ФАКТОРЫ ТЕРРИТОРИАЛЬНОЙ ЭКСПАНСИИ

12
• Далее ⇒

Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII-начало XX в.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. – Спб., 2003. – Т. 1. – С. 19-65.

 

ТЕРРИТОРИАЛЬНАЯ ЭКСПАНСИЯ И ЕЕ ПОСЛЕДСТВИЯ: НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС, БОГАТЫЕ РЕСУРСЫ И ОБШИРНОСТЬ ТЕРРИТОРИИ

О российской экспансии написано много как в России, так и за рубе­жом и высказано несколько точек зрения: от признания России агрессив­ной империалистической державой, стремящейся к бесконечному расши­рению своих границ, до оправдания колонизационного движения инте­ресами не только русских, но и самого населения присоединенных территорий. Данный сюжет, как никакой другой, подвержен влиянию международной политической конъюнктуры. В периоды ослабления меж­дународной напряженности трактовка проблемы отличается значительной объективностью.¹ В периоды обострения международных отношений и столкновения интересов России и других великих держав академизм усту­пает место политическим страстям, тон публикаций изменяется: Россия обвиняется в экспансионизме и империализме. При изучении территори­альной экспансии России очень часто не принимается во внимание, что экспансия в смысле захвата чужих территорий и колонизация в смысле освоения пустующих и никому не принадлежащих, по крайней мере фор­мально, земель происходили рука об руку. Порой экспансию просто не­возможно отделить от колонизации, так как в XVI–XIX вв. на просторах Евразии четкие государственные границы нередко отсутствовали, да и многие народы государственности вообще не имели. Тесное переплетение экспансионистских и колонизационных задач и совпадение во времени усиления экспансии и колонизации делают целесообразным рассмотрение обоих процессов вместе, под углом зрения расширения границ.

Пользуется вниманием исследователей и проблема влияния географиче­ской среды на социальные процессы, экономику, общественные и полити­ческие институты. Для русских эта тема является до некоторой степени болезненной: богатая природными ресурсами страна, а народ не благоден­ствует в экономическом отношении. Одни, преимущественно иностранные исследователи используют этот сюжет для доказательства неспособности на­селения России воспользоваться своими богатствами вследствие недостатков их общественных и политических институтов, например общины или абсо­лютизма. Другие, главным образом русские авторы применяют иной подход: дефекты российских общественных и политических институтов они объяс­няют особенностями географической среды.

В рамках одной главы невозможно рассмотреть все аспекты многогран­ной темы. Поэтому остановимся на наиболее важных, с моей точки зрения, проблемах – на расширении территории и трудностях, которые возникали в связи с этим перед обществом и государством, а также на влиянии геогра­фического и демографического факторов на социальное и экономическое развитие страны.

 

РАССШИРЕНИЕ ТЕРРИТОРИИ РОСТ НАСЕЛЕНИЯ

С 1646 по 1914 г. территория России увеличилась с 4, 1 до 21,8 млн. кв. км, или в 1.55 раза,² а население - с 7 до 178 млн человек, или в 25.4 раза, Территория европейской части страны за это время увеличилась с 4.1 до 4.8 млн. кв. км, а население – с 6.7 до 143.3 млн человек (табл. 1.1). Только США опережали Россию по темпам роста населения: с 1790 по 1915 г. население США увеличилось с 3.9 млн до 100.5 млн,³ или в 25.8 раза, т. е. за 125 лет больше, чем в России за 266 лет. Все европейские страны по росту населения далеко отставали от России. Это привело к тому, что в 1760-е гг. Россия стала самым населенным государством в Европе. В 1762 г. на долю России приходилось 18% населения всей Европы (23.2 из 130.0 млн), в 1800 г. – 22% (39 из 175 млн), в 1850 г. -27% (68.5 из 255 млн),в 1910г.–32%(161 из 505 млн).⁴ В 1914 г. на территории России в границах 1646 г. проживал 41% всего населения, а на присоединенной и захваченной территории – 59%.⁵

Из этого следует, что основным источником роста населения во второй половине XVII–начале XX в. были присоединения, завоевания и естествен­ный прирост нерусского населения. Однако русские никогда не загоняли ту­земное население в резервации, не отбирали земли, находившиеся в хозяй­ственном обороте, ограничиваясь, как правило, пустующими участками. При этом представителям других этносов не запрещались миграции ни в пределах империи, ни за ее пределы, и они в такой же примерно степени переселялись на собственно русские земли, в какой русские переселялись на присоединенные. В 1897 г. на территории, инкорпорированной Россией по­сле 1646 г., проживало 76.9 млн человек, из них лишь 12.2 млн, или 15.7%, были русскими, на территории, заселенной до 1646 г., проживало 52 млн., из них 8,5 млн, или 16,3 %, были нерусскими. В основном русские переселялись на незаселенные земли Новороссии, Юго-Востока, Северного Кавказа и Сибири и очень мало - на территории, занятые и освоенные другими народами. В Финляндии русские составляли 0.23% всего населения, в Польше – 2.8, на Кавказе 4.3% и т. д., зато в Новороссии – 21.4%, на Север­ном Кавказе - 42.2, в Нижнем Поволжье и Южном Приуралье – 57.9, Сибири –76.8%

По данным о темпах роста населения в отдельных районах можно бо­лее точно определить места выхода и поселения мигрантов: низкие темпы прироста населения указывали на то, что данные регионы служили источ­ником мигрантов, наоборот, высокие темпы прироста населения свиде­тельствовали о том, что районы принимали переселенцев, при условии, что естественный прирост населения был всюду примерно одинаковым (табл. 1.3). В XVIII в. основные потоки переселенцев, как и в XVI– XVII вв., направлялись в Черноземный центр и Поволжье, с 1780-х гг., после присоединения Крыма, и до 1861 г. – в Новороссию, в Нижнее По­волжье и Приуралье; в последней трети XIX в., после окончательного за­воевания Кавказа, – в Предкавказье, Новороссию, а также в Сибирь; в начале XX в. – в Сибирь. Миграция в Среднюю Азию была ничтожной. В целом за 1678–1915 гг. 39.4% всех мигрантов поселились в Сибири, 23.5 – в Новороссии, 19.1–на Северном Кавказе, 13.1–в Поволжье и Приуралье и 4.9% – в Черноземном центре. До эмансипации 1861 г. пере­селенцы происходили в основном из нечерноземных губерний Севера, Северо-Запада, Центра и Белоруссии. С 1860-х гг. к ним добавились миг­ранты из Черноземного центра, Украины и Поволжья.

По национальному составу среди мигрантов преобладали русские, затем украинцы и белорусы. Представителей остальных народом было мало.

Общее число переселенцев за 237 лет, 1678-1915 гг., оценивается в 12,8 млн. человек, в том числе за 180 лет, в 1678–1858 гг. - 4,7 млн. и за 57 лет, в 1858-1915 гг. - 8.1 млн. Значит, в среднем в год мигрировали в 1678-1858 гг. 26 тыс. чел., в 1858–1915 гг.– 143 тыс. человек.

