробыла там достаточно долго, раз успела пройти эти уровни. А еще она узнала, что каждый из уровней преподносит свой особый урок.
Первый уровень — это уровень душ, привязанных к Земле. Они еще не готовы к уходу. Эти люди переживают тяж период расставания со знакомым миром. Обычно это которые чувствуют, что оставляют на Земле неоконченные дела, требующие их участия. Может быть, они расстаются с любимыми людьми, которые находились на их попечении из-за болезни или инвалидности. Такие души весьма неохотно покидают близких, задерживаясь на первом уровне, пока не почувствуют, что способны освободиться от земных уз. Среди них есть и души людей, умерших внезапной или насильственной смертью. Им не хватает времени понять, что они умерли, осознать, через что им предстоит пройти на пути восхождения. Так или иначе, они ощущают сильную привязанность к живущим и пока еще не готовы уйти из этого мира. Пока они поймут, что им больше не дано действовать на земном плане, что они больше не отсюда, не из этого измерения, они остаются на первом уровне — на том, который ближе всего к их прежней жизни.
О втором уровне у матери сохранились довольно смутные воспоминания, зато впечатления от третьего — совершенно яркие и четкие.
Она помнит, что, поднявшись на третий уровень, ощутила какое-то тяжелое чувство. Ей стало грустно, когда она поняла, что это уровень тех, кто сам лишил себя жизни. Теперь эти души пребывали в лимбе. Они словно находились в карантине, не продвигались ни вверх, ни вниз. У них не было определенного направления. Для их пребывания на этом уровне была характерна какая-то бесцельность. Будет ли им в какой-то момент дозволено устремиться вверх, чтобы пройти урок до конца и продолжить свое развитие? У матери не укладывалось в голове, что дело может обстоять как-то иначе. Возможно, эволюция просто займет у них больше времени? Однако мама чувствовала, что все это — просто умозрительные догадки, а не ответ, который она могла бы принести обратно. Как бы там ни было, эти души отнюдь не пребывали в покое, и на этом уровне возникали очень неприятные ощущения — причем не только у его обитателей , но и у тех, кто проходил через него транзитом. Урок третьего уровня был ясен и незабываем:
Лишая себя жизни, человек нарушает Божий замысел.
Дополнительные уроки
Уроки, которые моя мать сумела вынести из иного мира, на этом не закончились. Ей показали, насколько бессмысленно скорбеть по усопшим. У усопших есть только один повод для огорчения: страдания тех, кого они покинули на Земле. Ушедшие хотят, чтобы мы ликовали по поводу их ухода, чтобы мы «торжественно возвещали об их возвращении домой», ибо после смерти мы оказываемся там, где всегда хотели быть. Ведь мы, оставшиеся, горюем о своей утрате, о том, что в нашей жизни исчезло то место, которое некогда занимал в ней умерший. Независимо оттого, казалось ли нам его присутствие приятным или неприятным, это был один из наших уроков. Когда ж человек умирает, мы теряем данный «источник обучения». Надо надеяться, что мы либо успели научиться тому, чему должны были, либо еще сможем это сделать, размышляя о жизни умершего, о том, как она переплеталась с нашей. Мама осознала, что для нашего вечного сознания отрезок времени с того момента, когда мы покидаем небеса ради земного развития, и до возвращения обратно продолжается не дольше, чем щелчок пальцами; она поняла, что все мы снова окажемся вместе очень быстро — «и глазом моргнуть не успеешь». Тогда-то мы и поймем, что все было задумано именно так.
Еще ей показали, что, какими бы ужасными и несправедливыми ни казались вещи, происходящие с людьми здесь, на Земле, Бог в этом не виноват. Если убивают невинных детей, если хороший человек умирает после долгой болезни, если кого-то ранили или покалечили, это не следует связывать с какой-то виной или грехом. Все это наши уроки, которые мы должны усвоить, — часть божественного замысла относительно нас, и мы сами дали согласие на то, чтобы проработать их до конца. Это уроки, которые необходимы для нашей эволюции, — и для тех, кто их дает, и для тех, кто получает.
Если взглянуть на вещи более широко, управляет этими событиями и контролирует их именно та личность, которая их переживает. Действие иди, вернее, его отыгрывание на сцене жизни — это всего лишь наша оркестровка событий. Осознав это, мама увидела, насколько неуместно задавать вопрос вроде «как Бог допускает такие вещи», а также, исходя из подобны событий, сомневаться, существует ли Бог вообще. Теперь моя мать понимала, что на все это имеется безупречно логично объяснение. Оно было настолько безупречно, что она удивлялась, как могла не понимать этого всегда. И теперь, увидев целостную картину, она осознала, что все — все — именно таково, каким и должно быть.
Еще моя мать узнала, что война — это временное состояние варварства, то есть невежественный и нелепый способ устранять разногласия, и что наступит такой момент, когда война исчезнет совсем. Души, с которыми встретилась мама, считают, что присущая человечеству привычка воевать не только примитивна, но и просто нелепа. Подумать только: молодых мужчин отправляют вести битвы, затеянные стариками ради получения новых территорий! В один прекрасный день человечество пристально посмотрит на самую идею войны и спросит: «Зачем?» Когда наберется достаточно продвинутых душ, которые будут наделены достаточно мощным для разрешения всех проблем интеллектом, войнам вообще придет конец.
Еще она поняла, почему людей, которые, казалось бы, совершали при жизни «ужасные» вещи, в мире ином принимают без осуждения. Поступки «злодеев» стали уроком для них самих, — уроком, который мог помочь им стать более совершенными. Они должны были развиваться начиная с уровня, который каждый из них выбрал сам. Конечно, потом им придется возвращаться на Землю снова и снова, пока они не усвоят знание, вытекающее из далеко идущих последствий их собственных действий. Они будут проходить цикл рождений и пере- рождений столько раз, сколько им будет нужно, чтобы пройти свой путь развития и в конце концов вернуться Домой.
Когда все уроки были завершены, мама поднялась на наивысший уровень. Оказавшись там, она перестала подниматься и начала пассивно, без усилия скользить вперед. Ее неуклонно и целенаправленно влекла к себе какая-то сила. Со всех сторон мимо нее скользили восхитительно прекрасные цвета и образы. Они были подобны пейзажам, но... вот только земли там не было. Мама откуда-то знала, что это цветы и деревья, однако они нисколько не походили на то, что мы видим здесь, на нашей планете. Ее переполняло изумление при виде этих неповторимых, неописуемых форм и красок, не существующих в мире, который она покинула. Постепенно мама осознала, что она, слегка прикасаясь к поверхности, несется над чем-то вроде дороги. По обе ее стороны выстроились знакомые ей души — друзья, родственники, а также люди, которых она знала по многим другим воплощениям. Они пришли, чтобы встретить ее, помочь пройти этот и сообщить, что все в порядке. У мамы это вызвало неописуемое чувство покоя и блаженства.
