КОРОТКАЯ НОЧЬ ДОЛГОЙ ВОЙНЫ 2 страница
- Вертись, - сказал тот. - Час хватит?
Корж пробурчал:
- Не угробь мотор на перегрузках.
- Угроблю - другой куплю, - отмахнулся я. - Давай, лезь в кабину!
- Ага! Меня и так тошнит.
«Знаю, от чего тебя тошнит...»
Держась рукой за крыло, Корж сопровождает самолет на взлетную, сонно путается ногами в траве. Я добавляю газку, скорость увеличивается, шаги Коржа быстрее, ходьба переходит в бег трусцой, затем в галоп. Корж орет что-то, задыхается, а я злорадствую: «Это тебе на пользу, скорее выветрится чад из башки».
Разворачиваюсь и вижу: в клевере маячат две пилотки, две руки машут в мою сторону. Подруливаю ближе - радистки: Тоня Колокольцева и Соня Петрунина сидят у портативной рации, тренируются по связи. Сегодня они в военной форме. Ишь, как молодцевато сидит на них обмундирование! Вдруг, словно кто подстрекнул меня: «Возьми девушку в небо!» Приподнимаюсь, показываю на заднюю кабину и вверх. Колокольцева и Петрунина - нос к носу, о чем-то совещаются, то ли спорят. Уж не настраивается ли Сонька в полет? Вот еще! Нужна она мне, как... Нет, слава богу, встает Тоня, снимает наушники телефонов, направляется ко мне. Делаю знак Коржу, чтобы помог девушке подогнать лямки парашюта. Корж понимающе гримасничает.
Юбка мешает Тоне застегнуть прихваты, приходится поднимать подол выше. Мне видны стройные округлые ноги, я поспешно отворачиваюсь, а то еще подумает - подглядываю. Тоня уже в кабине. Теперь Корж возится с привязными ремнями, мне видно в зеркале: его лапы подозрительно долго шарят по груди девушки. Это кого хочешь выведет из терпения. Выскакиваю на крыло, прогоняю Коржа и сам застегиваю замок. Возвращаюсь на свое место, взлетаю.
Зона близко, но прежде чем начать пилотаж, тщательно осматриваю небо. «Худой» охотник может подкрасться с любой стороны. Такой, как я, безоружный объект не просто легкая добыча, а настоящий презент. Сейчас в воздухе ничего подозрительного не заметно, и я принимаюсь за дело. Старательно, фигура за фигурой вспоминаю комплекс, стремлюсь, чтобы концовка предыдущей фигуры являлась началом следующей. Постепенно втягиваюсь. То, что за долгий перерыв в летной работе утеряло четкость и быстроту исполнения, мало-помалу восстанавливается, уверенней действуют руки и ноги. Они как подголоски в общем хороводе, основную мелодию в котором ведет память. Кручу самолет все свободней, раскованней. В теле появляется та особенная гибкость, когда чувствуешь, что единство ритма, без которого пилотаж немыслим, достигнуто. Эх, сидел бы я сейчас в кабине истребителя! Но лучше не дразнить себя. Как подумаешь, что «конь» твой - слабая кляча, которая, чем ни корми, резвее не побежит, так тошно становится.
Надо мной в вышине - редкие брюхатые облака, малиновое солнце вот вот коснется горизонта, пора и нам на землю.
Во время полета я не мог разговаривать с Тоней, у нее нет шлема, а без него переговорный шланг не действует. Ну, а если бы действовал, о чем говорить? Каждый давно знает: остроумие красит мужчину. Из книжек мне запомнилось несколько расхожих фраз и словечек с потугами на остроумие, их рекомендуют пускать в ход при знакомстве с женским полом и вообще когда нужно произвести впечатление. Но у меня язык не повернется никогда повторить такое Тоне. Я ее совершенно не знаю, однако думаю - ума у нее достаточно, а если так, значит, словесная галиматья, которой я мог бы по ходу угостить ее, будет несомненно воспринята как пошлый треп.
Лишь после приземления, поглядев на ее лицо, застывшее в напряженном изумлении, позволял себе спросить:
- Замотал вас?
- Не знаю, что со мной... Все было так необычно, неожиданно...
- Понравилось?
- Знаете, о чем я думала там? Что вы одержимый... То есть я хотела... я, извините, хочу сказать, словно вы из какого-то иного мира.
- Правильно, тот мир иной...
- Вы там совсем забыли обо мне! И о себе, наверное...
Тут я принялся энергично возражать, мол, это не так, я лишь тем и занимался, что беспрестанно думал о ней, зорко следил за ее самочувствием. Тоня недоверчиво улыбается, качает стриженой головой, но в глазах ее я вижу - тут уж меня не обманешь - радость постижения чего-то нового, необычного. Спрашиваю, что она делает вечером.