Среднегодовая численность населения России за 1678–1858 гг. соста вила 32 млн человек, в 1858–1915 гг. – 118 млн, следовательно, в сред­нем в год переселялось в 1678–1858 гг. 0.08% и в 1858–1915 гг, - 1,2 % тех жителей страны. Широко распространенное представление о том, что население России всегда было очень подвижным, не соответствует действительности для периода с 1678 по 1858 г., когда в России сущвствовало крепостное право, но, вероятно, справедливо для времени до середины XVII в. и в меньшей степени – для пореформенного периода. Например, по данным переписей (писцовых книг), в некоторых уездах в мирный и благоприятный в экономическом отношении период между 1498 и 1539 и только около 30% крестьян оставались в домах своих отцов или поселя­лись м ближайшем соседстве, 36% переехали в другие селения данного уезда и 20% выселились за пределы своего уезда (о судьбе остальных нет данных). В годы кризиса, 1539–1576 гг., за пределы уезда выселилось до 60% крестьян.⁶

После 1646 г. плотность населения стала расти повсеместно, в районах как старого, так и нового заселения. Окончательное закрепощение населения в 1649 г. затормозило мощное переселенческое движение, начавшееся в серединее XVI в. Колонизация возобновилась с новой силой после эманси пации, поглощая около 77% естественного прироста населения страны, что замедлило рост плотности населения в районах старого заселения, но не остановило его совсем.

Число сельских поселений в России в течение XVIII–начала XX в. уве­личивалось, в то время как в Западной Европе оно уменьшалось (в США и Канаде начиная с XIX в.).⁷ Это говорит о том, что процесс внутреннего освоения земель в России не закончился вплоть до 1917 г., а в западных странах он завершился к началу промышленной революции в середине XVIII в. Кроме факта освобождения от крепостной зависимости большую роль в усилении колонизации играло возникшее аграрное переселение м отпоенных к середине XIX в. черноземных губерниях.

Хотя и до середины XVII в. Россия, как практически все европейские государства, была многонациональна, однако территориальная экспансия привела к тому, что Россия превратилась в многонациональную империю, м которой «титульная» нация оказалась в меньшинстве. В 1646 г. на долю русских приходилось около 95% всего населения страны, к 1917 г. – 44.6%. В составе империи насчитывалось около 200 больших и малых народов, различных по религии, языку и культуре,⁸ на долю которых приходилось 55.4% населения (табл. 1.5).

 

Таблица 1.5 Этнический состав населения России в 1719–1914 гг. (в %)

Народ	1719 г.	1762 г.	1795 г.	1857 г.	1914г.
Русские	70.7	62.3	48.9	45.9	44.6
Украинцы	12.9	14.6	19.8	17.1	18.1
Белорусы	2.4	6.7	8.3	5.3	4.0
Эстонцы	2.0	1.7	1.2	0.9	0.7
Татары	1.9	3.3	1.9	2.6	1.8
Чуваши	1.4	1.2	0.9	0.7	0.6
Калмыки	1.3	0.3	0.2	0.2	0.1

ФАКТОРЫ ТЕРРИТОРИАЛЬНОЙ ЭКСПАНСИИ

Что стимулировало территориальную экспансию России во второй по­ловине XVII–начале XX в.? В первую очередь геополитические соображе­ния: обеспечить прочные границы, обрести незамерзающие порты, воспре­пятствовать захвату пограничных территорий соперниками или включить их в сферу своего влияния. Правящая элита рассматривала Россию законной наследницей и преемницей Киевской Руси и Золотой Орды и стремилась «собрать русские земли», которые в XI–XII вв. входили в состав Киевской Руси, а в XIII–XVI вв. – в состав Золотой Орды, под скипетр русского царя.⁹ Следует согласиться со швейцарским историком А. Каппелером в том, что вплоть до конца XIX в. российская экспансия определялась преимуще­ственно стратегическими и внешнеполитическими, а не экономическими со­ображениями, и с американским историком Р. Меллором в том, что «Россия приобретала лишь то, на что другие государства не претендовали, или то, что они не, могли захватить».¹⁰ Движение к Черному морю в первую очередь диктовалось стремлением укрепить южные границы и покончить с набегами крымских татар, которые захватывали в плен русских и продавали их в раб­ство. За XVI–XVIII вв. они захватили в плен сотни тысяч русских и про­дали их в рабство в Стамбуле. По свидетельству французского посла в России Л.-Ф. Сегюра, Екатерина II жаловалась Вольтеру, что татары «еже­годно заносили в Россию чуму и голод, истребляли и забирали в плен по 20 000 человек в год».¹² Движение к Балтийскому морю обусловливалось желанием иметь порты для экономических и культурных связей с Западной Европой.

Аннексия Северного Кавказа и Закавказья не может быть понята вне контекста войн с Ираном и Османской империей, аннексия Казахстана и Средней Азии – вне контекста противостояния между Россией и Велико­британией и поражения России в Крымской войне 1853–1856 гг., аннексия Дальнего Востока – вне контекста противоречий между Россией, с одной стороны, и Великобританией, Францией, США и Японией, с другой. Только в практически незаселенную Сибирь (в момент ее присоединения в первой половине XVII в. на территории площадью в 10 млн км² проживало при мерно 200 тыс. человек коренного населения)¹³ русских влекла исключитель­но возможность воспользоваться ее природными богатствами; движение па Дальний Восток и в Среднюю Азию отчасти стимулировалось также стремлением получить источники сырья и рынки сбыта. Во всех других случаях стратегические соображения доминировали.¹⁴

Что же касается собственно колонизации, то она, как это ни парадоксально, стимулировалась возникновением относительного аграрного пере­населения.Основная экономическая причина переселений в России, как и всюду, состояла в возникновении относительного аграрного перенаселения и вызываемого им кризиса системы хозяйства, какой бы она ни была. Дело в том, что каждой системе хозяйства соответствует предельная густота на­селения могущего найти себе в условиях данного строя хозяйства необхо­димые средства существования.¹⁵ При достижении этого предела наступает аграрное перенаселение – относительный недостаток земли, выход из кото­рого возможен либо путем перехода к более интенсивному хозяйству, либо с помощью переселения. Переход к новой системе земледелия требует вре­мени, знаний, средств и психологической перестройки, к этому способу население обращается лишь тогда, когда отсутствует возможность переселе­ния. У населения России почти всегда существовала возможность для колонизации – вот почему оно чаще всего обращалось именно к переселе­нию, а не к интенсификации земледелия.¹⁶

О том, что именно относительное перенаселение являлось важнейшим фактором земледельческой колонизации, говорят следующие данные. С 1860-х гг. основными губерниями выхода крестьянства являлись те губернии, где зе­мельная теснота достигла такой остроты, что даже зажиточные крестьяне страдали от малоземелья, – это черноземные центрально-земледельческие, украинские и средневолжские губернии старого заселения. Из них в 1870-1896 гг. выселились 3.4 млн человек, что составляло 12,2% сельского населения этих губерний в 1897 г. и около 87% всех российских переселенцев. Аграрное перенаселение больше ощущалось до эмансипации в районах господства крепостничества, после – в районах бывшего крепостничества, потому что крепостное право затрудняло свободные переселения крестьянства.

Стимулировало колонизацию и то обстоятельство, что районы вселения в отношении природных условий были весьма похожи на районы выселении мигранты весьма редко идут в районы с новой, непривычной природном средой.