В дальнем конце дороги она увидела свет, подобный солнцу. Он был таким ярким, что она испугалась, как бы не обжечь глаза. Но он был ослепительно прекрасен! Мама не могла отвести от него взгляд. Как ни странно, глазам не было больно, даже когда она приблизилась к этому сиянию . Его яркий блеск казался знакомым и каким-то уютным. Мама увидела, что ореол этого сияния окутывает и ее, и поняла, что оно — нечто большее, чем просто свет: это было средоточие Высшего Существа. Она вышла на уровень всезнающего, всепоглощающего Света, приемлющего и любящего все. Мама поняла, что теперь она Дома. Здесь она была на своем месте. Отсюда она пришла.
Потом Свет стал общаться с нею без слов. Посылая ей одну-две невербальных мысли, он вкладывал в них столько информации, что хватило бы не на один том. Свет показал ей в картинках ее жизнь — данное воплощение. Это выглядело поразительно; почти все, что она когда-либо говорила или делала, предстало перед ней ясно, как на ладони. Она смогла реально почувствовать боль и радость, которую приносила другим. В ходе этого процесса она и получала назначенный ей урок — безо всякой критической оценки. Но хотя никаких оценок ей не выносилось, мама сама поняла, что прожила жизнь хорошо.
Через некоторое время ей была послана информация о том, что ее отстают обратно. Но она не хотела уходить. Невзирая на то, что сначала мама так боролась со смертью, теперь она, как ни странно, вообще не хотела покидать это место. Она испытывала такой дивный покой — ей было так уютно в этом новом окружении, среди новых открытий и старых друзей. Она хотела бы навеки остаться здесь. Как можно было ожидать, что она захочет вернуться обратно?
В ответ на немые мольбы матери дали понять, что ее работа на Земле не закончена: она должна вернуться, чтобы вырастить ребенка. И сюда она попала отчасти затем, чтобы получить особое знание, как именно это сделать.
Вдруг мама ощутила, что ее тянет назад из средоточия Света и влечет обратно по дороге, которая привела ее сюда. Теперь она летела в противоположном направлении, понимая, что возвращается в земную жизнь. Расставание со знакомыми душами, цистами, образами и самим Светом вызывали у нее глубокую Грусть и тоску.
По мере удаления от Света те знания, которые мама получила, начали исчезать. Она знала, что запрограммирована их забыть; помнить ей было еще не положено. Она отчаянно пыталась удержать то, что еще осталось, понимая, что все это наверняка не было сном. Она боролась за то, чтобы удержать воспоминания и впечатления, многие из которых уже исчезли, ее угнетало чувство ужасной потери. Тем не менее она ощущала внутренний покой, поскольку понимала: когда ей придет время вернуться домой, ее там примут с любовью. Мама знала: уж это-то она точно запомнит. Она больше не боялась смерти.
В этот момент мама снова услышала далекий звук моторов. На сей раз они начали движение от макушки и продвигались вниз, к ногам. Сквозь грохот она начала различать голоса — человеческие голоса, — а затем и удары собственного сердца.
Она заметила, что боль почти прекратилась.
Моторы опускались все ниже, ниже и ниже: их шум все ослабевал. Скоро они совсем сошли на нет, оставалось только покалывание в подошвах ног. А потом и оно тоже исчезло. Все было кончено. Моя мать вернулась в то место, которое люди называют «реальным миром».
Врач, улыбаясь, склонилась над ней с видом величайшего облегчения.
— Поздравляю, Лоис, — _ сказала доктор. — У вас родился прекрасный мальчик.
Смысл происшедшего
Матери меня тогда еще не показали. Сначала меня нужно было вымыть, взвесить, сосчитать пальчики на ногах. И вот ее отправили в палату. Когда маму везли по коридору, ее внезапно переполнило всепоглощающее ощущение того, что она пережила и поняла. Интуитивно она понимала, что уже не помнит; многие из тех прозрений, которые открылись ей всего несколько минут назад. Она забыла, почему небо голубое, почему трава зеленая, почему Земля круглая, как был сотворен мир — а заодно и всю ту безупречную логику, которая объединяла и пронизывала все эти откровения. Но она также знала наверняка, что Высшее Существо есть. Бог существует*.
Было еще одно откровение, которое с недвусмысленной ясностью удержалось у нее в памяти: «Мы здесь для того, чтобы получить уроки, которые сделают наши души более совершенными. Мы должны собственной жизнью реализовать этот замысел на данном уровне, прежде чем будем готовы перейти на следующий. Именно поэтому одни люди являются старыми душами, а другие — Молодыми».
Сегодня подобную информацию можно в изобилии найти в книгах о сверхъестественном, но в те времена все было иначе. Тогда в книжных магазинах не было специальных отделов по литературе «Нью Эйдж» и уж конечно в нашей стране в рамках основных религиозных традиций ничему подобному не учили. Никто из друзей матери не рассказывал ей ни о чем таком, да и в клинику она тоже отправилась отнюдь не в поисках просветления. Ей просто хотелось, чтобы из нее извлекли плод, который почему-то очень не хотел появляться на свет, — желательно до того, как она окончательно сойдет с ума от боли!
Так или иначе, перед ней не стоял вопрос, изменилась она или нет. Она просто чувствовала в себе изменения и понимала, что по иронии судьбы часть этих перемен произошла именно вследствие того, что она позабыла многие из полученных ею уроков. Она всю жизнь была крайне обязательным человеком, настоящей перфекционисткой. И вот сейчас она жаждала осуществить на практике все те принципы, которым ее только что научили. Но, увы, обнаружила, что не может вспомнить большинство из них. А как можно претворить в жизнь то, чего не помнишь?
Так что мама решила, что теперь самое время начать спокойнее относиться к себе — да и к другим тоже. Это означало: можно закрывать глаза на то, что дома кое-где скопилось немного пыли, не брать с собой в отпуск бутылку с лизолом, которым она раньше протирала туалет в гостиничном номере, и принимать вещи такими, какие они есть.
Когда каталку везли по коридору, рядом с матерью появился отец и пошел рядом. Она дала ему знак нагнуться поближе.
Когда будем в палате, — прошептала она, — я должна рассказать тебе кое-что, о чем меня запрограммировали забыть.
Когда они с отцом остались в комнате вдвоем, наедине, если не считать двух женщин на соседних койках, мать прошептала:
Не пересказывай ничего, что я сейчас расскажу, Сонни. А то люди подумают, будто я сумасшедшая.
Ладно, не буду.
Мать принялась взахлеб описывать все, что еще помнила, стараясь удержать те немногие песчинки, которые еще не ускользнули у нее между пальцами. Отец слушал ее тихо, не шевелясь; мать была уверена, что он не усомнился ни в едином слове. Он знал: она никогда не сумела бы выдумать такую безумную историю.