- Поужинаем и ляжем спать. В полночь подъем, потопаем по азимуту.
- Жаль, в городок привезли новую кинокартину, хотел пригласить вас.
Тоня задумывается, затем тихо роняет;
- Пригласите лучше Соню.
- Почему Соню?
- Ей так хочется. Мы с ней поконались, кому лететь кататься, выпало мне. А теперь еще в кино... Соня обидится.
- Зачем вы ее мне навязываете?
- Я не навязываю, поверьте. Она очень хорошая девушка.
- Охотно верю, но...
- Извините, мне надо идти. Спасибо вам за небо.
Тоня отходит на несколько шагов и оборачивается:
- Эх, вам не понять, что случилось... нет!
Взмахивает резко рукой и убегает. Я хочу спросить вдогонку: «Что же случилось?» - но рядом возникает Корж с одобрительно-лукавой ухмылкой на морщинистом лице.
- Ну, как девушка, старшой?
- Все в порядке. Характером твердая, и спокойствие завидное.
- Ну, сказа-а-ал! Откуда ты можешь знать ее характер? Да истинный характер бабы проявляется в пляске и в кровати, понял? Но Тонька - девка что надо, она надела военную пилотку не по призыву, а по зову собственного сердца. Я ее уважаю больше всех, она единственная отдает мне бесплатно талоны.
- Какие талоны?
- Те, что ей положены на отоваривание спиртным. И правильно, между прочим, поступает. Не пропадать же добру, раз сама не принимает.
- Не пойму, какая радость глотать столько пойла да еще такого крепкого?
- Хе! Да будет тебе известно; вино и любовь хороши в том лишь случае, если они крепкие. Я, например, м-м-м-м... могу выпить много, а кто видел меня пьяным?
- Ну, это качество присуще и верблюдам.
- Да-да, по рюмочке, по маленькой, чем поят верблюдов, тили-бом-бом!.. Лично я - противник пьянства беспринципного и бестолкового поглощения алкоголя по форме це-гаш-три це-гаш-два о-гаш. Поэтому я не пьянствую, а познаю сущность вина диалектическим методом. Не шурупишь? Это значит, от созерцания перехожу к абстрактному осмысливанию и только потом к практике.
Корж вдруг попытался вытянуться, распрямить сутулую спину и стал похож на небрежно нацарапанный вопросительный знак. Почесал о руль поворота свою застарелую экзему на нервной почве, продекламировал с пафосом:
- Уменье пить не всем дано, уменье пить - искусство. Тот неумен, кто пьет вино без мысли и без чувства.
- Мать честная! Неужели опять во сне сочинил? - воскликнул я - Да ты ж почти Маяковский
- На этот раз не я... Не буду примазываться к правоверным... - Корж вздыхает. Глаза у него по-детски глуповатые и по-стариковски скорбные. - Зачем автомобилю глушитель? Чтоб не слышали громкий шум внутри его. А ты спрашиваешь, зачем мне вино...
Следующие два дня мотаюсь по Донбассу: штаб фронта, Ростов, Миллерово. Разные задания, со мной летают какие-то люди с сумками и без, со знаками различия и без них, чересчур болтливые и немые, как стена. Возвращаюсь к вечеру. Умываюсь, ем по-быстрому в выскакиваю из душной столовой, прозванной с моей легкой руки «Капиным капищем». Луна еще не взошла, небо мигает россыпями звездной мелкоты. Белые колонны здания смутно отсвечивают в синем сумраке, из города доносится переклик паровозных гудков. Окно в комнате радисток открыто, из него выплескивается тихая, заунывная песня. Она плывет-качается на теплых волнах травяных ароматов. Ночь и песня... Почему меня волнует эта чепуха? Повернешься на запад - война, смерть, страдания, а меня, как перезревшую девку, беспокоит черт знает что! Сказать неудобно: какие-то едва уловимые предчувствия радости, безотчетная тревога, неясный, смущающий сердце страх утраты чего-то...
В детстве, помню, читал: в Африке растет дерево, чьи цветы похожи на красные яблоки, но стоит дотронуться до яблок, как они тут же рассыпаются на тысячи лепестков. Подобны тем цветкам и наши военные радости. Кажется, протяни руку и... Ан нет, только лепестки разносятся по ветру...
Вот и меня тянет к открытому окну радисток, как к тем цветам-яблокам. Стоял, пока песня затихла, затем стукнул негромко по раме. В темном проеме показалась Соня Петрунина, увидела меня, фыркнула. Я вполголоса спросил, где Тоня. Пышные Сонины плечи пренебрежительно шевельнулись. Из комнаты спросили;
- Кто там?
