Учебные задания и методические материалы к СЕМИНАРСКИм ЗАНЯТИям
Тема 1. Наполеон и печать
Вопросы для обсуждения
1. Концепция печати Наполеона I.
2. Законодательство о печати при Наполеоне I.
3. Отношение Наполеона к либеральной оппозиции в печати.
4. Эволюция взглядов Наполеона на печать.
Литература: 24, 38[1].
Новомбергский Н. Освобождение печати во Франции, Англии, Германии и России // История печати: Антология. — М., 2001. — Т. 1. — С. 223-232; 235-236.
Тарле Е.В. Печать во Франции при Наполеоне I // Там же. — Т. II. — С. 367-434.
Тема 2. Жанр литературного портрета
во французской печати XIX века
Вопросы для обсуждения
1. «Журнализм» французской литературной критики начала XIX в.
2. Работа Ш.-О. Сент-Бёва во французской прессе.
3. Ш.-О. Сент-Бёв — родоначальник жанра литературного портрета.
4. «Пьер Корнель» Сент-Бёва как образец жанра литературного портрета.
5. «Импрессионистическая критика» и трансформация жанра литературного портрета на рубеже XIX-XX вв. (на примере литературных портретов П. Верлена, принадлежащих перу А. Франса и Р. де Гурмона).
Литература: 2, 39.
Франс А. Поль Верлен // Франс А. Собр. соч.: В 8 т. — М., 1960. — Т. 8.
Гурмон Р. де. Поль Верлен // Гурмон Р. де. Книга масок. — Томск, 1996. — С. 101–102.
Трыков В.П. Зарубежная литература конца XIX — начала XX веков: Практикум. — М., 2001. — С. 38–50.
Шарль-Огюстен Сент-Бёв (1804-1869) — французский литературный критик и поэт. Родился в провинциальной буржуазной семье. В 1818 г. переехал в Париж, учился в коллеже Бурбона, где изучал древние языки, философию и риторику. Обнаружил блестящие филологические способности. По окончании коллежа в 1824 г. Сент-Бёв начал сотрудничать с либеральной газетой «Глоб» («Глобус»). Печатал хронику, литературные рецензии, литературно-критические статьи о Гюго и других романтиках, которых поддерживал и высоко ценил.
В 1829 г. в «Ревю де Пари» («Парижском обозрении») Сент-Бёв опубликовал первые литературные портреты («Пьер Корнель», «Буало», «Лафонтен»), став создателем этого жанра.
После июльской революции 1830 г. Сент-Бёв оказался в оппозиции режиму Луи-Филиппа, сблизился с республиканцами, сотрудничал в оппозиционной республиканской прессе (в газетах «Насьональ», «Тан»). По свидетельству Эдмона Гонкура, принцесса Матильда, племянница Наполеона I, хозяйка одного из самых блестящих парижских великосветских салонов, в котором бывал Сент-Бёв, выражала в беседе с Гонкуром возмущение газетными публикациями Сент-Бёва в «Тан». Э. Гонкур приводит слова принцессы: «Будь он еще в “Либерте” с Жирарденом, его можно было бы понять, это его круг… Но в “Тан”… С нашими личными врагами! Где нас оскорбляют каждый день!..»
Публицистическое мастерство Сент-Бёва-журналиста ярче всего проявилось в статьях для «Насьональ», в которых писатель обрушился с резкой критикой на коррумпированное правительство, писал о бездарности нового короля, выступал против монархии за установление республиканского строя. Параллельно он продолжал писать для «Глоб», которая с начала 1830 г. стала органом сенсимонистов, приверженцев идей французского мыслителя графа Сен-Симона, одного из основоположников утопического социализма. Газета выходила с подзаголовком «Журнал сенсимонистской религии».
Однако публицистический талант Сент-Бёва несопоставим с его талантом литературного критика. Во второй половине 30-х гг. Сент-Бёв стал мэтром французской литературной критики, к чьему мнению прислушивались, чьи статьи и рецензии печатали самые авторитетные парижские газеты и журналы, такие как «Журналь де Деба», «Ревю де дё монд». В 1844 г. Сент-Бёв был избран во Французскую академию.
Сент-Бёв создал новый тип литературной критики, которую сам он в статье «О критическом уме и о Бейле» (1835) назвал «журналистикой» и охарактеризовал как «гибкое, подвижное, практическое искусство», заявившее о себе на страницах газет и ставшее «одним из наиболее действенных орудий современности». Сент-Бёв ввел в критику интонацию доверительной и непринужденной беседы с читателем о том или ином писателе. Широкая эрудиция, установка на точность факта сочетается в литературно-критических статьях и портретах Сент-Бёва со стремлением создать образ писателя, раскрыть особенности его личности, психологии. Критик исходил из убеждения, что невозможно понять творчество писателя, не изучив его биографии, не поняв его личности. Надо «разглядеть в поэте человека», — писал Сент-Бёв. Впоследствии разработанный Сент-Бёвом подход к анализу литературы получил название биографического метода.