Когда мама выговорилась, ее от изнеможения потянуло в сон. Она стала упрашивать отца, чтобы он пошел домой и как можно быстрее все записал: эта информация была слишком драгоценна, ее нельзя было утратить. Отец согласился.
Когда мать проснулась, то первое, на что упал ее взгляд, была женщина на соседней койке. Мать помнила ее со вчерашнего дня. Первая мысль, которая пронеслась в голове у матери, была непроизвольной: «Ну и уродина!» Но потом мама сказала себе: «Минуточку! Тебе ведь совсем недавно было откровение, что внешность человека никакого значения не имеет!» Вся эта ситуация была так комична, что мама рассмеялась.
— Когда вас привезли после родов, вы всю ночь разговаривали, — сказала соседка.
— Правда?
— Вы декламировали Писание.
— А что я говорила?
— Не знаю. Вы говорили на неизвестных языках.
Говорила на неизвестных языках? Мама никогда не владела иностранными языками — ни древними, ни современными вообще, она не могла декламировать ничего, кроме 23-го псалма из Библии, да и то только по-английски. - *
Она снова откинулась на подушки. Сколько вопросов! Если раньше у нее и были сомнения в том, что произошло на накануне, то теперь их не осталось. Там, в родовой палате, случилось что-то весьма необычное. Она знала, что это ей не приснилось. Сны не могут заставить человека измениться — во всяком случае, не настолько глубоко. Разве это возможно — заснуть, испытывая страх смерти, а по пробуждении не только не бояться, но относиться к ней действительно легко и спокойно, да еще понимать, что так теперь будет всегда?
Матери хотелось получше обдумать все пережитое. В частности, она хотела точно знать, что происходило с ее телом родовой, пока сознание отлучилось, чтобы пообщаться с существами, состоящими из чистого света.
Скоро она обнаружила, что выяснить это не так-то просто Когда мама спросила у врача, не случилось ли в родовой чего-нибудь «необычного», та ответила: «Нет, роды были нормальные». По словам доктора, осложнение было только о причем незначительное: пришлось наложить щипцы, чтобы вернуть ребенка и привести его в правильное положение (в то время это была весьма распространенная практика).
Заговор молчания
Роды были нормальные'!
Это не могло оказаться правдой. Слова «нормальные роды» противоречили фразе «Мы ее теряем».
Затем мать расспросила медсестру, которая работала с ней в предродовой палате и собственно в родовой. Но мама так и смогла найти никого, кто признался бы, что она действительно говорила на незнакомых языках. Более того — все отрицали, что во время родов вообще возникали какие-то проблемы. — Все прошло отлично, — говорили ей. Если бы при родах и правда присутствовали только врач и медсестры — пожалуй, поиски можно было бы на этом закончить. Но тут мать случайно вспомнила о сиделке, которая тоже была в операционной, когда я рождался. Сиделки всегда работали на втором плане. Они делали свое дело спокойно, эффективно, не привлекая внимания. Их часто не замечали, их труд почти всегда недооценивался. У сиделок не было особых причин скрывать правду, если проблемы действительно возникали.
Итак, мать подошла к сиделке и сказала:
— Я знаю, что в операционной со мной что-то случилось.
После долгого молчания сиделка пожала плечами.
— Я не могу об этом говорить. Единственное, что я действительно могу сказать, так это что вам... повезло.
«Мы ее теряем?»
«Вам повезло ?»
Этого было достаточно, чтобы подтвердить то, что моя мать уже и так знала: в тот день в родовой с ней и в самом деле случилось нечто необычное, и дело тут далеко не ограничивалось тем, что ей удалось успешно произвести меня на свет Божий, не пользуясь преимуществами анестезии. Врачи действительно ее потеряли. Она умерла — и вернулась к жизни. Она действительно должна считать происшедшее с нею не «переживаниями на грани смерти», а «опытом жизни после смерти». «На грани смерти» — термин расплывчатый. Моя мать была не на грани смерти. Она умерла. И, подобно другим людям, которые умерли и возвратились с того света, вернулась она другим человеком. Теперь она понимала: что бы ни встретилось ей на жизненном пути, «хорошее» или «плохое», это будет именно то, что в данный момент необходимо ее душе для развития. «Ты будешь возвращаться... пока не поймешь все как следует». Это часть эволюции.
Этот урок оказался очень уместным и своевременным. Ведь мама только что родила меня, и в ее глазах я уже с момента рождения не принадлежал к сфере обыденной реальности.
Являлось ли это типичным случаем материнской переоценки собственного чада? Может, и да — за исключением того, что, как утверждает мама, во мне было нечто необычное уже в момент, когда она впервые увидела меня, — то есть на следующий день после моего появления на свет. Кроме меня в детской не было других новорожденных. Мать вошла туда, неся в руке бутылочку с молочной смесью, подошла к моей колыбельке и заглянула внутрь. Я лежал на животе и не спал.
— Ну, здравствуй, маленький незнакомец, — сказала мама. — Нас с тобой на свете двое — ты и я.
При звуке ее голоса я привстал на локотках и, приподняв трясущуюся головку, медленно повернулся влево, затем вправо, как бы обозревая новое окружение. Мать с изумлением взирала на эту картину. Разве такое возможно? Ей всегда говорили, что шейные мышцы новорожденных слишком слабы и не способны ни на что подобное.
Мать потянулась было к ближайшему столу, чтобы поставить туда бутылочку, но заколебалась. Кто знает, какие микробы могут оказаться на поверхности стола? Ей уже представлялось, как они поднимаются по внешней стороне бутылки, вползают внутрь через отверстие в соске и заражают смесь. Но разве она не научилась тому, что мелкие навязчивые идеи, которым она обычно подвержена, лучше иногда игнорировать? Разве не узнала, что всему есть своя причина и все находится в равновесии?
Так или почти так. Мать пошла на компромисс: сложила бумажную салфетку и положила ее на стол под бутылочку, а затем нагнулась и взяла меня на руки. Она влюбилась в меня сразу, как только увидела.
Позже, когда врач пришла ее осмотреть, мать рассказала ей, как я поднимал головку. Врач твердо ответила:
— Они на такое не способны.
А затем вышла в детскую, чтобы осмотреть меня.
Через секунду мать услышала голос врача из детской, которая располагалась в соседней комнате.
— Тьфу ты! — воскликнула врач, словно ругаясь. — Тебе не полагается это уметь...
И в эту минуту моя мать утвердилась во мнении, что здесь не обошлось без сверхъестественного.
Глава 3
Детские штучки
Просто ужас, какие вещи говорят детишки.