В массовом сознании крестьянства XVIII–XIX вв. обнаруживается ми­грационная парадигма, которая делала крестьянина психологически подго­товленным для переселения. Учитывая привязанность крестьянина к родине, это служило весьма существенной предпосылкой массовых миграций. Крестьяне идеализировали акт миграции, рассматривая его как уход от непра­ведной «новизны» и, перенесение на новое место справедливой «старины», как поиск рая на земле на далеких землях. Легенда о Беловодье – земле, где человека ожидает полное благополучие и свобода, бытовала среди крес­тьян до начала XX в. Происхождение этой парадигмы, возможно, уходит корнями в раскол русской православной церкви в середине XVII в., совпав­ший по времени с окончательным утверждением частновладельческого кре­постного права. Раскольники уходили на новые места, скрываясь от пресле­дований властей, крестьяне бежали на новые места в поисках спасения от крепостного права. На этом фоне и могла родиться парадигма миграции. В то же время ее утверждал сам факт постоянной колонизации.

 

ВОЗНИКНОВЕНИЕ МНОГОНАЦИОНАЛЬНОЙ ИМПЕРИИ И НАЦИОНАЛЬНОГО ВОПРОСА

 

Итак, территориальная экспансия имела тот фундаментальный резуль­тат, что превратила Россию в многонациональную империю и породила ост­рые национальные конфликты. Накануне своего крушения в 1917 г. Россия была в политическом смысле унитарным, централизованным государством, полную автономию имели только Финляндия, Бухара, Хива и Урянхайский край, или Тува.¹⁹ Одна часть территории России оказалась в составе импе­рии в результате завоевания (Прибалтика, Польша, Финляндия, Северный Кавказ, Средняя Азия), другая – была присоединена по договору (Левобе­режная Украина, Грузия, Бессарабия, некоторые земли Азербайджана и Казахстана), третья часть была инкорпорирована в ходе хозяйственной ко­лонизации (Север, некоторые земли Поволжья и Сибири). Все государства мира в XVIII–начале XX в. использовали указанные способы увеличения своей территории, так как все они в то время признавались международным правом. Например, США в результате войны с Мексикой в 1846–1847 гг. захватили 1.36 млн км² (более половины первоначальной территории Мек­сики), на которой впоследствии разместились 7 штатов.²⁰

Полный императорский титул отражал рост Российского государства, за­конность завоеваний и присоединений, так как признавался всеми государ­ствами, с которыми Россия имела дипломатические отношения. Напомним этот титул: «Божиею поспешествующею милостью, Мы, NN, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новго­родский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Си­бирский, Царь Херсониса Таврическаго, Царь Грузинский; Государь Псков­ский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигаль-

ский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверской, Югорский, Перм­ский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовские земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Яро­славский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северныя страны Повелитель; и Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменские; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Тур­кестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голстинский, Стор-марнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и про­чая».²¹ Единство империи обеспечивалось и олицетворялось императором и клятвой на верность со стороны местных элит. Восшествие на престол каж­дого нового императора сопровождалось личной клятвой всего населения империи.

Принципы национальной политики

С народами, имевшими государственность, заключался формальный до­говор. С теми же, кто ее не имел, дело ограничивалось принесением присяги на верность русскому царю. При добровольном присоединении отношения между государствами строились в соответствии с договором, который, од­нако, не создавал федерации: присоединение осуществлялось в форме про­тектората, переходившего со временем в полное подчинение. Иначе решался вопрос при завоевании. В этом случае административное и общественное устройство завоеванных областей зависело от воли России, которая обычно предоставляла завоеванной области широкую автономию, однако не приво­дившую к ее обособлению в отдельное государство. Степень автономии за­висела от многих обстоятельств. Но первым основным принципом политики на инкорпорированных территориях являлось сохранение существовавшего до вхождения в состав России административного порядка, местных законов и учреждений, отношений земельной собственности, верований, языка и культуры. При лояльности к центральной власти автономия увеличивалась, как это было с Финляндией, при проявлении враждебности и сепаратизма автономия сужалась, как это было с Польшей после восстаний 1830 и 1863 гг. Проходило несколько десятилетий, иногда столетий, прежде чем вводились общероссийские порядки, но вплоть до 1917 г. полной админи­стративной, общественной и правовой унификации в так называемых наци­ональных окраинах и великороссийских губерниях не произошло. Проил­люстрируем сказанное на примере Казахстана. Длительное политическое доминирование русских в Казахстане (большая часть территории, населяе­мая казахами, так называемые Младший Жуз и Средний Жуз, была при­соединена в 1730-е гг.) не нарушило образа жизни и не подорвало тради­ционные казахские социальные и политические институты. Продолжали действовать советы аксакалов, суд биев, институт рабства, разделение на жузы, или племена, курултаи, избиравшие ханов жузов, хотя институт ханов был формально отменен царским правительством в 1824 г. Даже в советское время, несмотря на то что все традиционные институты были формально отменены, они фактически продолжали действовать, а после распада СССР они переживают возрождение.

Вторым, после уважения статус-кво, краеугольным принципом нацио­нальной политики являлось широкое сотрудничество центрального прави­тельства с нерусскими элитами, которые в большинстве своем получали пра­ва русского дворянства, что облегчало для центральной власти управление новой территорией. Типичный пример дает Левобережная Украина, присо­единение которой произошло без особых осложнений благодаря тому, что

украинская элита вошла в состав российского дворянства на равных с ним правах.²³

Третий основной принцип национальной политики состоял в создании некоторых преимуществ в правовом положении нерусских сравнительно с русскими. Даже евреи, хотя и проживали в черте оседлости и подвергались другим дискриминационным мерам, не закрепощались, не рекрутировались в армию, за исключением 1827–1856 гг., наравне с русскими, имели нало­говые льготы и др. Процент евреев в гимназиях составлял в 1865 г. – 3.3%, в 1870 г. – 5.6%, в 1877 г. – 10%, в 1881 г. – 12.3%, но в последующие годы стал снижаться. То же наблюдалось и в высшей школе: в 1881 г. процент студентов еврейской национальности составлял в 1881 г. 8.8%, в 1886 г. 14.5%, в 1907 г. – 12.1%, в 1911 г. –9.4% В черте еврейской оседлости еще в 1880-е гг. евреи преобладали на некоторых факультетах, например меди цинском и юридическом: в 1886 г. на медицинском факультете Харьковского университета доля евреев составляла 41.5%, Одесского университета 30.7%, а на юридическом – 41.2%.²⁴ Крещеные евреи имели те же права, что и русские,²⁵ и иногда делали исключительную карьеру на светской, военной или религиозной службе. Среди евреев известны генералы, адмиралы, ми­нистры и даже епископы. Например, внук крещеного еврея Александр Кржи жановский (1796–1863) стал архиепископом.²⁶ Центральное правительство гарантировало личную свободу платящим ясак крестьянам, пастухам и охотникам, запрещая их закрепощать, как русских свободных крестьян. Поэтому нерусские народы, у которых до присоединения к России не было крепост­нических отношений, так и не узнали, что это такое. До введения всеобщей воинской повинности в 1874 г. большинство нерусских народов было освобождено от тяжелейшей рекрутчины. В 1881 г. к отбыванию повинности в облегченном виде было привлечено население Финляндии, в 1887 г. - Кавказа (в облегченном виде), но по-прежнему были освобождены от нее многие народы Сибири, Средней Азии и Европейского Севера. Сказанное не означает, что представители национальных меньшинств не испытывали притес­нений со стороны коронной администрации, а указывает лишь на тот факт, что русские в этом отношении имели перед ними некоторое «преимущест­во». Статус «инородца», введенный в сословном законодательстве в 1822 г., не заключал в себе ничего унижающего и обидного. Он распространялся на малые народы Сибири, Европейского Севера, Кавказа, калмыков, впослед­ствии – на народы Казахстана. Инородцы подразделялись на оседлых, ко­чевых и бродячих, крещеных и некрещеных. Хотя в правовом положении каждой группы имелись некоторые особенности, все они по своим правам приближались до 1860-х гг. к государственным крестьянам, после – к сель­ским обывателям и управлялись «по законам и обычаям, каждому племени свойственным». Их элита признавалась за «почетных инородцев» и на время пребывания в должности получала соответствующий чин точно так же, как это практиковалось в отношении «природных обывателей», и ей был открыт доступ в дворянство. Оседлые инородцы могли переходить в любое из сословий империи. Сложное положение некоторых нерусских народов, на­пример малых народов Сибири, в котором они оказались к началу XX в., объяснялось не столько притеснениями со стороны русских, сколько труд­ностями адаптации к европейской культуре, носителями которой являлись русские.