- А кто шастает под окнами? Или шпион, или влюбленный. - Соня отвернулась, добавила что-то еще, чего я не слышал и что вызвало смех, затем прищурилась на меня, пропела насмешливо: - Любовь сме-е-еется над замками, труля-ля-ля! Кармен к вам выпорхнет, о, Хозе, труля-ля-ля! - И захлопнула окно.
Я отхожу в тень, жду. Тоня появляется из-за угла, одетая, как обычно, по-домашнему: туфли, юбка, светлая кофточка. Заглядывает мне в лицо, спрашивает настороженно:
- Случилось что-то?
- Пришел за вами, пригласить в ночной полет...
Она смотрит на меня с удивлением, затем качает укоризненно головой;
- Вы же знаете: нам запрещено.
- Не слышал такого,
- Ну, не категорически, но не рекомендуется перед заданием.
- Глупость чиновная, вот что это! Пойду к Майданову, спрошу.
- Нет-нет! - Тоня закусывает по привычке губу, раздумывает. Вдруг хватает порывисто мою руку: - Эх, что будет, то и будет... Пойдем.
И мы пошли мягкой, заросшей бархатным спорышем дорогой по краю аэродрома. Я осмелел настолько, что взял Тоню за руку. От ее волос исходил аромат прохладной чистоты, как от родника в жаркий полдень. Она молчала, но мне казалось: в тишине, как греза, звучала едва слышимая лишь мною мягкая, беспричинно печальная мелодия. Мрачные, разбомбленные корпуса безобразно громоздились выше горизонта, закрывая звезды, вдали блуждали тусклые синеватые огоньки: то по шоссе бежали, притушив фары, автомашины. Я чувствовал плечо Тони, его теплоту, крупный локон на лбу ее вздрагивал в такт шагам. Несколько раз порывался заговорить, но слова, как назло, приходили серые, плоские. Вот ведь как получается, когда тебя глубоко взволнует пробудившаяся в сердце нежность. А зачем, собственно, слова? Стоит ли тратить время на разговоры, когда и без слов ясно. Война длинная, ночь короткая...
Вдруг Тоня останавливается, берет меня за подбородок, поднимает вверх.
- Смотрите немножко и туда, в небо свое, - смеется она.
- Туда успею...
- Скажите, зачем я вам нужна?
Наивный вопрос застает меня врасплох, но отвечать надо. Первое, что приходит на ум, - галантные, вычитанные в книгах наставления для начинающих волокит. Вспомнил - и застыдился. Больше всего претит мне пошлятина. Лучше вообще быть немым, чем пороть идиотские банальности. И я не сказал Тоне, как мне с ней хорошо, как, увидев ее, я ощутил нежданную радость и словно проснулся от ласкового света ее глаз. С той поры живу, сдерживая себя потому, что разговоры о нежных чувствах в ту пору, когда на карту поставлена сама жизнь, и в первую очередь ее, Тони, жизнь, могут показаться неуместными и даже оскорбительными. Она воспримет их с презрением и насмешкой. Что же тогда останется?
Но Тоня вздохнула и робко прижалась к моему плечу. Каким образом разгадала она несказанное мною? Сердце мое гулко застучало, я обнял девушку с опаской, боясь спугнуть, тогда она наежится и убежит, но нет, только посмотрела вопросительно и лунный свет замерцал в ее удивленных глазах. Видимо, есть все же неведомый нам закон рождения взаимных симпатий; вначале смотришь на человека безразлично, как бы сквозь него, и вдруг, словно прозрев, поражаешься! ведь это же тот самый, чьим смутным образом ты восхищался в своих сновидениях!
Я увидел слева брошенное крыло от разбитого самолета, вытер на нем место пучком травы, пригласил Тоню сесть. Она не отказалась, постучала ладонью по крылу, и лукавая улыбка мелькнула на ее лице.
- На нем полетим? - опросила.
- Хочу поговорить с вами.
- О чем?
- Расскажите о себе.
- Анкетные данные или автобиографию?
- Душу в анкете не увидишь...
- Ну, хорошо. Появилась я на свет... впрочем, это и так понятно. Недалеко отсюда родилась, в Новочеркасске.
- В Новочеркасске? - воскликнул я невольно.
- Да. А что?
- Прошлой осенью я летал на боевые с вашего аэродрома.