Арт Линклеттер
Мнерассказывали, что вдетстве я быстро учился, но мне все быстро надоедало. Мне были ,свойственны пылкость воображения и неустойчивость настроений, я был одновременно вдумчивым и беспечным, эгоистичным и любящим. Как и большинство маленьких детей, я был убежден, что весь мир вращается вокруг меня и моих потребностей. А что такого? В моем представлении грань между тем, чего мне хотелось, и тем, что я рассчитывал реально получить, была очень тонка. Я полагал, что все должно быть по-моему. Все!
В том числе и планирование семьи.
Первое движение новой жизни мать ощутила во чреве, когда мне исполнилось два года. Это ощущение пришло в виде двух отдельных «трепетаний», так что у матери возникла уверенность, будто она носит двойню. Целый взвод акушеров-гинекологов уверял ее в обратном, даже когда мамин живот начал увеличиваться... и все продолжал расти, расти и расти. Она была высокой и стройной женщиной. Со спины вы видели только ее высокий и тонкий силуэт, но, когда она поворачивалась боком, взгляду представала линия живота, изогнутая столь резко, что на эту выпуклость можно было спокойно ставить поднос.
Я любил подходить и прислушиваться к глухим толчкам в животе у мамы. Когда я прикладывал к нему ухо, то внутри начиналась бурная активность. Это приводило меня в восторг.
Через несколько месяцев мать вернулась в родовую палату, но на сей раз ейдавали болеутоляющие, так что моторов она не слышала и ни в какие одиссеи не отравлялась.
— Тужьтесь, — говорили ей врачи сквозь дымку, которая почти не причиняла ей беспокойства, и она тужилась, а потом снова уснула. Немного погодя ее разбудили.
— Поздравляем, у вас родилась прекрасная девочка. — вольная и одурманенная, мама кивнула головой и снова заснула. Но через несколько минут ее разбудили снова. — Тужьтесь.
— О'кей, — подумала она, — я знала, что так и будет. И еще раз сделала врачам одолжение.
Она помнит, что в следующий раз услышала такие слова:
— Поздравляем, у вас родился прекрасный мальчик.
Понимая, что теперь все закончилось, мать позволила себе провалиться в глубокий сон.
Но вскоре ее опять разбудили.
— Тужьтесь!
— Как, еще один?!
В ответ раздался смех.
— Нет, нет, это только послед.
Когда близнецы наконец прибыли домой, мать с удивлением обнаружила, что ее первенец (то есть я) выглядит, мягко говоря, не слишком довольным.
—. В чем дело? — спросила она.
— Я их не хочу, — ответил я.
— Ты же говорил, что хочешь, — ласково сказала мать.
— Нет, не говорил.
— Ты говорил, что хочешь братика или сестренку.
Расставив ноги и крепко упершись кулаком в правый бок, посмотрел матери в глаза.
— Я говорил, что хочу братика или сестренку. Или сестренку. Отвези одного обратно!
Я еще слабо представлял, насколько это будет трудно научиться делить с сестрой и братом пространство, которое раньше было безраздельно моим. В последующие годы это сделалось моей главной проблемой (и, прошу прощения, развивающим уроком).
«Открой дверь!»
Для развитых не по годам детишек характерна вот какая черта: иногда они ведут себя так, что душа радуется, а иногда — совсем наоборот. Уже с самого раннего детства мне тяжело давалоcь послушание, а еще более острой проблемой для меня была скука. Эти две проблемы комбинировались друг с другом в произвольном соотношении. Если где-то находилась щелка, в которую мне не полагалось совать нос, я был тут как тут. Если мне запрещали что-нибудь делать, можно было поспорить, что я это сделаю. Стремясь чем-то себя занять, я, по словам мамы, научился мастерски проказить и ловко оправдываться. Единственным способом отдохнуть от меня было отправить меня спать. Но и тогда я боялся, что во время сна пропущу что-нибудь важное.
Вот пример одной из моих шалостей, жертвой которой стала бабушка с материнской стороны — «баба», как мы ее называли. Однажды, вскоре после того, как мама принесла домой братика и сестричку, баба пришла к нам, чтобы посидеть с детьми. Тем самым она давала матери столь необходимую передышку. Близнецы лежали в своих кроватках, я временно отвлекся на телевизор. На плите вовсю кипели три большие алюминиевые кастрюли — одна с пеленками, две другие с бутылочками для молочной смеси, а в подвале как раз сохла порция белья. Бабушка отправилась за бельем вниз. Она была женщиной работящей, практичной, расторопной и стремилась вернуться наверх как можно быстрее, потому что знала: надолго оставлять меня одного — не самое мудрое решение. И вот она уже поднимается по лестнице из подвала. Руки у нее заняты теплым, свежевысушенным бельем, которое она уложила высокой аккуратной стопкой. Шагая по ступенькам, она бросает взгляд вверх и вдруг видит, что дверь в подвал начинает закрываться. Баба ускоряет шаг, но дверь захлопывается прямо у нее перед носом. Замок щелкает.
Прислонившись к двери и придерживая стопку белья, баба высвободила одну руку и подергала дверную ручку. Ручка не поворачивалась.
— Открой дверь, Эрик, — сказала баба, стараясь говорить ласковым голосом.
— Не-а, — ответил я еще более ласково.
— Ну давай, давай, открой дверь.
— Не-а.
Баба знала, что строгий тон на меня не подействует. Но не даст же она перехитрить себя малышу, который совсем недавно научился ходить, пусть даже этот малыш очень сообразительный... тем более что в одной комнате уже выкипают на плите три кастрюли, а в другой спят два грудных младенца. Так что он решила зайти с другой стороны.
— Спорим, ты не сможешь дотянуться до ручки двери, сказала она, играя на моем упрямстве.
— Нет, смогу.
— А вот спорим, что не сможешь.
Наступила тишина.
Бабу аж пот прошиб. Она прямо-таки слышала, как мои мозги скрипят, производя оценку ситуации. Но в конце концов, как она и надеялась, я не смог удержаться и решил блеснуть. Я чуть-чуть нажал на дверную ручку; баба услышала, как она тихонько задребезжала.
— Спорим, ты не сможешь отпереть, — сказала бабушка.
— Нет, смогу.
Тут снова со скрытым вызовом ласково прозвучало:
— Спорим, что не сможешь.
Наступила еще одна долгая пауза. Белье все сильнее оттягивало бабушке руки. Механизм замка состоял из маленькой круглой ручки, на которую надо было нажать, а потом повернуть. Когда замок отпирали, раздавалось чуть слышное «щелк». Этого-то звука баба и дожидалась. Потом ей нужно было двигаться очень быстро. Бабе не хотелось ушибить меня, слишком резко раскрывая дверь, но, судя по всему, это был её единственный шанс. . - '
Я не смог противостоять искушению.
Щелк!
Баба поспешно толкнула дверь, и та распахнулась быстрее, чем ожидала бабушка. Еще не остывшее свежесложенное белье разлетелось по всему полу. Я был сбит с ног, не успев отскочить. Я сидел на полу и плакал от потрясения.