Согласно четвертому принципу национальной политики, этнические и национальные критерии, хотя и принимались во внимание, но по существу не мешали продвижению по социальной лестнице. Благодаря этому между социальным статусом и национальностью отсутствовала связь, а политиче­ская, военная, культурная и научная элиты России были многонациональ­ными, включавшими протестантов-немцев и финнов, татар-мусульман, католиков-поляков и представителей многочисленных нерусских народов. Доля нерусских среди чиновников в 1730 г. составляла 30%, в 1850-е гг. – 16%. В 1894-1914 гг. среди 215 членов Государственного совета – высшего законосовещательного органа до 1907 г. второй палаты Государствен­ной думы с 1907 г., часть членов которой назначалась императором, насчи­тывалось по крайней мере 12.1% лиц неправославного исповедания и, следовательно, нерусских. Из 568 лиц, занимавших высшие посты в цент­ральном и региональном управленческом аппарате имперской администра­ции в 1903 г., свыше 10% относились к неправославным, главным образом к лютеранам и католикам, а из 6 тыс. в 1913 г. – от 10 до 15%. Всего в составе высшей бюрократии доля неправославных и, значит, нерусских со­ставляла в 1825 г. – 11.1%, в 1853 г. – 32.7%, в 1917 г. – 11.8%. В офи­церском корпусе в 1867–1868 гг. 23% всех офицеров были неправославны­ми, в том числе среди полных генералов на долю протестантов приходилось не менее 27%, в 1903 г. –соответственно 18 и 15%, в 1912 г. доля неправо­славных офицеров понизилась до 11%, а среди генералов повысилась до 20%. Вплоть до 1917 г. лояльность трону, профессионализм и знатное про­исхождение ценились гораздо выше, чем этническая или конфессиональная принадлежность.

Составной частью национальной политики являлось то, что правительство с помощью налоговой системы намеренно поддерживало такое положение в империи, чтобы материальный уровень жизни нерусских, проживавших в на­циональных окраинах, был выше, чем собственно русских, нерусские народы всегда платили меньшие налоги и пользовались льготами.

Как видно из данных табл. 1.6, в 1886–1895 гг. преимущественно нерус­ское население 39 губерний платило в год 1.22 р. налогов, в то время как население 31 великорусской губернии – 1.91 р., или на 59% больше. Исклю­чений не было: во всех районах, заселенных преимущественно нерусским населением и подчиненных общероссийской налоговой системе, прямые на­логи были меньше. В Финляндии и среднеазиатских автономиях существо­вали свои налоговые системы. То же следует сказать и о косвенных налогах. В результате общая сумма государственных доходов на душу населения в 31 великорусской губернии была на 39% выше, чем в остальных 39 губер­ниях (10.92 р. против 7.88 р.). «Инородцы обложены гораздо ниже рус­ских», – верно констатировал известный финансист Н. П. Ясйопольский, правда, не объясняя причину этого парадокса. Напротив, государственные расходы в 30 великорусских губерниях были меньше – 3.71 р. против 4.83 р. Это обеспечивало дополнительный финансовый поток (деньги предназнача­лись на оплату услуг и закупки товаров местного производства для распо­ложенной там армии) из центра в губернии, заселенные нерусским населе­нием, и давало ему возможность воспользоваться этими средствами для удовлетворения своих потребностей.

Обращает на себя внимание региональный дефицит бюджета в Бело­русско-литовском и Кавказском регионах, что было обусловлено их погра­ничным положением. Центральное правительство расходовало значитель­ные суммы на армию, что стимулировало экономическое развитие этих регионов. Дефицит в С.-Петербургской губернии объяснялся большими рас­ходами на центральное управление, двор и гвардию.

Районы, находившиеся на периферии Российской империи, имели некото­рые преимущества для своего развития сравнительно с центральными россий­скими регионами благодаря налоговым льготам, освобождению от воинской повинности, удобному географическому положению на границе или у моря.³² Опасение сепаратизма вынуждало центральное правительство поддерживать это ненормальное для истинно колониальной державы положение.

Следует также отметить, что, как только оканчивалось очередное «по­корение» той или иной земли, поведение русских по отношению к другим народам характеризовалось терпимостью и восприимчивостью к чужому, исключая, может быть, только евреев. Установка «мы» – русские и «они» – нерусские никогда не имела у русских, в особенности у крестьянства, столь абсолютного значения, как у большинства европейских народов. Под сло­вом «мы» русские признавали не только этнически чистых русских, но и соседей, если они подчинялись русскому царю. Что же касается православ­ных единоверцев, то русские не противопоставляли их друг другу, ибо два основных критерия национальности господствовали в сознании русского на­рода– принадлежность к православию и подчиненность православному русскому царю.³³ Разумеется, отношения между русскими и нерусскими не были идиллическими (таких отношений не наблюдалось и среди представи­телей одного народа, особенно если они принадлежали к разным сослови­ям), но они в принципе развивались в русле партнерства и добрососедства, исключение составляли поляки и некрещеные евреи. Экономическая выгода и христианское миссионерство в российской экспансии были выражены на­много слабее, чем в политике морских держав Западной Европы, и, наобо­рот, факторы безопасности и сотрудничества с туземным населениям – больше. Причина состояла в большей географической, исторической, куль­турной и религиозной близости между русскими и нерусскими, чем между западными европейцами и колониальными народами Америки, Азии и Африки. В российском варианте нерусские этносы находились по соседству, русские давно были с ними в контакте, образ жизни и верования между русскими и нерусскими имели больше сходства. Отказ правящих верхов от идеи превращения великорусской нации в господствующую также способст­вовал добрососедским отношениям между русским и нерусскими народами. Перечисленные принципы национальной политики оставались общими для всего периода империи, но их реализация в существенной степени зависела от отношения к русскому господству со стороны элиты инкорпорированного народа и других факторов. Во-первых, важную роль играли традиции государственности и высоко развитой культуры, т. е. имел или не имел народ до При соединения свою территорию, границы, признаваемые мировым сообщест­вом, администрацию, писаные законы, письменность, искусство, литера туру и т. д. Эти традиции влияли как на политику российского правительства, так и на поведение национального меньшинства. Яркий пример – Польша и Финляндия.