- Вот как? Значит, мы почти земляки... В городе осталась наша семейная музыкальная команда: младшая сестра Лена и дедушка Афанасий, бывший дирижер полкового казачьего оркестра. Оба души не чают в музыке, не то что я... Впрочем, родителям моим медведь тоже на ухо наступил, потому и стали медиками. С первых дней войны в армии. Ну, а я оказалась здесь, Вот, собственно, и все. У королевы Марго или у княжны Таракановой биографии гораздо интереснее.
- Меня мощи не интересуют.
Тоня покачала отрицательно головой, волосы ее вспушились, стали похожи на клок сена, взъерошенного лихим горычом. Месяц поднялся выше, стало еще светлее. Я вижу цвет Тониных глаз: они темные, ожидающие. Мое сердце переполняет нежность, это, должно быть, неизбежно в такие минуты. Тоня вздыхает:
- Какая ночь! Не хочется... не хочу, чтобы солнце всходило! А оно видите что делает? Нарушает порядок, с запада всходить решило - не иначе.
Я оборачиваюсь. Действительно, там по всему окоему полыхает заря, А я думаю: мерцание в глазах Тони от лунного света. Вдруг это мерцание потекло по ее щекам. Она закрывает ладонями лицо.
- Тоня! Тоня! - зову просительно, но она не отнимает рук от лица, некрасиво и беспомощно трясет головой и вдруг восклицает сквозь сдавленные всхлипы:
- Господи, выбрось меня скорей! Пусть даже без парашюта...
«Ну, нет, господь Майданов без парашюта не выбросит», - откликаюсь мысленно, а в груди - ток-ток-ток, как после ста приседаний перед медкомиссией. Тоня поворачивается ко мне, под глазами ее - темные круги, днем я их не видел. Что с ней? Как успокоить ее? Говорю в шутку:
- Вы нарушаете светомаскировку.
Она не понимает.
- Включили свои прожектора на полную мощность... - говорю и закрываю ей ладонями глаза. Тоня замирает, и у меня такое ощущение, будто мы стоим на тонком льду и ждем: выдержит он или провалится?
- А-а-а! Вот вы где! - раздается внезапно на дороге. Оглядываюсь. Бежит посыльный, кричит на ходу, запыхавшись: - Правильно нацелила меня Сонька Петрунина, а то бы искал... Вас срочно вызывает командир!
- Что там стряслось?
- Немец прорвал фронт и прет на нас.
- Чего ты мелешь? - хватаю посыльного за рукав.
- Ей-богу! Тарарам кругом поднялся - ужас! - клянется посыльный и радостно улыбается во всю свою глупую ряшку. Тоня ахает растерянно, вскакивает с крыла, часто дышит, сцепив на груди руки.
«Тут и сказке конец...» - проходит судорожно в моем сознании, и сразу же, как по жесткому приказу, все остро волновавшее меня минуту назад сникает, остается война. Только война.
С рассветом Майданов умчался в штаб фронта, оттуда передал: в течение суток подготовить группу десантников к выбросу, постоянный состав с имуществом - к эвакуации.
Коржа в штабе нет, где он - никто не знает. Нахожу в ангаре. Измятый, небритый, сидит в тени, напевает меланхолически свою неизменную:
- По рюмочке, по рюмочке, тили-бом-бом! Тилибом-бом! По маленькой, по маленькой, чем поят верблюдов, Налей, на-а-алей, - кхи! това-а-арищ, - кхи! Заздравную-ю...
- А ну, марш на стоянку! Летать будем круглые сутки!
- Пожалуйста, у меня тили-бом-бом. Как часы!
Проверяю. Машина полностью готова к полетам, заправлена, вычищена, вымыта, блестит. Полчаса спустя первый парашютист повисает над аэродромом. И пошло... Взлет, набор восемьсот метров, прыжок, облет вокруг парашютиста - все ли у него в порядке, приземление, и все сызнова. Однообразие, скукота до одурения. К вечеру вымотался, дошел, как говорят, до ручки. Наконец передых. Пока Корж заправляет баки, можно поразмяться. Выбираюсь из кабины, приседаю несколько раз, делаю стойку на руках, боксирую с мнимым противником. На меня смотрят с «квадрата» десантники, ожидающие своей очереди на прыжки, среди них - Тоня. Еще день-два - и она, подобно ее коллегам, прыгнет в неизвестность. Эх, проклятье! Подрывники-диверсанты хоть драться могут - есть чем, а у нее что? Амазонка без оружия... Ее не ждет ореол славы победных сражений, наибольшим везением для десантника считается, когда он просто уцелеет, ведь бывает иногда, что и умереть - счастье для него... Мне жаль Тоню. Впрочем, «жаль» - не то слово. Ради нее я готов на... А на что, собственно? Какими возможностями я располагаю? Что могу? Прекратить войну? Освободить Тоню от опасного дела, на которое она пошла по своей воле? Сохранить ее для себя? Чепуха! Не той закваски девушка, чтоб отступила перед трудностями предстоящего пути. А раз так, не смей смущать ее, не мучай, как вчера вечером. Поимей совесть! Твое маленькое личное - капля в океане всеобщих бедствий.