Баба поспешила выключить огонь под кастрюлями; а потом подошла ко мне, чтобы утешить.
Мне было всего два с половиной года, но баба уже поняла, что на карьере няньки ей можно поставить крест.
В облаках
Баба была матерью моей матери, а «Бубба», как ее все звали, — матерью отца. Бубба, женщина мощного сложения, была сердечной, душевной бабушкой в стиле Старого Света — одной из тех старух, что любят на европейский манер громко, взасос целовать родню в щеки (от такого поцелуя Гувер[1] залился бы краской). Она была полна жизни и неистощимой энергии, а ее чувство юмора несколько переходило границы пристойности, частенько смущая наших более «консервативных» родственников. На праздничных обедах Бубба сажала меня рядом с собой; если я оставался у нее на ночь, то наутро она вела меня в свой маленький садик собирать клубнику и прочие фрукты-ягоды, после чего мы с ней готовили обильный и роскошный завтрак. Потом она носила меня на одной руке, как перышко, умудряясь при этом убираться, протирать пыль, пылесосить и говорить по телефону. Мне нравились все эти передвижения, само ощущение, что перемещаешься в пространстве без помощи ног. Дольше и быстрее — вот и все, чего мне тогда хотелось. Господи, до чего же я ее любил!
Однажды в январе Бубба уехала в больницу и больше оттуда не вернулась.
Судя по всему, перед смертью она, лежа на больничной койке, почувствовала боль в груди, потянулась к кнопке вызова медсестры — но так и не нажала на нее.
Теперь моим родителям предстояло решить проблему, которая возникла в связи с внезапным исчезновением Буббы из моей жизни.
— Она уснула, — сказали они мне, — и больше не проснется.
Я некоторое время обдумывал сказанное, а затем подвел итог своим размышлениям.
— Я могу ее разбудить, — сказал я. — Спорим, если мы положим ей в рот три таблетки аспирина и я попрыгаю вверх-вниз у нее на животе, то она проснется.
Прыжки на животе у бабушки были в моем представлении дополнительным средством на случай, если один лишь вкус тающего на языке аспирина все-таки не заставит ее открыть глаза и вернуться к жизни.
Это был один из немногих случаев, когда я видел, как плачет мой отец.
Похороны состоялись вскоре после этого. Мне на них пойти не разрешили. Родители чувствовали, что для пятилетнего ребенка вид безжизненного тела бабушки окажется слишком тяжелой душевной травмой. Бубба умерла, и проститься с нею пришли все — кроме меня.
Ночью я лежал в постели и думал о ней. Время от времени я тихонько плакал. Я тосковал по ней, и при том, что в ту пору умом я еще ничего не понимал о смерти, у меня совершенно не было ощущения, будто все кончено.
Между тем я знал: хоть я и не сумел попрощаться с Буббой, она-то меня все равно не забыла! Я точно знал, где она теперь, и был уверен, что она, как всегда, присматривает за мной. Я знал это, потому что она всегда вытаскивала меня из разных неурядиц, например если я играл с друзьями на улице и вдруг начинался дождь. В обычной ситуации всем захотелось бы домой и игра бы закончилась, но я говорил: «Подождите здесь, я сейчас вернусь.» И пока все ждали, столпившись на моем крыльце под навесом, я забегал за угол дома, где никто меня не видел, поднимал взгляд к небу и говорил: «Бубба, не могла бы ты остановить дождь?» И дождь чаще всего прекращался. Видимо, Бубба меня все-таки действительно не покинула.
Нелады со школой
В скором времени настала пора идти в детский сад. С того момента, как я переступил порог учебно-воспитательного учреждения, мне всегда было скучно там до полусмерти. Большую часть времени я проводил в мечтах. Однако это нё были фантазии, типичные для маленьких мальчиков, когда ребенок воображает игру в мяч, представляет себя героем и побеждает чудовищ. (Впрочем, надо признаться, мне тоже случалось порой мысленно предотвратить какой-нибудь чудовищный смерч... но с кем такого не бывало?) Однако чаще я воображал себя дельфийским оракулом. Вообще-то говоря, мне не было известно, кто или что это такое — дельфийский оракул. Но мне почему-то представлялось, что я сижу в какой-то далекой пещере, внимая несметным толпам людей, которые приходили ко мне за советом из дальних краев.
Еще я обдумывал действия, о которых наверняка знал, что они возможны, — например, как просунуть руку сквозь сплошную стену. Я был уверен, что разгадал бы, как это делается, если бы смог запереться у себя в спальне на три дня. Как ни странно, никто не соглашался разрешить мне подобное. Наверное, взрослые тоже пытались такое проделать, когда были детьми, и пришли к заключению, что это все пустая трата времени.
Если учителя осуждали мою мечтательность, то недостаток внимания, которым я отличался, нравился им еще меньше. Я часто поступал неадекватно и деструктивно: плохо себя вел, привлекая к себе лишнее внимание или игнорировал учителей, погружаясь в свой собственный мир. Еще до того, как закончился первый год учебы, я столько раз попадал в разные истории, что мать в конце концов не выдержала и разрыдалась прямо перед директором школы.
— Когда же это кончится? — всхлипывала она, невольно повторяя слова, которые произнесла, рожая меня.
— Когда он чем-нибудь заинтересуется, — ответил директор.
— А когда это произойдет?
— Такое может случиться в любой момент. — Директор замолчал, а потом не удержался и рассмеялся: — С моим сыном это произошло, только когда он пошел в колледж.
Нельзя было сказать, что у меня не было никаких интересов; просто в школе они не проявлялись. Когда дедушка дал мне ящик со старыми сломанными часами, это привело меня в полный восторг. В те времена, до наступления цифровой революции, часы представляли собой замысловатую головоломку, составленную из крохотных, взаимодействующих друг с другом элементов. Каждый раз, когда у дедушки ломались часы, а в часовой мастерской их уже не могли починить, он клал их в старый ящик для сигар. Там они и лежали вместе с другими хронометрами, которых постигла такая же судьба. В один прекрасный день дедушка принес мне этот «сундук с сокровищами». Ни одни часы в ящике не шли, и все они были слишком велики для того, чтобы я мог их носить. Но это меня не смущало. Мне все равно хотелось ими играть, что я и делал. Я завел одни часы, и они начали тикать. Я завел другие, они тоже затикали, а потом остановились. Третьи не хотели заводиться, поэтому я их немного потряс. Я крепко сжал их в руке; они пошли, остановились и снова пошли — на несколько минут. Затем опять затикали и больше уже не останавливались. Я взял в руку часы, которые потряс, и они пошли. Вскоре я уже «чинил» старые часы своим друзьям. Могу предположить, что, когда определенные люди носят при себе часы, в действие вступает некий принцип, противоположный тому, что вызывает поломку.