Польша имела традиции государственности, Финляндия – нет. В результате в одном случае – непрерывная война, закончившаяся разрывом, во втором – сотрудничество, закончившееся мирным разводом. Во-вторых, су­щественное значение имело сходство или различие религий и культур. Сравнительно мало проблем русскому правительству доставляли Грузия, Армения, Украина, Белоруссия и Молдавия и очень много – мусульманские народы. Христианские народы, за исключением поляков, оказывали несравненно мень­шее сопротивление русской экспансии, чем исламские. В течение XVII-XVIII вв. четыре раза восставали башкиры с намерением перейти в подданство то сибирского хана, то Турции. Во время восстаний объявлялась «священная война» против русских, подвергались разорению сотни русских деревень, множество крестьян захватывалось в плен и продавалось в рабство.Северный Кавказ также был присоединен к России после длительной и изнурительной войны. За покорение Кавказа Россия заплатила жизнями 200 тыс. своих солдат. Горское население неоднократно поднимало восстания. 25 лет (1834-1859) продолжалась война с созданным Шамилем имаматом на территории горного Дагестана и Чечни О непримиримости горцев свидетельствовал не только объявленный ими газават, но и тот факт, что после покорения Кавказа около 400 тыс. человек эмигрировали в Турцию (при содействии русского правитель­ства). Завоевание Средней Азии тоже сопровождалось большим кровопро­литием с обеих сторон, уличными боями при взятии среднеазиатских городов и объявлением «священной войны» русским (например, бухарский эмир объ­являл газават в 1868 г.). В-третьих, важен был способ присоединения, наличие международного признания или, наоборот, непризнания присоединения. За­воевание, хотя и считалось законным способом расширения территории, со­здавало больше проблем, чем мирное присоединение или колонизация. Россия не воевала с финнами, эстонцами, латышами, литовцами, белорусами, укра­инцами и молдаванами. Их земли перешли как военный трофей от тех, кто господствовал там до прихода русских. Для них присоединение к России оз­начало только смену патрона, что облегчало восприятие русского владычест­ва, примиряло с ним и способствовало мирному вхождению в состав России. Наконец, нерусское население принимало во внимание потери и приобретения от присоединения. Для Грузии, Армении, Левобережной Украины присоеди­нение к России казалось наименьшим злом, а для кавказских горцев, среднеа­зиатских ханств – наибольшим. Подчеркну, что в данном случае более суще­ственно не то, как это было на самом деле, объективно, а как казалось присо­единенному народу, точнее – его элите.

Как показывает история России, национальный вопрос был для страны трудной проблемой. Однако иногда его решение бывало успешным. Был удачно в конце концов решен башкирский вопрос. Правительство огра­ничило расхищение земель, остановило начавшееся распространение кре­постного права на башкир, в 1786 г. освободило их от уплаты ясака, а в 1798 г. превратило их в свободное военно-казачье сословие. В 1863– 1865 гг. башкиры получили статус свободных сельских обывателей, на них были распространены реформы и русское законодательство, в низших административных единицах разрешалось ведение дел на родном языке. Впоследствии, вплоть до 1917 г., среди башкир сепаратистского движения не возникало.³⁷ Удачно был решен финляндский вопрос: финны, удовле­творенные полученной автономией, до изменения курса национальной по­литики в 1860-е гг. и особенно до нарушения русским правительством статус-кво в 1890-е гг. не доставляли большого беспокойства центрально­му правительству.³⁸

Но автономия удовлетворяла не всех. Польша дает пример того, как большая автономия, либеральное политическое устройство, намного более прогрессивное сравнительно с тем, которым обладала собственно Россия, не принесли успокоения в умы завоеванного народа. Чем это можно объяс­нить? С одной стороны, тысячелетняя традиция государственности, история, отмеченная многими достижениями, католицизм, чувство превосходства над победителем не позволили польскому народу примириться с утратой суве­ренитета. С другой стороны, как мне кажется, форсированное Россией го­сударственное строительство в Польше в 1815 г. создало такое положение, что Россия - творец польской государственности – стала практически не нужна полякам после того, как новое польское государство было ею созда­но. Поляки поторопились избавиться от ненужной опеки.

 

 

РЕЗУЛЬТАТЫ ТЕРРИТОРИАЛЬНОЙ ЭКСПАНСИИ

 

Каковы были результаты территориальной экспансии для самой Рос­сии? Они были неоднозначными. Рассмотрим сначала позитивные послед­ствия. Вплоть до середины XVIII в. вся южная плодородная, черноземная половина Русской равнины представляла собой безлюдную степь – «дикое поле», крайне редко были заселены Заволжье и Сибирь, где вообще не было русских. Они сосредоточивались на Севере и в нечерноземной части Русской равнины, так как Казанское, Астраханское и Крымское ханства парализовали колонизационное движение на юг и восток. С середины XVI в., после победы над Казанским и Астраханским ханствами, начались массовые миграции, которые с разной интенсивностью в отдельные пе­риоды продолжались до 1917 г. Во второй половине XVI–XVII в. основ­ные потоки переселенцев направлялись в Черноземный центр, Камский край и Приуралье, благодаря чему центр русской населенности стал пере­мещаться с севера на юг, и процесс этот продолжился в XVIII–XIX вв. До начала XVIII в. 2/3 населения проживало в северной и лесной зонах, к концу XVIII в. благодаря переселениям с севера на юг большая часть населения стала проживать в более благоприятной для земледелия лесо­степной и степной зонах, а к 1914 г. там сосредоточилось почти 2/3 на­селения Европейской России. Перемещение центра хозяйственной деятель­ности на юг чрезвычайно способствовало увеличению экономического потенциала страны, главным источником которого являлось сельское хо­зяйство.

Экспансия в южном направлении увеличивала не только общий земель­ный фонд, но и степень его использования, так как по мере передвижения границы на юг доля земли, пригодной для земледелия и скотоводства, воз­растала. В северной зоне доля пашни и лугов даже в 1914 г. составляла всего 9%, в то время как в лесной зоне уже в 1696 г. – 25.6%, в лесостепной -54.8 и южной степной – 41.1%. Как видно из данных табл. 1.9, в XVIII-XIX вв. площадь пашни и лугов увеличивалась главным образом за счет Освоенных территорий лесостепной и степной зон. Благодаря экспансии и колонизации процент окультуренной земли с 1696 по 1887 г. повысился почти в 2 саза – с 24.4 до 45.9%.

К 1914 г. доля культурной площади возросла, по разным оценкам, от 2.1% до 6% и составила от 48% до 52%.^5| И хотя Россия по-прежнему усту­пала по площади окультуренной земли большинству стран Западной Евро­пы, где она составляла в конце XIX в. около 60–70%, исключая Норвегию, Швецию и Финляндию,⁵² достижение даже 48% освоения земельного фонда Европейской России стало возможным только вследствие увеличения терри­тории в благоприятных для земледелия регионах.

К позитивным результатам экспансии следует отнести также плодотвор нос влияние на общественный быт России сословно-корпоративной органи­зации и более развитой культуры, экономики, существовавших в инкорпо­рированных западных областях, в особенности в Прибалтике.

Негативные последствия экспансии были также весьма серьезными. Во-первых, под ее влиянием в народном сознании утвердилось убеждение об экстенсивном развитии как наиболее рациональной и эффективной форме ведения хозяйства, возникла вера в неистощимость природных ресурсов, ставшая парадигмой русского менталитета, и сформировалась психологии беззаботности И нерасчетливости в обращении с природными ресурсами и собственностью. В перспективе такие убеждения и такая психология вели к отставанию.