Особый этап литературно-критической и журналистской деятельности Сент-Бёва начался в 1849 г. и продлился почти 20 лет. Это был период, когда Сент-Бёв каждый понедельник публиковал в парижской газете «Конститюсьоннель» небольшие статьи, очерки, этюды преимущественно литературно-критического характера, составившие впоследствии многотомные серии «Беседы по понедельникам» и «Новые понедельники» и в совокупности создавшие широкую панораму литературной и общественной жизни Франции середины —второй половины XIX в.
В отличие от Гюго Сент-Бёв сочувственно отнесся к государственному перевороту 2 декабря 1851 г. и сначала принял Вторую империю, что нанесло сильный удар по его репутации, вызвало разочарование в кругах либеральной интеллигенции. Впоследствии Сент-Бёв окажется в оппозиции к Наполеону III, выступит за отделение церкви от государства, за свободу слова и печати. Опубликованная в разгар судебного процесса над Г. Флобером 4 мая 1857 г. на страницах официального печатного органа «Монитер» большая и в целом хвалебная статья Сент-Бёва о «Госпоже Бовари» в значительной мере предопределила оправдательный приговор. Сент-Бёв выступил против того, чтобы приписывать роману Флобера «рискованные тенденции», а автору — «намерения, которых у него не было». «“Госпожа Бовари” — это прежде всего целостное произведение, произведение продуманное, имеющее план, где все связано, где ничего не остается на долю творческой случайности, где писатель или, вернее, художник от начала до конца сделал то, что он хотел», — писал Сент-Бёв. Критик высоко оценил наблюдательность и стиль Флобера, композицию романа.
Шарль-Огюстен Сент-Бёв. «Пьер Корнель» (отрывок)[2]
В области критики и истории литературы нет, пожалуй, более занимательного, более приятного и вместе с тем более поучительного чтения, чем хорошо написанные биографии великих людей. Разумеется, не те суховатые, скупые жизнеописания, не те изысканно-жеманные наброски, где автор, стремясь получше блеснуть, превращает каждый параграф в остро отточенную эпиграмму, но обширные, тщательно составленные, порою даже несколько многословные повествования о личности и творениях писателя, цель которых — проникнуть в его душу, освоиться с ним, показать его нам с самых разных сторон, заставить этого человека двигаться, говорить, — так, как это должно было быть на самом деле; представить его средь домашнего круга, со всеми его привычками, которым великие люди подвластны не менее, чем мы с вами, бесчисленными нитями связанным с действительностью, обеими ногами стоящим на земле, от которой он лишь на некоторое время отрывается, чтобы вновь и вновь возвращаться к ней.
Немцы и англичане, с присущей их сложному характеру склонностью к анализу и к поэзии, знают толк в подобного рода превосходных книгах и любят их. Вальтер Скотт, например, говорит, что не знает во всей английской литературе ничего более интересного, чем жизнеописание доктора Джонсона, составленное Босуэлом. У нас во Франции тоже начинают ценить и требовать такого рода сочинения. В наши дни великий писатель, умирая, может быть уверен, что после смерти у него не будет недостатка в биографах и исследователях, даже если сам он в своих мемуарах или поэтических исповедях и не был особенно щедр на личные признания. Но так было далеко не всегда: когда мы обращаемся к жизни наших великих писателей и поэтов XVII века, особенно к их детству и первым шагам в литературе, нам лишь с большим трудом удается обнаружить скудные, малодостоверные предания и анекдоты, разбросанные во всевозможных «анах». Литература и поэзия в ту пору не носили личного характера; писатели не занимали публику рассказами о собственных делах и переживаниях. Биографы считали, неизвестно почему, что вся история писателя сводится к его сочинениям, и поверхностная их критика не умела разглядеть в поэте человека. К тому же репутации в те времена создавались не сразу, слава приходила к великому человеку поздно, и еще гораздо позже, уже под старость, появлялся какой-нибудь восторженный почитатель его таланта, какой-нибудь Броссет или Моншене, которому приходило в голову составить жизнеописание поэта. Иногда это бывал какой-нибудь родственник, благоговейно преданный, но слишком юный, чтобы помнить молодые годы писателя — таким биографом был для Корнеля его племянник Фонтенель, для Расина — его сын Луи. Отсюда множество неточностей и ошибок, которые бросаются в глаза в обеих этих биографиях, в особенности же весьма беглое и поверхностное описание первых лет литературной деятельности, между тем как они-то и являются самыми решающими.