Но с точки зрения некоторых людей, способность чинить старые часы, не открывая их, была не так важна, как умение раскрашивать контурные карты или декламировать «Дика и Джейн». Мои пробелы в учебе сочли настолько серьезными, что, когда я был во втором или третьем классе, к нам домой пришел социальный работник, чтобы проверить, в каких условиях я живу, и выяснить, почему я не успеваю в школе. Вскоре после прихода этой дамы я спросил у нее, не могла бы она объяснить мне, что такое бесконечность. Она в ужасе вскочила на ноги и убежала из нашего дома.
— Я должна побеседовать об этом с руководством, — крикнула она через плечо.
Но даже если она действительно поговорила со своим руководством, мне так и осталось неизвестно, что же оно могло рассказать ей о бесконечности.
На сей раз все кончено
У меня имелись все основания размышлять о вещах, бесконечных по своей природе, потому что как раз тогда мне предстояло потерять еще одно близкое существо — мою собаку. Это была сука-доберман по кличке Силк. Когда я родился, ей уже стукнуло два года, но она милостиво сносила мои младенческие замашки, в том числе мою привычку хвататься за ее нижнюю губу как за рукоятку и подтягиваться на ней, вставая на ножки. Я так и держался за ее губу, пока учился ходить. Силк морщилась от боли, но ни разу не укусила меня и даже не зарычала. Не знаю уж как, но она поняла, что я — ребенок и что мне требуется любовь и защита.
Мне нравилось ощущение, которое вызывали на ощупь прохладные предметы. В число их входили и уши Силк: Когда она спала рядом с моей кроватью, я свешивал руку с краю и мягко сжимал ей ухо двумя пальцами. От прикосновения пальцев оно постепенно нагревалось (мне этого не хотелось), и я переходил на другое ухо, а потом возвращался обратно к первому, когда второе, в свою очередь, тоже нагревалось. Когда оба уха становились слишком теплыми и переставали меня привлекать, я выпускал Силк на улицу, чтобы она снова охладилась. Примерно минут через десять она лаяла у парадной двери (ее условный знак!), и я понимал, что она готова войти обратно и повторить все заново. Проведя два полных цикла этого ритуала, я проваливался в сон.
Когда мне исполнилось 10, Силк былоуже 12 (что в пересчет те на собачий возраст равнозначно 84 годам),,и здоровье ее становилось все хуже. Родители договорились между собой, что не будут продлевать ее страдания и усыпят Силк, когда окажется, что ей больше ничем нельзя помочь.
Этот год оказался самым тяжелым в жизни Силк. Бывали моменты, когда собака, которая когда-то помогала мне учиться ходить, просто не могла подняться на ноги, невзирая на все свои усилия. На это нелегко было смотреть даже взрослому, не то, что ребенку. Происходящее потрясло весь мой мир до основания. Настала пора вести Силк к ветеринару, и мы были практически уверены, что грядущий визит окажется для нее последним.
День Благодарения был уже на носу. Мы решили подождать денек-другой, пока не закончатся праздники. В День Благодарения мать дала Силк большое блюдо индейки с подливкой, картофельным пюре и начинкой. Силк, рацион которой включал очень мало «человеческой» еды, заколебалась. С несколько смущенным видом она оглядела нас, как бы в поисках одобрения, а потом решила отбросить сомнения и принялась за свою последнюю трапезу.
На следующий день мы отвезли ее к ветеринару. На, этот раз моя мать осталась дома. Помня атмосферу неопределенности, которая окружала в моем восприятии смерть Буббы, я настоял на том, чтобы пойти вместе с отцом. Каким холодным казалось мне все вокруг, когда я сидел в приемной, где пахло лекарствами, а по стенам были развешаны картинки в стиле Нормана Рокуэлла — сценки с собаками, играющими в карты... Выйдя из кабинета, отец сообщил, что момент настал: они собирались усыпить Силк. Хочу ли я присутствовать? Я пошел за отцом и ветеринаром, которые повели Силк по старым коридорам и вышли с ней через заднюю дверь во двор. Я попрощался с Силк и видел, как ветеринар сделал ей укол. Через несколько секунд она мягко рухнула на землю. Затем ее подняли и положили в установку для кремации.
И той ночью, и еще много ночей после этого я снова и снова звал к себе любимое существо. Тем не менее на этот раз все было кончено. Бесконечность уже не казалась мне такой далекой, а вечность — такой долгой.
Природа и воспитание
Когда я перешел из детского сада в начальную школу, мое самосознание несколько выросло. Мне по-прежнему все быстро надоедало, и я много времени проводил в мечтаниях. Но изредка, когда мне попадался учитель, который умел по-настоящему вдохновить ребенка и заставить его думать, мой успех превосходил все ожидания. К несчастью, тогда, как и сейчас, такие учителя составляли скорее исключение, чем правило.
Атмосфера у нас в доме способствовала тому, что я был развит не по возрасту. Родители обращались со мной как со взрослым: не говорили со мной свысока, а вовлекали меня в свои беседы, позволяли участвовать в принятии решений, признавая во мне личность, чье мнение имеет значение.
Каждый день я не мог дождаться минуты, когда наконец вернусь из школы домой. Казалось, там всегда можно встретить самых чудесных людей. Мои родители принимали у себя разнообразнейших друзей из самых интересных сфер: антропологов, психологов, людей искусства, врачей, юристов и т. п. (А в довершение всего это пестрое общество вдохновляло хозяйку на множество кулинарных подвигов, вызывавших к жизни восхитительнейшие вкусы и ароматы.)
А поскольку дома у нас царили такие широкие взгляды и круг моего общения был столь разнообразен, вполне естественно, что одностороннее подчинение чужой деспотичной власти было для меня большой проблемой — или, скорее, проблемы со мной были у носителей этой власти.
В средней школе администрация строго следила затем, чтобы ученики приходили на занятия вовремя. Хотя школа находилась от моего дома так близко, что можно было легко дойти пешком, я почти всегда опаздывал. Здесь потратишь минутку, там еще одну — это же пустяки! Вот только администрация так не считала. Если ученики приходили в школу после звонка, они должны были получить «пропуск опоздавшего».
Проблема заключалась в том, что школа не выдавала ученику этот пропуск, если у него не было записки из дома. Я же приходил настолько впритык к началу занятий, что никогда не знал, опоздаю я или нет, и, чтобы предъявить записку из дома, я должен был сначала туда вернуться и попросить» ее у мамы. А это значит, что я постоянно пропускал бы первую половину первого урока. И почему мне было так трудно выйти из дома минут на пятнадцать пораньше? Мое поведение было необъяснимо, но и изменить его я никак не мог. Видимо, я просто действовал согласно иным представлениям о времени, чем все остальные люди; мне казалось, что если я буду каждое утро выходить из дома в восемь часов одну минуту и пойду достаточно быстро, то смогу оказаться в школе в 7:50.