Во-вторых, территориальная экспансия затрудняла формирование хоро­шо Структурированной системы городов, которая бы могла наилучшим об разом обслуживать потребности народного хозяйства. Дело в том, что рациональные целостные системы городов, обладающие развитой иерархическойй структурой, могут занимать территорию не более сотни тысяч квад­ратных километров, В таких больших по территории странах, как Россия, США или Канада, невозможна рациональная единая система городов. На­пример, в США никогда и не пытались ее создать, там существует несколько региональных столиц, а национальная столица имеет лишь ограниченный набор политических функций.⁵⁴ В России вопреки экономической целесооб­разности такую единую, централизованную систему городов правительство создавало искусственно по административным соображениям и из-за страха сепаратизма, Следует согласиться с теми, кто считает, что с точки зрения экономической инфраструктуры Россия – жертва своего огромного пространства.

В-третьих, новые территории не только открывали новые возможности, по и требовали значительных усилий и средств для обеспечения коммуни-каций, обороны и т. п. С одной стороны, это истощало центр, с другой стороны, выделенных средств всегда было мало, вследствие чего экспансия затрудняла создание инфраструктуры, адекватной потребностям страны, что до сих пор является слабым местом российской экономики.

В-четвертых, территориальная экспансия привела к тому, что Россия пре­вратилась в многонациональную империю, а русские –в непривилегиро-нное национальное меньшинство; экспансия замедлила развитие единой российской нации.⁵⁵ Финский, польский, балтийский и украинский регионы, выгодно используя огромный российский рынок, иностранный капитал, близость к Западу и экономические льготы, предоставленные центральным правительством, опережали в экономическом отношении обширную область русского заселения. По уровню грамотности русских опережали прибалтийские народы, поляки, евреи, финны, а также волжские и крымские татары, которые активно использовали письменность как средство сохранения своей Национальной идентичности. Нерусские были значительно шире, чем рус­ские, представлены среди людей квалифицированных профессий. Жизнен­ный уровень русских был одним из самых низких в империи. Наконец, в стране начиная с 1830 г. нерусские народы постоянно создавали политическую напряженность, поддерживали революционное движение, с которым национальные движения по большей части совпадали. Постоянная необхо­димость обеспечения безопасности, поддержания власти и общественного порядка тяжелым бременем ложилась на страну, прежде всего на русских, ограничивала возможности социального, экономического и политического развития центра страны и тем самым способствовала сохранению отсталости России.

Не следует, однако, преувеличивать трудности и недооценивать выиг­рыш от экспансии, как это делают некоторые исследователи, полагающие что «если бы за Уралом плескался океан, то, скорее всего, Россия уже давно бы была полноправным членом сообщества цивилизованных стран».⁵⁶ В приведенной цитате содержится признание решающей роли демографического давления на экономические и культурные успехи наро-да. Давайте представим, что было бы с Россией, если бы она оставалась в границах 1646 г. Если бы все русские люди в 1897 г., которых насчитывалось 55.7 млн человек, оставались бы на территории европейской части страны в границах 1646 г., то к 1897 г. плотность населения здесь увеличилась бы примерно в 8 раз и составила бы около 14-16 человек на 1 км², как в Англии и Франции в XI в., в Германии и других запад­ноевропейских странах в XVII в. Такой плотности населения обычно со­ответствует трехпольная система земледелия без активного использовании удобрений.⁵⁷ Между тем фактически в 1897 г. на территории в границах 1646 г. проживало 50 млн – всего на 11% меньше контрфактического рас-чета, а плотность населения составляла 12–14 человек на 1 км². В целом же в европейской части страны без Финляндии фактическая плотность населения в 1897 г. была в два раза выше –24 человека на 1 км², а при­менение удобрений в сельском хозяйстве конца XIX в. стало почти все­общим явлением. Следовательно, территориальная экспансия приводила к увеличению плотности населения и не препятствовала экономическому раз­витию России,так как она инкорпорировала не только пустующие земли, но и густонаселенные районы с более развитой, чем на собственно рус­ской территории, экономикой.

Следует заметить, что парадигма экстенсивности, с одной стороны, дей­ствительно задерживала переход к интенсивному хозяйству. Но, с другой стороны, экстенсивный путь развития экономики был неизбежным для Рос­сии, более того – оптимальным. Интенсификация требует огромных затрат капитала и, если иметь в виду мировой опыт, как правило, происходит тог­да, когда существует избыток труда, недостаток земли и достаток капитала. В России всегда был избыток земли и недостаток капитала, поэтому возни­кавший в отдельных районах избыток труда переливался в районы избытка земли и недостатка труда.

Капитал – это труд в превращенной форме, поэтому для его создания необходимо предварительное использование труда без непосредственного результата, во имя будущего дохода. Капитал предполагает накопление, со­пряженное с принесением в жертву настоящей выгоды ради будущей. На­дежда на будущий доход предполагает осознание идеи, что капитал, исполь­зуемый впроизводстве, обладает способностью не только воспроизводить себя, но и давить некоторую прибыль. Идея накопления, предварительного использования труда ради получения прибыли В будущем отсутствовала в менталитете русского крестьянина. Отсюда мотив к накоплению у него был весьма слабым, что усугублялось недостатком бережливости и предусмот­рительности, небрежным отношением к природным ресурсам и неуважением к собственности, не только чужой, но даже и своей. Если количество сельскохозяйственных орудий и скота принять за показатель склонности к на­коплению, то оказывается, что того и другого крестьяне держали ровно столько, чтобы удовлетворить текущие потребности. В 1910 г., согласно дан­ным первой и последней переписи сельскохозяйственного инвентаря, на 1 хозяйство приходилось 1.1 орудия вспашки (из них только 34% были усо­вершенствованными или железными, остальные деревянными) и 1.4 орудия рыхления почвы (из них лишь 5.4% были железными или усовершенствован­ными). Сельскохозяйственные машины использовались мало: 12.5% всех хозяйств применяли веялки, 4 – жатвенные машины, 3.1–молотилки, 1.5 – сеялки и 0.5% – сенокосилки.⁵⁹ Машины имели главным образом вла дельцы земли на праве частной собственности. Но и среди них подавляющее большинство имело такие же орудия, как и крестьяне-общинники.⁶⁰ С рабо­чим скотом тоже существовала напряженность: в Европейской России в 1870 г. на один крестьянский двор приходилось 1.3 рабочей лошади, в 1900 г. –0.92, в 1916 г. – 1.1 лошади.⁶¹

Подчеркнем, что парадигма экстенсивности утвердилась бы в сознании любого народа, если бы он находился в тех же условиях, что и русский парод. В соответствии с законом падающей производительности земли' (в современной трактовке, закон убывающей производительности любого переменного ресурса при прочих фиксированных) интенсивное произвол ство практикуется только там, где существует недостаток земли, и, наобо­рот, где налицо избыток земли, там господствует экстенсивное земледелие. Экономисты доказали, что «тщательность возделывания земли является одним из симптомов и следствий тех более тяжелых условий, которые зем­ля начала требовать за любое увеличение получаемых с нее продуктом. Там, где принятию этой системы есть альтернатива, заключающаяся в получении требующегося обществу увеличения количества продовольствия с неосвоенных земель столь же хорошего качества, как те, которые уже воз­деланы, люди не предпринимают никаких попыток выжимать из земли количество продукта, хотя бы сколько-нибудь приближающееся к тому, что могут дать лучшие европейские методы земледелия. В таких местах землю эксплуатируют до той степени, при которой она приносит макси­мальную отдачу пропорционально затраченному труду, но не более то­го».⁶³ Причина этого состоит в том, что издержки интенсивного земледелия гораздо выше, чем при более примитивной системе ведения хозяйства. Седовательно, экстенсивное земледелие при наличии запаса земель явля­ется наиболее рациональным способом ведения хозяйства.Ионо в свое время встречалось всюду, где существовал свободный фонд земель, а и США, Канаде, Австралии и некоторых других странах оно наблюдалось и в XIX в., хотя фермеры приехали из Европы, где давно практиковалось интенсивное земледелие.

