Презентация философии Рорти как историографическая проблема
Философия, говорит Рорти, как и культура вообще, “скорее является делом phronesis, нежели episteme”[202], не поиском истины, а разговором и коммуникацией. “Видеть в поддержании разговора самодостаточную цель философии, значит усматривать смысл мудрости в способности его поддержания и видеть в человеческих существах генераторов новых описаний, нежели людей, от которых следует ждать точные описания”[203]. Переориентация с “Истины” на “разговор” могла бы создать основу для изменения самообраза философии и утверждения в жизни новой философской идеологи, построенной не на “объективности”, а “солидарности”.
Тему “разговор и коммуникация” Рорти обсуждает в самых различных ракурсах. Проследить их толкование – дело трудоемкое, но вместе с тем много дающее тем, кто хочет иметь представление о настроениях и внутренних напряжениях философии в конце ХХ века. И вот почему.
Рорти – философ метаментальности, один из немногих, интересующихся современным состоянием философии, ее пружинами и импульсами, векторами развития, меняющейся когнитивной и лингвистической культурой, ее возможными последствиями. Как когда-то Гегель, он озабочен идеей “схватить свое время в мысли” и выстроить свою Geistesgeschichte. Его идея Grand Narrative – интересная и провокативная новация.
Безотносительно к результатам этой историцистской интенции, несомненно одно: Рорти хорошо осведомлен о том, что происходит в американской и европейской философской мысли и около нее. Его притягивает прошлое философии, феномен ее исторического времени, и он с великим почтением относится к тем, кто творил его. Ему вовсе не свойственны болезни профессиональной клановости и провинциальной замкнутости, разъедающие современную философскую культуру. Много ездит по миру, прислушиваясь к полиологу внутри культур и между культурами, задается вопросами, что мешает “глобальному разговору”, как возможны консенсус, сообщество и солидарность. Дважды посетил Россию, читал лекции, участвовал в “круглом столе”, проявляя намерение вовлечь российских философов в общемировой разговор[204].
Несколько слов о творческих шагах Рорти. Идейный путь его был достаточно извилист. Прошел школу аналитической философии, хорошо усвоил ее уроки, и первые его работы по проблеме сознания с позиции “элиминативного материализма” выполнены в характерном для нее стиле и технике[205]. Подготовка антологии “Лингвистический поворот” (1967)[206] и написание предисловия к ней, где он попытался разобраться в значимости позитивистcко-лингвистических новаций для переориентации современной мысли, явились поворотными вехами в его творчестве; метафилософская проблематика выдвигается на первый план. Специфика метафилософии требовала рассмотрения современной мысли в более широком диапазоне. Рорти едет в Европу, увлекается идеями М.Хайдеггера, М.Фуко, Ж.Деррида, Г.Гадамера, участвует в дискуссиях постмодернистов, “деконструктивистов”, герменевтиков. Итогом его размышлений явилась книга “Философия и зеркало природы” (1979 г.), представляющая собой резкую критику “философии-как-эпистемологии”. Одновременно пытается навести мосты между европейской и американской традициями. Последнее потребовало более близкого знакомства с американским наследием. Погрузившись в него, он находит для себя много стимулирующего в американской классике, прежде всего у Уильяма Джемса и Джона Дьюи (“Последствия прагматизма”, 1982 г.). Их влияние, по его признанию, оказалось достаточно сильным, чтобы развернуть над собой знамя “неопрагматизма”, а затем, отбросив частицу “нео”, “прагматизма”. Под этим знаменем, сильно окрашенным витгенштейнианскими и постмодернистскими тонами, он выступает с критикой академической традиции, прежде всего аналитической, господствующей в англоязычном мире. Внешне разрыв с традицией проявился в уходе с философской кафедры на кафедру гуманитаристики и идентификации своей деятельности как жанра “литературной критики”, который, как он полагает, лучше служит целям человеческой солидарности. (“Случайность, ирония и солидарность”, 1989 г.). В настоящее время является профессором гуманитаристики в Верджинском университете (США).
Мы не будем касаться разнообразных аспектов темы “разговор и коммуникация” и сосредоточимся только на том, как мыслится “разговор через эпохи” и “разговор в эпохе”. В первую очередь нас интересуют проблемы философской историографии. С точки зрения нашего профессионального интереса фигура Рорти подходит как нельзя лучше; значительная часть его творчества представляет собой рефлексию об истории мысли, в том числе и современной, а также потому, что теоретико-методологические проблемы истории философии обсуждаются на более широком фоне современных дискуссий по проблемам историографии, нежели это обычно делают практикующие историки философии.
Наше обсуждение взглядов Рорти мы начнем с методологической саморефлексии и вопроса: как передать российскому читателю смысл творчества Рорти при минимуме искажений?