Наконец я спросил маму, не будет ли она возражать, если при опоздании я сам буду писать себе извинительные записки и подписывать их ее именем. Приняв во внимание, что иначе мне придется пропускать целый урок, поскольку я каждое утро буду расхаживать от школы домой и обратно, мама неохотно согласилась.
Однажды школьный надзиратель увидел, что я сам себе пишу объяснительную записку. Он оказался бывшим военным старой закалки; при том его собственный сын мог служить образцовым примером трудного ребенка (заставляет задуматься, не правда ли?). Тыча пальцем в записку, которую я писал, он зарычал с величественным негодованием:
— Чем это ты занимаешься?
— Пишу себе объяснительную записку, — спокойно ответил я.
— Ты пойдешь в карцер зато, что подделал подпись матери.
— Я ее не подделывал. Подделка — это когда все происходит без ведома человека и без его согласия. А в моем случае и человеку все ведомо, и согласие получено.
Моим наставникам подобные ответы были не по вкусу.
— Как тебя зовут? — спросил надзиратель.
— Эрик Перл. — Я встал, собрал вещи и посмотрел ему в глаза. - П-Е-Р-Л.
Потом повернулся и пошел к себе в класс.
Вот такие события (иди, если угодно, такие уроки) заполняли мои юные годы. Мой отец был управляющим компании по производству торговых автоматов, которой владел вместе со своим отцом и братьями. Кроме того, он входил в добровольную организацию граждан по охране общественного порядка. Мама сидела дома и растила троих детей. Помимо этого, она иногда подрабатывала моделью и организовывала показы мод. Папа выходил из дома в 7 утра. К этому моменту мама успевала запихать нам в глотки завтрак, словно птица-мать, кормящая птенцов. В нашей семье ребенка выпускали из дома только после того, как он плотно позавтракает, а его коробка для ланча будет набита «всеми четырьмя видами пищи» (в те времена родители еще придавали значение этому принципу). В 13 лет я стал бар-мицва*. По воскресеньям я иногда ходил с друзьями в церковь.
______
* Мальчик становится бар-мицвой в возрасте 13 лет, когда по еврейским законам заканчивается период его религиозного образования и он вступает во взрослую жизнь (в древние времена это было связано также с наступлением брачного возраста). Относительно недавно было введено такое же понятие для девочек под названием бат-мицва. — Прим. пеpeв.
Детский сад, начальная школа, средняя школа: новые друзья, тесты, ученические балы, получение водительских прав, тесты на проверку способностей и склонностей и, наконец, окончание школы и поступление в колледж...
Новый этап
Вскоре я обнаружил, что окончание средней школы еще не означает «свободу»: родители решили держать меня у себя под крылышком. Но я, как обычно, был иного мнения. Зачем сидеть в Нью-Джерси? Мне хотелось поступить в колледж в Калифорнии. Однако эффект был такой, как будто я собрался на Северный полюс...
— Это слишком далеко, — твердили отец с матерью. Разумное обсуждение вопроса перешло в прогрессирующую ссору, а ссора — в отчаянный крик.
В конце концов был найден компромисс: мне разрешили поступить в колледж в Майами, штат Флорида. Родители считали, что это надежный план. Мало того, что Майами был в два раза ближе к дому, чем Калифорния; к тому же мой дед по отцу, Зейда (тот самый, что подарил мне в детстве ящик с часами) переехал туда после смерти Буббы. По плану родителей, Зейда должен был приглядывать за их расточительным сыночком. Ведь я, в конце концов, был первенцем его первенца...
В результате же получилось, что родителям пришлось расстаться со мной на целый год.
Я поступил в университет Майами.
Родители всегда говорили мне, что я могу стать кем захочу и заниматься в жизни чем угодно по собственному выбору. Когда растешь с такой мыслью, это помогает и придает силы. Однако нехватка внутренних ограничений создавала все больше трудностей по мере того, как я взрослел и начинал задумываться выборе профессии. Формула «стать кем угодно» и «заниматься чем угодно» в общем-то не давала мне каких-то конкретных ориентиров. Вся сложность заключалось в том, что меня ничто не интересовало; у меня просто не было никаких приоритетов в соответствии с которыми я мог сделать пресловутый «собственный выбор».
В колледже я немедленно ушел с головой... в изучение предметов, абсолютно между собой не связанных. На протяжении всего одного года я колебался между несколькими профилирующими дисциплинами. Их было как минимум три: психология, введение в юриспруденцию и современная хореография. Я представления не имел, чем хочу заниматься. И, как всегда, ничто не могло заинтересовать меня надолго.
Зейда наблюдал, как, ведя самостоятельную жизнь в Майами, я постепенно развиваюсь как личность. Ему хотелось, чтоб этот процесс шел и дальше. Не спрашивая разрешения у моих родителей, он предложил мне провести второй год студенчества на Средиземноморье. Эта перспектива меня чрезвычайно вдохновила. Перед моим внутренним взором уже проносились видения Рима и Афин. Но тут Зейда продолжил свою речь и ,«конкретизировал», что именно он имеет в виду под Средиземноморьем. Он называл этот регион уменьшительным именем «Израиль» — так оно звучало. Зейда, как обычно, на шаг опережал ситуацию. Он продемонстрировал мне брошюру, посвященную годичному курсу обучения в Иерусалиме. Это была программа для американских студентов. Дед выразил готовность субсидировать эту авантюру. Разве могли мои родители сказать «нет»?
Не просто молоко и мед
Отправляясь в Израиль, большинство студентов ожидали, что с небес там сходит Бог, а по улицам текут молоко и мед. Их постигло разочарование. А вот я, напротив, просто ожидал, что проведу год за пределами США, и больше ничего. Поэтому мне не мешали не имеющие отношения к реальности ожидания, и в результате я влюбился буквально во все, что видел в этой стране. На тот момент путешествие в Святую Землю стало самым ярким событием моей жизни. Да и по сей день - при пробуждении я часто осознаю, что только что бродил во сне среди этих людей, заглядывал в древние храмы, созерцал захватывающие дух пейзажи, которые открываются с горы Синай.
Вернувшись в Штаты, я возобновил тот же самый образ жизни, который вел в прошлом. Все, что я обрел в Святой Земле, не смогло подвести меня к пониманию того, в чем моя истинная цель, — а если и смогло, то я все равно ничего не понял. И хотя снова стоял перед дилеммой, какую специализацию мне выбрать в университете.
В том году, который предшествовал поездке в Израиль, меня посетила одна идея. На первом курсе в Майами я столкнулся с рольфингом — разновидностью глубинного массажа тканей, задача которого — раскрепостить мускулатуру тела. Некоторые мои друзья прошли десять предписанных сеансов рольфинга, и я видел, как это изменило их физическое состояние. Вид этих ребят «до» и «после» — вот и все, что подвигло меня к решению тоже «рольфануться».