В России же дополнительным стимулом для экстенсивного хозяйства слу­жило то, что границы страны расширялись в направлениях от менее плодо родных к более плодородным землям, на которых издержки производства были меньше, а производительность труда – выше, чем в районах старого заселения, В табл. 1.10 приведены данные о региональных издержках зерно­вого производства при трехпольном севообороте без применения машин и удобрений, которые были получены в1933–1937 гг. в ходе исторических экспериментов, в точности имитировавших земледелие наших предков в тот период, когда они применяли трехполье и не использовали удобрения.

Данные показывают зависимость издержек производства от природных условий в чистом виде для всего изучаемого периода, так как эти условия и XVIII-XX вв. практически не изменялись Сопоставление неизменных из­держек производства с фактической урожайностью, которая со временем из­менялась, позволяет статистически оценить региональные различия в производительности труда в динамике.

Как видим, на протяжении XVIII-начала XX в. произво­дительность труда в районах земледельчес­кой колонизации была в 2–4 раза выше, чем в районах старого засе­ления, несмотря на то что в последних удоб­рения стали понемногу входить в практику земледелия еще в XVI в., в течение XIX в. их применение там стало повсеместным, в то время как в районах колонизации удобре­ния начали использо­ваться лишь с конца XIX в. и в начале XX в. они еще не вошли прочно в сельскохозяй­ственный быт.

Таким образом, экстенсивный путь раз­вития российского сель­ского хозяйства был оптимальным для Рос­сии вплоть до начала XX в.: он не только поддерживал достаточ­но высокий жизненный уровень (так как крес­тьянство как до эман­сипации, так и после нее в основном удовле­творяло свои потреб­ности), но и создавал прочный запас ресур­сов для будущего раз­вития. К России вполне применима оценка, ко­торую дал Ф. Бродель американской террито­рии: «Американская бескрайность играла разные роли, говорила на разных языках. Она была тормозом, и она же была стимулятором, ограничением, но так­же и освободительни­цей».

 

РОЛЬ ПОДВИЖНОЙ ГРАНИЦЫ В ИСТОРИИ РОССИИ И США

Россия, как и США, в течение долгого времени была колонизирующей страной. Потому представляет интерес сравнить опыт двух стран в свете концепции Ф. Дж. Тернера о влиянии подвижной границы страны на ее раз­витие.⁶⁵ Такой анализ провел английский историк Д. Шоу на примере освоения Черноземного центра России в XVII в. Он обнаружил, что дли­тельное существование подвижной границы на юге России в XVII в. и на западе США в XIX в. оказало принципиально иное влияние на развитие колонизуемой территории. В США подвижная граница в экономическом от­ношении способствовала развитию рыночной экономики в колонизуемом районе, освоение которого начиналось с охоты и разведения скота и по­степенно завершалось возникновением торгово-промышленных городов. В России дело начиналось с военно-административного освоения новой тер­ритории, являвшейся сферой влияния крымских татар, которым покрови­тельствовала Турция, и заканчивалось хозяйственным освоением земель, эксплуатировавшихся в основном на принципах натурального хозяйства. Но такой вывод справедлив только в том случае, если оставаться в рамках

XVII в., что вряд ли правомерно, поскольку граница продолжала двигаться на юг еще полтора столетия, до выхода на Черноморское побережье Крыма и на Северный Кавказ. В первой половине XIX в., благодаря выходу России к Черному морю и созданию ряда портов, прежде всего Одессы, возникла рыночная экономика и сформировалась довольно густая сеть городов, глав­ными функциями которых были не административно-военная и аграрная, как было в XVII–XVIII вв., а торговая и промышленная. Следует также учесть, что в США подвижная граница на начальных стадиях также «варваризировала» колонистов, поскольку они были вынуждены обращаться к примитивным формам хозяйства – охоте, кочевому скотоводству и рыбо­ловству, и способствовала экстенсивному развитию экономики не только в районах их вселения, но и выхода. Таким образом, экономическое развитие колонизуемой территории на южной границе России и западной границе США в принципе прошло те же стадии, только в России в более медленном темпе; сходство конечного экономического результата также очевидно. За­медленность экономической эволюции южных пограничных районов России обусловливалась тем, во-первых, что в XVII–XVIII вв. в экономике страны господствовали крепостнические отношения, а рыночные отношения были развиты слабо. Во-вторых, тем, что в России в отличие от США, где коло­низация изначально имела экономическое назначение, новая территория сперва завоевывалась по стратегическим соображениям и только после пре­кращения военных действий начиналось ее экономическое освоение. Причем в России поток колонистов вследствие малочисленности населения в стране был намного меньше, чем в США.

В социальном отношении подвижная граница в США стимулировала развитие на осваиваемых территориях буржуазных отношений, демократии, малой семьи и индивидуализма, а в России – крепостнических отношений, большой семьи и общины. Трудно было бы ожидать другой результат, так как колонизация «дикого юга» Русской равнины происходила в XVII–XVIII вв. – в период господства в России крепостничества, а колонизация «дикого Запада» Северной Америки в первой половине XIX в. – в период господства там капитализма. И русские, и американские колонисты, как и всякие колонисты вообще, переносили на новые земли те социальные отно­шения, которые существовали в местах их выселения.

В России подвижная граница служила «предохранительным клапаном», благодаря тому что новые земли становились убежищем для всех недоволь­ных и бедняков, что разряжало социальное напряжение, предотвращало об­разование класса неимущих, задерживало имущественную дифференциацию в районах выхода колонистов. Применительно к США этот тезис подвергся критике. Другие обобщения Тернера нашли свое подтверждение: в России, как и в США, на подвижной границе возникали специфические социальные группы населения, особый хозяйственный уклад, своеобразные правовые от­ношения; там ощущался недостаток правительственного контроля, процве­тало беззаконие, пришельцы вынуждены были приспосабливаться к новым условиям существования, опираясь преимущественно на собственные силы.⁶⁶ До середины XVIII в. на границе существовало казачество – специфическая социальная группа населения, образовавшаяся из беглых. Казачество имело своеобразное демократическое общественное устройство, долгое время об­ладало автономией от центральной власти, подчинялось своему обычному праву и традициям.⁶⁷

На подвижной северной границе России в XII–XVII вв.⁶⁸ и восточной границе в Поволжье, Южном Урале и Юго-Востоке,⁶⁹ в Сибири и на Даль­нем Востоке⁷⁰ в XVIII–начале XX в. происходили аналогичные процессы. В перечисленных районах даже тогда, когда они осваивались до эмансипа­ции 1861 г., крепостничество было слабее, после эмансипации там быстрее развивались рыночные отношения.⁷¹ Это было частично связано с тем, что данные территории осваивались преимущественно государственными крес­тьянами, которые не знали частновладельческого крепостничества, и с тем, что правительство запрещало закрепощать нерусское население, которое благодаря этому оставалось свободным от помещичьего гнета. Особенно большой экономической, социальной и культурной спецификой отличалась Сибирь, что послужило благоприятной почвой для существования в среде русской сибирской интеллигенции в середине XIX–начале XX в. так назы­ваемых сибирских областников, настроенных в пользу автономии Сибири на том основании, что ее жители превратились в новую «сибирскую на­цию».⁷² Ряд современных историков также подчеркивают специфику сибир­ского образа жизни.⁷³