Знакомясь с великим человеком уже в зените его славы, трудно представить себе, что было время, когда он обходился без нее; она кажется нам настолько само собой разумеющейся, что мы нередко даже не задумываемся, как она пришла к нему; то же происходит и когда знаешь человека еще до того, как он стал знаменит: обычно и не подозреваешь, кем ему суждено стать, — живешь бок о бок с ним, не присматриваясь к нему, и не замечаешь того, что более всего следовало бы о нем знать. Да и сами великие люди нередко своим поведением поддерживают это двойное заблуждение; в молодости такой человек, никем не замеченный, никому не известный, старается стушеваться, молчит, избегает привлекать к себе внимание и не притязает на какое-либо место в обществе, ибо втайне жаждет лишь одного, определенного места, а час его еще не пробил; позднее, окруженный всеобщим поклонением и славой, он намеренно оставляет в тени первые годы своей жизни, обычно трудные и суровые, и, подобный Нилу, скрывающему свои истоки, неохотно рассказывает о начале своего пути. А между тем самое важное для биографа великого писателя, великого поэта — это уловить, осмыслить, подвергнуть анализу всю его личность именно в тот момент, когда более или менее удачное стечение обстоятельств — талант, воспитание, окружающие условия — исторгает из него первый его шедевр. Если вы сумели понять поэта в этот критический момент его жизни, развязать узел, от которого отныне протянутся нити к его будущему, если вам удалось отыскать, так сказать, тайное звено, что соединяет два его бытия — новое, ослепительное, сверкающее, великолепное, и то — прежнее — тусклое, замкнутое, скрытое от людских взоров, которое он предпочел бы навеки забыть, — тогда вы можете сказать, что знаете этого поэта, что постигли самую суть его, проникли с ним в царство теней, словно Данте с Вергилием; и тогда вы достойны стать равноправным и неутомимым спутником на всем его дальнейшем жизненном пути, исполненном новых чудес. И тогда — от «Рене» до последнего творения г-на Шатобриана, от первых «Размышлений» до всего, что еще создаст г-н Ламартин, от «Андромахи» до «Гофолии», от «Сида» до «Никомеда» — вам легко приобщиться к гению великого поэта — путеводная нить у вас в руках, вам остается только идти за ней. Какая блаженная минута равно и для поэта и для критика, когда оба — каждый со своей стороны — могут воскликнуть подобно древнему мужу: «Эврика!». Поэт обрел сферу, где отныне может развернуться и расцвести его гений, критик постиг внутреннюю сущность и закономерность этого гения. Если бы скульптор — а он тоже в своем роде биограф, и притом превосходный, зримо воплощающий в мраморе образ поэта, — всегда мог бы выбирать момент, когда поэт более всего похож на самого себя, он, без сомнения, изобразил бы его в тот день, в тот час, когда первый луч славы озаряет его могучее сумрачное чело; в тот единственный, неповторимый миг, когда, уже сложившийся, возмужавший гений, вчера еще снедаемый печалью и сомнениями, вчера еще вынужденный обуздывать свои порывы, внезапно пробужден кликами восторга и раскрывается навстречу заре своего величия. С годами, быть может, он станет более спокойным, уравновешенным, зрелым, но лицо его при этом утратит непосредственность своего выражения, скроется за непроницаемой завесой; следы свежих, искренних чувств сотрутся с его чела, душа научится скрывать свои движения, былые простота и живость уступят место принужденной или, в лучшем случае, привычной улыбке. С тем большим основанием биограф-критик, которому открыта вся жизнь поэта, каждое ее мгновение, должен делать то, что делал бы скульптор, будь это в его власти, — представить с помощью глубокого, проницательного анализа все то, что в виде внешнего образа воплотил бы вдохновенный художник. А когда статуя готова, когда найдены и обрели свое выражение типические черты личности поэта, остается лишь воспроизвести ее с небольшими изменениями в ряде барельефов, последовательно изображающих историю его жизни. Не знаю, достаточно ли ясно я изложил всю эту теорию, наполовину относящуюся к области критики, наполовину — к поэзии; но мне она кажется совершенно правильной, и до тех пор, пока биографы великих поэтов не усвоят ее, они будут писать книги полезные, добросовестные, достойные, разумеется, всякого уважения, но то не будут произведения высокой критики, произведения искусства. В них будут собраны анекдоты, уточнены даты, изложены литературные споры. Читателю самому придется извлекать из них смысл, вдыхать в них жизнь. Такие биографы будут летописцами, но не скульпторами. Они будут стеречь сокровища храма, но не станут жрецами Божества.