Воспроизведение или порождение?

Как же функционирует текст: воспроизводит ли он уже существующие типы идентичности или порождает их? Это весьма важный для теории вопрос. Как я показал в главе 1, Мишель Фуко рассматривает «гомосексуальность» как идентичность, порожденную дискурсивными практиками XIX столетия. Американский литературовед Нэнси Армстронг полагает, что романы XVIII века и «зерцала» – книги нравоучительного и педагогического характера – породили «современную индивидуальность»³; в первую очередь это определение относится к женщине. [129]

Идентичность и значимость «современной индивидуальности» проистекают в большей степени из личных качеств субъекта и испытываемых чувств, нежели из положения субъекта в общественной иерархии. Идентичность такого рода достигается через чувство любви и определяется частной, а не общественной жизнью. Ныне такое представление получило широкое распространение: личность по-настоящему реализует себя лишь в любви и частных отношениях с родными и друзьями. Восходит же оно к бытовавшей в XVIII и XIX веках идее женской идентичности, которая лишь позднее была экстраполирована на противоположный пол. Армстронг утверждает, что данная концепция разработана в романах и других текстах, где предпочтение отдается ценностям не общественного, а частного характера, и не разуму, а чувствам. В наши дни данную концепцию идентичности утверждают кино- и телефильмы, а также широкий круг текстов, где центральным становится вопрос о том, что значит быть личностью – мужчиной или женщиной.

Психоанализ

В последние годы в рамках теории было недвусмысленно высказано то, что часто неявно подразумевалось в литературоведческих дискуссиях: идентичность стала трактоваться как результат процесса самоидентификации. Согласно Фрейду, самоидентификация представляет собой психологический процесс, в ходе которого субъект усваивает черты другого субъекта и полностью или частично трансформируется в соответствии с моделью, предоставляемой другим субъектом⁴. Индивидуальность, или личность, является результатом ряда самоидентификаций. Таким образом, основа половой идентичности – это идентификация субъекта с одним из родителей: ребенок желает того же, чего желает родитель; он словно бы подражает родительскому желанию и как бы становится соперником этого родителя в его отношениях к объекту желания. В случае Эдипова комплекса мальчик идентифицирует себя с отцом и испытывает влечение к матери.[130]

Более поздние теоретики психоанализа рассуждали о новом, оптимальном подходе к изучению механизмов самоидентификации. Жак Лакан говорил о так называемой «зеркальной стадии»⁵, на которую приходится начало процесса обретения человеком своей идентичности. Этот момент наступает тогда, когда ребенок идентифицирует себя со своим отражением в зеркале, воспринимая себя как целое, то, чем он (она) хочет быть. Личность составляет то, что может отражаться – в зеркале, в матери, в других субъектах, с которыми человек неизбежно соотносит себя, живя в сообществе. Идентичность – результат ряда частичных самоидентификаций, но, пока человек жив, процесс самоидентификации не может быть завершен. Наконец, психоанализ подтверждает вывод, который мы можем сделать на основании самых серьезных и прославленных романов: процесс обретения идентичности не может быть успешным; мы не становимся мужчинами и женщинами с радостью, а трансформация общественных норм во внутренний опыт субъекта (социологи считают, что этот процесс идет планомерно и неумолимо) встречает сильное сопротивление и в конечном счете вообще не завершается: мы не становимся теми, кем должны были стать.

Теоретики продолжают развивать представления о фундаментальной роли самоидентификации. Миккель Борх-Якобсен пишет: «Желание (желающий субъект) не первично; идентификация, которая позволяла бы удовлетворить желание, не следует за ним. Первична тенденция к идентификации, изначальная тенденция, порождающая желание <...>. Идентификация дает жизнь желающему субъекту, а не наоборот»⁶.

В прежней модели желание – это основа; здесь же идентификация предшествует желанию, а идентификация с кем-то другим подразумевает подражание или соперничество, которые и являются источником желания. Эта модель согласуется с сюжетной структурой романа, где, как показали Рене Жирар и Ив Седжвик⁷, желание порождается идентификацией и соперничеством: гетеросексуальное мужское влечение проистекает из идентификации героя с соперником и подражания его желанию.[131]

Групповая идентичность

Идентификация играет свою роль и в формировании групповой идентичности. Члены исторически подавляемых или угнетенных групп должны идентифицировать себя с такой группой, какой они могли бы быть, и стремиться к тому, чтобы стать этой группой, всегда имея в виду потенциальные возможности самоидентификации. Теоретические исследования в этой области в основном уделяют внимание желательности и политической целесообразности различных концепций идентичности: должно ли быть нечто существенное, что было бы важно для всех членов группы, чтобы группа могла функционировать в качестве таковой? Дискуссии нередко выливаются в спор об «эссенциальности»*: предзадано ли понятие идентичности, является ли оно истоком, или же идентичность всегда находится в процессе становления, формируется путем непрерывно возникающих союзов и оппозиций (угнетенные обретают идентичность в противостоянии угнетателю).