Если кратко обобщить русский опыт подвижной границы, то можно ска­зать, что результаты колонизации в существенной мере зависели от ее пер­воначальных целей, от того, кто и когда колонизовал новые земли, какой общественный и экономической быт там заставали переселенцы, какой тип социальных отношений и какой образ жизни приносили они с собой. Когда военно-стратегические задачи колонизации были приоритетными, тогда ее результаты получались иными, чем в США; если же главной целью коло­низации являлось сельскохозяйственное освоение, результаты были сходны­ми. Социально-экономические результаты имели региональную специфику. Как писал Тернер, имея в виду США, «каждый большой район развивался своим особенным путем, имел свой тип народа, собственный географи­ческий и экономический базис, собственные особые экономические и со­циальные интересы».⁷⁴ То же наблюдалось и в России, что позволило А. Н. Челинцеву в конце XIX–начале XX в. сформулировать концепцию экономических районов России как стадий сельскохозяйственной эволю­ции.⁷⁵ Подвижная граница как в США, так и в России способствовала фор­мированию экономических районов, находившихся на разных стадиях эко­номического развития (так как районы колонизации, как правило, отставали в экономическом отношении от районов старого заселения), и в конечном счете – формированию многоукладной национальной экономики: в США – рабовладельческой и капиталистической, в России – крепостни­ческой, капиталистической и «семейной». Результаты колонизации сущест­венно зависели и от той стадии развития, на которой находилась сама «мет­рополия», от тех социально-экономических отношений, которые в ней господствовали в момент колонизации. Концепция Тернера и его последо­вателей обобщает опыт колонизации США преимущественно в XIX в., когда в стране господствовали буржуазные отношения, демократические институты. Колонизация в России растянулась на несколько столетий и проходи по большей частью в совершенно других условиях: в XVIII нерпой половице XIX в. – при крепостном праве и самодержавии, в 1860–начале XX в, – В условиях развития правового, демократического государства и рыночной экономики, и лишь в 1906–1914 гг. – в условиях, более или менее сходных с американскими.

 

ПРИРОДНЫЕ РЕСУРСЫ: БОГАТЫЕ ИЛИ БЕДНЫЕ?

Термин природные ресурсы обозначает тот компонент окружающей естественной среды, который используется в данный момент или может ис пользоваться человеком в будущем для удовлетворения материальных и ду­ховных потребностей: энергия солнца, земли и воды, земельные, минеральные, водные, растительные ресурсы, ресурсы животного мира и т. д. Для обозначения той части природного окружения человека, которая образует среду его обитания и с которой он непосредственно связан в своей жизни и деятельности, используется понятие географическая среда. Эти два понятия отражают различный взгляд на земное природное окружение: в первом слу­чае акцент делается на их использовании преимущественно в производстве, во втором – на взаимодействии природы с человеком. Когда говорят о том, какие возможности создает природное окружение для деятельности человека, употребляют термин природные ресурсы; когда говорят о влиянии природного окружения на общество, используют термин географическая среда.

В отечественной историографии долгое время отрицалось существенное влияние географической среды на экономику, общество и культуру, но в последние 15–20 лет появились работы, где, наоборот, стало подчеркивать ся важное, а иногда и решающее значение среды обитания.⁷⁶ Одни исследо ватели отмечают богатство ресурсов России, другие – недостатки природ­ной среды: континентальность климата, общий дефицит тепла и плати, непригодность значительной территории для земледелия, отсутствие значи-тельных минеральных источников в европейской части страны особенно до XIX в., отдаленность от моря, невысокое плодородие почв, исключая черноземы, которые занимают относительно небольшое пространство, И т. д." Кто же прав?

Географические условия для сельскохозяйственного производства в России действительно имеют ряд недостатков сравнительно со странами Запад­ной Европы. Но не следует их и преувеличивать – сами недостатки иногда переходят в достоинства и, наоборот, достоинства – в недостатки. Напри мер, континентальный климат имеет ряд минусов для сельского хозяйства, но он обладает и некоторыми плюсами. Более жаркий и влажный в весеннее и летнее время климат позволял выращивать однолетние культуры значи­тельно севернее, чем в других странах. Например, хлопок возделывался в России под 42° северной широты, а в США – под 38°. Злаки, включая пшеницу, произрастали в России севернее, чем в других европейских странах, в самых северных российских губерниях – Архангельской, Вологодской и Олонецкой, причем урожаи там были в XVI–первой половине XIX в. выше, чем в среднем по России и в более южных губерниях Нечерноземного центра⁷⁸ Россия сравнительно с европейскими странами хуже обеспечена осадка ми: на рубеже XIX–XX вв. среднегодовое количество осадков (470 мм) бы­ло на треть меньше, чем в соседних провинциях Германии и Австро Венгрии, и вдвое меньше, чем в Северо Западной Европе, а также в земледельческих штатах США. Однако недостаток осадков хотя бы отчасти компенсировался снеговой водой. Средний уровень естественного плодородия земли в России был ниже, чем в остальной Европе. Но русскому чер­нозему по естественному плодородию не было равных в мире, а он преоб­ладал в 189, или в 38%, из 497 обследованных к концу XIX в. уездов России. Серые лесные почвы, распространенные в 20 уездах, или в 4% всех уездов, были также достаточно плодородны, а менее плодородные дерново-подзолистые почвы (в 167 уездах, или в 34.4% всех уездов)⁸⁰ имели свои пре­имущества: при их забрасывании они увеличивали свое плодородие, и пашня могла быть легко восстановлена крестьянином, на чем была основана за­лежная система земледелия. В отличие от них легкая и плодородная почва в гористых и холмистых районах Западной Европы, в частности в Среди­земноморье, при забрасывании пашни, что случалось в периоды упадка и сокращения населения, не могла быть восстановлена, так как почвенный слой с невозделанных полей смывался, в результате чего пахотные угодья сокращались. В лесной зоне России земледелие на мелких участках было невыгодно, а более крупные массивы требовали использования тяглового скота, так как одним ручным трудом обойтись здесь было невозможно. Это делало необходимым органическое соединение земледелия и скотоводства.⁸¹ Климатические аномалии в России XII–XX вв. в целом находились на уров­не европейских, а циклические колебания климата были синхронными.⁸² Та­ким образом, ни климат, ни почвы в России и на Западе не отличались столь существенно, чтобы видеть в них факторы, способные объяснить различия в их социальной и экономической истории.⁸³

 

Определенное значение имели также и другие особенности природных условий в России, но и их роль не следует переоценивать. Большая часть России отдалена от моря, и ее береговая линия слабо изрезана. На всем пространстве Западной Европы нет ни одного пункта, который бы отстоял от моря дальше, чем на 300 км, в то время как расстояние от Москвы до моря – 650 км, а от Уральских гор – более 1100 км; кроме того, большая часть российского побережья не имела транспортного значения. Эти обстоя­тельства затрудняли торговые сношения с другими странами. Зато Европей­ская Россия располагала развитой системой удобных судоходных рек, кото­рые чрезвычайно облегчали торговые сношения не только внутри страны, но и с внешним миром.

---

12
• Далее ⇒