Творчество Рорти, как уже говорилось, – новизна в современной мысли и как таковая требует нестандартных подходов. Применение обычных дескриптивистских методов наталкивается на препятствие, состоящее в том, что основной стиль дискурса Рорти – риторика, не аргумент. Его философия представляет собой “закрытую систему”, сопротивляющуюся как внутренней, так и внешней рациональной критике. В силу этого ее нельзя опровергать или развивать, исходя из сформулированных в ней принципов, как это происходит в “открытых” системах (мы используем термины “открытый” и “закрытый” в попперовском смысле). Трудности усугубляются тем обстоятельством, что основной массив его работы составляет деконструкция; позитивные, конструктивные “зерна” приходится разыскивать среди обломков разрушительной работы.
Сам Рорти считает наилучшим способом критического прочтения им написанного “существенно ложный” или “прагматический метод реконтекстуализации”, исходя из другого драматического контекста, других правил игры и альтернативной, более привлекательной, метафоры. Вот что он говорит по поводу “плохой” и “хорошей” критики. Усилия “третьесортного” критика обычно направлены на извлечение всевозможных выводов из риторики критикуемого мыслителя и защиту статус-кво против коррумпирующего влияния этих выводов. “Второсортный” критик подвергает творчество рассматриваемого им мыслителя семантическому анализу с целью выявления двусмысленностей, неясностей, противоречий и т.п. “Первосортный” сосредоточивает внимание на оптимальной версии, не обращая внимание на дыры в аргументах. Он может не разделять взглядов критикуемого и относиться к ним внешне, однако не спускается до упреков, что он мыслит “не так”, а тем более не стремится обратить его в свою веру.
Мы готовы согласиться с Рорти, что метафорическая “реконтекстуализация” более адекватна его стилю философствования. К тому же дает возможность превратить интерпретаторскую деятельность в оригинальную работу. (Такой, например, является книга Д.Холла “Ричард Рорти. Пророк и поэт нового прагматизма” 1994 гг.)[207]. В какой-то мере мы все же следуем его совету в том смысле, что прочитываем с симпатией его работы. И, конечно, исходим из существенно иного контекста, а именно – социо-идеологической ситуации современной России, разумеется, в нашем ее понимании. Однако дотягиваться до “первосортной” критики и изобретать новый “драматический нарратив” все же не будем. Прежде всего потому, что привыкли мыслить критику традиционно – как столкновение рациональных аргументов, а не риторическое искусство по созданию метафор. (Относительно метафор у нас есть сомнения, но об этом речь пойдет в заключении). Нестандартность нашего подхода будет заключаться в применении к творчеству Рорти стандартного подхода, много раз проигранного нами при реконструкции антиметафизических новаций современных философов, в частности неопозитивистов[208]. Мы попробуем накинуть на риторику Рорти дисциплинарную сеть философии с ее ячейками, именуемыми “онтология”, “гносеология”, “методология”, и посмотрим, что там окажется. Классифицированная по дисциплинарному признаку, она, как нам кажется, будет более понятна неискушенному в постмодернистских новациях российскому читателю. Психологи говорят, человеку легче воспринимать новации, когда они не превышают 10–20%. И, наконец, особенность нашего подхода состоит в использовании приема конфронтации; в качестве vis-a-vis Рорти мы выбрали Карла Поппера, философа, которым он не интересовался, не вступал в полемику, но который, как нам кажется, наиболее четко сформулировал противоположную Рорти философскую идеологию.
При всем том, что нашу реконструкцию вряд ли можно рассматривать как систематическую репрезентацию историографических взглядов Рорти, она все же, как нам кажется, дает представление о дебатах, ведущихся по этой проблематике на Западе, и некоторых сложившихся контрпозициях. Нам хочется, чтобы провокативная концепция Рорти в какой-то мере послужила стимулятором аналогичного рода дебатов в нашей стране. В российской литературе, к сожалению, сложилась диспропорция между практической и теоретической работой в области истории философии: количеству изданных “историй философии” явно не соответствует количество работ, посвященных теоретико-методологическим проблемам истории философии, и вообще не сложилась культура историографической дискуссии (во всех видах истории). Имеющиеся работы могут быть хорошими, например работы Т.И.Ойзермана, З.А.Каменского[209]. Но их мало и, как правило, они сделаны в традиционном каноне гегелевско-марксистской парадигмы. Данный канон, как и всякий другой, имеет право на существование; плохо то, что ему не противостоят другие каноны, не идет живая дискуссия приверженцев альтернативных методологий.
Наконец, наше обращение к рефлексии относительно теоретико-методологических проблем истории философии на примере концепции Рорти обусловлено резоном, что историографической теме подобает присутствовать на страницах первого номера журнала, именуемого “История философии”.