*Essential (англ.) - «существенный», «основной», «главный».

Возможно, основной вопрос заключается в том, как соотносятся между собой критика эссенциалистских концепций идентичности (индивидуальной или групповой) и психологические и политические аспекты идентичности. Как движущая сила политики эмансипации⁸, требующей наличия цельной идентичности у женщин,темнокожих или, допустим, ирландцев, согласуется с психоаналитическими представлениями о бессознательном и раздвоенном субъекте? Может быть, здесь есть противоречие? Это важный теоретический и практический вопрос, так как вне зависимости от того, по какому признаку формируется группа – по признаку национальности, расы, пола, сексуальной ориентации, языка, класса, религии – проблемы, связанные с идентичностью этих групп, одинаковы. Что касается исторически угнетенных групп, то здесь имеют место два процесса: с одной стороны, критические исследования доказывают, что такие признаки, как сексуальная ориентация, пол, какие-либо физические особенности не могут считаться существенными чертами групповой идентичности. [132]

Тем самым доказывается несостоятельность идентичности всех членов группы, образованной на основании пола, классовой и расовой принадлежности, религии, сексуальной ориентации или национальности. С другой стороны, идентичность группы может складываться на основе возможностей, имеющихся у членов этой группы. В «Истории сексуальности» Фуко отмечает, что, когда в XIX веке появились работы по медицине и психиатрии, клеймившие гомосексуализм как извращение, над которым необходим контроль общества, одновременно родилась возможность «возникновения «обратной» позиции: гомосексуалисты смогли также возвысить голос, потребовать признания «законности» гомосексуализма; они нередко использовали ту же лексику, что и их оппоненты, оперировали теми же категориями, с помощью которых их противники доказывали их неполноценность с медицинской точки зрения»⁹.

Всеохватные структуры

Проблема идентичности приобретает критический и неизбежный характер в связи с тем обстоятельством, что «идентичность» есть внутренне противоречивое понятие (поэтому оно сродни понятию «смысл»). Теоретики, руководствующиеся различными подходами –марксизмом, психоанализом, культурологией, феминизмом, исследованиями сексуальных меньшинств, колониальных и постколониальных обществ – показали различные аспекты проблемы идентичности, кажущиеся структурно сходными. Мы постоянно наблюдаем один и тот же механизм вне зависимости оттого, какого подхода придерживаемся: повторяем ли мы вслед за Луи Альтюссером, что вследствие «культурной интерпелляции» человек обретает идентичность как субъект, занимающий определенное положение или играющий определенную роль; [133]подчеркиваем ли мы, как приверженцы метода психоанализа, роль «зеркальной стадии», на которой субъект приобретает идентичность, ложно отождествив себя со своим отражением; определяем ли мы идентичность, подобно Стюарту Холлу, как «названия, которые мы даем различным вариантам самопозиционирования, и сами эти позиции, и изложение событий прошлого»¹⁰; акцентируем ли мы, как исследователи понятия «субъект» в колониальных и постколониальных обществах, роль столкновения противоречивых дискурсов и требований в формировании субъекта, не обладающего внутренним единством; соглашаемся ли мы с Джудит Батлер, что идентичность гетеросексуала основана на подавлении гомосексуального желания. В процессе формирования идентичности одни различия не только выдвигаются на первый план, а другие, напротив, игнорируются – внутреннее различие или разделение проецируется в ходе этого процесса на различие между индивидуумами или группами. В нашем представлении «быть мужчиной» значит отрицать всякую «женственность» или слабость и в этом видеть разницу между мужчинами и женщинами. Внутреннее различие¹¹ отрицается, предстает как проекция – различие между. Исследования в разных областях, по-видимому, сходятся в одну точку при изучении путей негарантированного, пусть и неизбежного, формирования единства и тождества субъекта, причем все эти стратегии, будучи вполне правомочными, могут создавать разрыв между идентичностью или ролью, приписанной индивидууму, и различными событиями и положениями его жизни.

Одним из источников путаницы является нередко вызывающее споры предположение о том, что отсутствие внутреннего единства субъекта каким-то образом исключает возможность деятельности и ответственности за совершенные поступки. Можно дать простой ответ: те люди, которые подчеркивают значение действия, хотят, чтобы теория подтверждала, будто осознанные действия изменят мир, и расстраиваются из-за того, что это не всегда так. Разве мы живем в мире, где действия имеют последствия, которые чаще не соответствуют нашим намерениям, нежели соответствуют им? Но есть и два более сложных ответа. Во-первых, Джудит Батлер показывает, что «представление об идентичности как о результате, то есть о чем-то произведенном или вызванном, открывает возможности «деятельности», которые скрыто исключаются концепцией, принимающей категории идентичности в качестве фундаментальных и фиксированных»¹². [134]