Сеансы привели к тому, что я стал по-другому держаться, и, судя по всему, научили меня смотреть на мир более широко. Теория, лежащая в основе рольфинга, базируется на представлениях о взаимосвязи между душой и телом. Согласно этой теории, раскрепощая у человека отдельные мышцы, рольфинг тем самым разблокирует накопившуюся боль — и физическую, и эмоциональную, и старую, и новую. Во время сеансов рольфинга в памяти часто всплывают различные воспоминания о прошлом. Это происходит, когда вы освобождаетесь от страдания, которое они причиняют. В результате у человека нередко преображаются и тело, и эмоции. Это новое состояние, где уже нет многих прежних страданий, позволяет вам по-другому двигаться, по-другому стоять и поддерживать другую осанку. А если ваша осанка стала иной (то есть вы стали занимать иное пространство в физическом смысле), эмоциональное пространство, занимаемое вами, тоже изменится.
Под впечатлением этой идеи и ее результатов я начал подумывать о том, не стать ли мне и самому специалистом по рольфингу. Но мои родители почувствовали, что рольфинг может оказаться недолговечным поветрием, выйти из моды, и тогда я останусь в профессиональном плане на мели. Они предложили мне подумать о том, чтобы заняться более надежным направлением медицины — мануальной терапией. Тогда у меня, на худой конец, останется хотя бы ученая степень, которой в случае чего можно будет воспользоваться.
Я согласился съездить в Бруклин и побеседовать с одним мануальным терапевтом, которому меня представил один из друзей нашей семьи. Этот врач познакомил меня с основополагающей философией, которая является фундаментом мануальной терапии как искусства и как науки. Он объяснил мне, что существует вселенский разум, который поддерживает структуру мироздания и сохраняет в нем равновесие; что в каждом из нас живет продолжение этого разума — так называемый «врожденный разум», который обеспечивает жизнь, здоровье и равновесие нашего организма. Этот врожденный разум, он же — жизненная сила, общается с остальным нашим физическим телом в значительной мере через головной и спинной мозг и прочие; части нервной системы — регулирующей системы организма. Пока передача информации между мозгом и телом имеет место и протекает без помех, мы пребываем в том оптимальном состоянии здоровья, которое для нас потенциально возможно.
Когда один из позвонков искривляется или теряет правильное положение, может возникнуть давление на нервы, которое затрудняет или вообще прерывает сообщение между мозгом и той частью организма, которую данные конкретные нервы обслуживают. В результате такого препятствия в клетках могут начаться неполадки, сопротивляемость организма падает, вызывая недомогание — предшественник недуга, болезни. Вот что делает в этом случае мануальный терапевт: он устраняет препятствие, вызванное этой разрегулировкой (так называемым «подвывихом») в позвоночнике, что позволяет жизненной силе снова приступить к выполнению своих прямых обязанностей. Это возвращает нас в состояние здорового равновесия. Иными словами, такое лечение устраняет причину, а не воздействует на симптом и не маскирует его.
Так я узнал, что головная боль возникает совсем не от того, что у человека в крови от природы не хватает аспирина (хотя телереклама и убеждает нас в обратном). Я понял, что существует способ, позволяющий реально помочь людям. В результате всех этих открытий я решил стать мануальным терапевтом. Я не дал себе времени подумать, насколько серьезен этот шаг, и совершенно не предвидел, какую роль он в конечном счете сыграет в моей жизни. Синхронистичность не относилась к тем концепциям, на которые я сознательно ориентировался в своей жизни.
Внутри у меня внезапно что-то «щёлкнуло». Меня захлестнули детские воспоминания и фантазии (а может, видения?), в которых я помогал людям, выступая в роли дельфийского оракула. «Не исключено, что именно мануальная терапия позволит мне реально сделать что-то в таком духе», — думалось мне. На тот момент мне было ясно лишь одно: слова врача задели во мне какую-то струнку. Во всем этом было что-то настоящее, правильное, и этого мне было довольно. Я собирался сделать первый шаг по новому пути. Как. оказалось, именно он в итоге должен был приблизить меня к исполнению моего предназначения...
Глава 4
Тропою новых открытий
Ну конечно, вы экстрасенс; вы просто этого не осознаете.
Моя приятельница Дебби Луйкэн
Возвращение в школу
Мануальный терапевт из Бруклина, с которым я разговаривал, порекомендовал мне кливлендский колледж мануальной терапии в Лос-Анджелесе. Я подал туда заявление, и меня приняли.
Вот и получилось, что мои родители в конце концов расстались с сыном, причем отняла его у них та самая Калифорния, куда он все это время так стремился. Но, с другой стороны, потеряв сына, они обрели врача, так что, на мой взгляд, другое уравновешивает.
Я навсегда запомнил первый день занятий в колледже мануальной терапии. Первокурсников было много; в группу набралось около восьмидесяти студентов. Пришлось даже убрать перегородку между двумя комнатами, так что мы заполонили и втору аудиторию. Преподаватель попросил, чтобы каждый из нас вкратце рассказал, почему хочет стать мануальным терапевтов Опрос начался со студента, который был крайним слева в первом ряду. А поскольку я сидел в заднем правом углу комнаты, этот молодой человек, естественно, оказался от меня дальше всех. От него эстафета рассказа, как челнок, пошла по рядам.
Я сидел и слушал историю за историей. Один студент был парализован, пока не попал к мануальному терапевту; у другого исчезла раковая опухоль; у третьего восстановилось зрение; четвертый избавился от мигреней, которые мучили его всю жизнь. И так далее, и тому подобное. Это было бесконечное перечисление устойчивых, долговременных исцелений. Они далеко превосходили все то, о чем привыкли слышать обычные люди, которые не являются мануальными терапевтами, — и прежде всего я сам. Ведь Зейда всегда называл мануальных терапевтов «спиноломами»...
Наконец настала моя очередь говорить. Восемьдесят три головы повернулись, чтобы выслушать мой рассказ — последний зa день. Станет ли мое повествование кульминацией этой эпопей, которая заставит стальных студентов броситься вон из аудитории и немедля вступить на новый блистательный жизненный путь? Едва ли. Я был единственным человеком в группе, который даже никогда не бывал на приеме у мануального терапевта. У меня только вертелись в голове обрывки тех сведений, которые знакомый врач успел изложить мне за 20 минут, — что-то там насчет устранения препятствий, насчет того, что телу надо дать возможность исцелиться самому. В момент, когда я их услышал, эти вводные рассуждения показались мне настолько здравыми и разумными, что я даже ни разу не попытался их проверить, поглубже в них разобраться или обсудить с другими. Я встал, окинул взглядом толпу собравшихся и как бы со стороны услышал свой собственный голос:
— Ну, в общем, я просто подумал, что... «мануальный терапевт» — это звучит неплохо.