Считая пол базовой категорией, Батлер указывает на различия в действиях, на возможности вариаций при их повторении, которые несут определенное значение и создают идентичность. Во-вторых, традиционные представления о субъекте в действительности лишь ограничивают деятельность и ответственность. Если мы говорим о «сознательном субъекте», то мы можем претендовать на невинность, отрицать ответственность, ведь мы не всегда можем сознательно «избрать» последствия совершенных нами действий. Если же наша концепция субъекта, напротив, основывается на бессознательности и занимаемой субъектом позиции, область ответственности может быть расширена. Акцент на структурах бессознательного, на позиции, которую субъект не выбирает, предполагает ответственность за все события нашей жизни и за их непредвиденные последствия – такие, как расизм или шовинизм. Такое (расширенное) понимание субъекта снимает ограничения, традиционно накладываемые на представления о деятельности и ответственности. Свободен или детерминирован выбор, который совершает личность? Философ Энтони Аппиа отмечает, что вопрос о деятельности и позиции субъекта может решаться с двух различных точек зрения¹³, которые, как правило, не конкурируют друг с другом, за исключением тех случаев, когда мы не имеем возможности принять во внимание оба подхода. Рассуждения о деятельности и выборе проистекают из нашего стремления жить сознательной жизнью среди других людей, которым мы приписываем определенные воззрения и намерения. Рассуждения о позиции субъекта, определяющей его действия, порождены стремлением осознать социальные и исторические процессы, обусловливающие деятельность индивидуума. Самые жаркие дискуссии в современной теории возникают тогда, когда утверждения о деятельной роли индивидуумов и высказывания о реальной власти социальных и речевых структур воспринимаются как конкурирующие идеи. [135]

Так, в исследованиях, посвященных проблемам идентичности в колониальных и постколониальных обществах, распространены горячие споры о деятельности аборигенов, «субалтернов»¹⁴ («низших», «подчиненных»). Некоторые ученые, интересовавшиеся точкой зрения и деятельностью субалтернов, указывали на акты сопротивления колониализму или добровольного сотрудничества с ним. Оппоненты обвиняли их в том, что они игнорируют скрытое воздействие колониализма, который всецело определял ситуацию и возможности деятельности, например, принуждая «местных» к тем или иным действиям. Других теоретиков, описывающих всеохватное воздействие «колониального дискурса» – дискурса колониальных властей, который и создавал мир, где жили и действовали субалтерны, упрекали в отрицании деятельности «подчиненных» субъектов.

Согласно аргументации Энтони Аппиа, эти внешне различные объяснения на самом деле не противоречат друг другу¹⁵. Местные жители совершают действия, язык этой деятельности вполне обычен, в какой бы мере колониальный дискурс ни предопределял ее возможности. Два, казалось бы, противоположных объяснения принадлежат к разным регистрам, как, например, суждение о мотивах, побудивших Джона принять решение о покупке новой «Мазды», с одной стороны, и суждение о мировом капитализме и месте японских автомобилей на американском рынке, с другой. Аппиа считает, что мы многое поймем, если разграничим концепцию позиции субъекта и концепцию деятельности, признав, что они принадлежат к различным родам утверждений. Энергию упомянутых теоретических дебатов следовало бы направить в русло обсуждения механизмов формирования идентичности и размышлений о той роли, которую различные дискурсы, и в частности – литература, играют в этом процессе.

Однако возможность мирного сосуществования суждений о совершающем выбор субъекте и о силах, предопределяющих этот выбор, представляется весьма отдаленной перспективой. В конце концов, развитие теории движется стремлением понять, насколько далеко могут увести нас идея или аргумент, и рассмотреть альтернативные объяснения и их предпосылки. Разрешить противоречия, возникающие при изучении концепции деятельности субъекта, значит зайти в своих суждениях настолько далеко, насколько возможно, определить представления, которые ограничивают нашу мысль, и бросить им вызов.[136]

Теория

Какой урок мы можем извлечь из всего вышесказанного? Теория, как легко заключить, не ведет к гармоничным решениям. Например, она не определяет раз и навсегда, что такое смысл и как различные факторы – авторская интенция, текст, читательский опыт и контекст – создают то целое, которое и можно назвать смыслом. Теория не может нам объяснить, что есть поэзия: попытка воплощения трансцендентного, или риторический прием, или сочетание того и другого. Каждую главу этой книги я заканчивал указанием на противоречия, возникающие при изучении различных факторов, точек зрения, направлений теории, и выводом о том, что везде нужно искать ответы, маневрируя между альтернативами; этого не избежать, но это не приводит к их синтезу. Таким образом, теория не предлагает нам набор решений, но задает направление мысли. От нас требуется приверженность чтению и размышлению, мы должны ставить под сомнение всякие необоснованные утверждения, испытывать на прочность предположения, из которых мы исходим в своих рассуждениях. В начале этой книги я сказал, что теория бесконечна, что это неограниченное множество новаторских, захватывающих текстов. Но это не только тексты; это непрерывное движение мысли, которое не заканчивается там, где заканчивается это краткое введение.[137]

Приложение