Корж заправил баки, пора опять в воздух. Беру очередного парашютиста. Подходит Тоня. Улыбается, посылает мне украдкой воздушный поцелуй. Она в кабине. Вижу на стекле зеркала ее сосредоточенное лицо. Набираю высоту. Все нормально, все привычно. Разворот, еще разворот, полоса плывет вдоль фюзеляжа. Третий разворот. Теперь полоса приближается к левому крылу. Внимательно оглядываю воздух, особенно - западную сторону. Перед заходом небо и земля быстро меняют краски, ослепительное палевое пятно солнца становится красным, а пепельная высь, источавшая днем густой зной, вспыхивает пышным румянцем.
Ох уж эта небесная косметика! Под ее ослепительным покрытием удобно прятаться «худым». Потому и обшариваю небо взглядом.
Но вот высота набрана, делаю Тоне знак приготовиться, убираю газ и ободряюще подмигиваю. Самолет задирает капот, теряет скорость. Тоня - на крыле, губы напряженно сжаты, правая рука на кольце парашюта, левая сжимает борт кабины. Я стараюсь удержать машину подольше в горизонтальном полете: чем меньше скорость, тем слабее динамический удар, который испытывает прыгающий. Но пора. Поднимаю над головой руку, чтобы тронуть Тоню за плечо и дать команду «Пошел!», как вдруг совершенно четкое, острое ощущение опасности холодящей дрожью прокатывается по телу. Что случилось? Самолет? Двигатель? В порядке. Появились «мессершмитты»? Не видно. Так в чем дело? Не понимаю. Но коль внутренний сторож предупреждает... Раздумывать нечего, немедленно Тоню обратно в кабину!
- Назад! - кричу и хватаю лямки парашюта, но Тоня исчезает.
И тут же самолет судорожно дергается и без моего участия высоко задирает нос. От тряски стучат зубы, самолет повисает вниз хвостом, вот-вот сорвется в штопор. Проклятье! Что происходит? Изо всех сил толкаю ручку управления вперед, одновременно даю полный газ, но рулей «не хватает». Оглядываюсь и... застываю в ужасе. Вот о какой опасности предупреждал меня внутренний сторож! На хвосте - Тоня. Стропы запутались, парашют закрутился в колбасу. Двигатель на максимальных оборотах, но самолет в воздухе не держится, скользит, раскачивается угрожающе вправо, влево - центровка машины окончательно нарушена. Земля катастрофически приближается, приближается гибель. Дергает рулями туда-сюда, изо всех сил пытаюсь освободиться от зацепа, но тщетно. Моя память, напичканная уставами, инструкциями, параграфами наставлений, услужливо подсказывает спасительный выход: «Прыгай! Других шансов нет».
Кровь резким толчком ударяет в голову, как могла прийти мне такая гнусная мыслишка?
- Подлец! - ору я с остервенением сам себе и плюю раз за разом, выбрасываю лихорадочно из закоулков памяти балласт, бесполезный в моем критическом положении. Самолет не подчиняется мне, его швыряет во все стороны. Вместе с ним швыряет Тоню, крутит веретеном, она теряет самообладание, пытается отцепить купол от хвоста. Может, удастся? Ой, что там блеснуло? У меня перехватывает дыхание: Тоня режет стропы! Но у нее ж нет запасного парашюта! Она жертвует собой ради моего спасения!! Да что ж это творится? Как я смогу жить после этого?
Вдруг, наподобие того как от удара кресала по кремню зажигается фитиль «катюшки», так от внезапной догадки высекается искра надежды в моей зачумленной страхом голове. Солдат в атаке бежит вперед, а падает как? Конечно же на бок! Лбом ударишься - смерть. Самолет надо бросить на крыло, оно примет на себя удар, самортизирует.
А Тоня? Она словно догадывается о моем намерении, подтянулась вплотную к стабилизатору. Выбирать удобную посадочную площадку не приходится. По обочине аэродрома - заросли кустов, меня неотвратимо тянет туда. Я не сопротивляюсь, кусты - матрац для летчика. «Стреляй в кусты, бог виноватого сыщет...» - приходит на ум присловье, и вот - земля. Выравниваю на высоте двухэтажного дома и выключаю магнето. Накреняю машину влево, ручку управления добираю до пупа.
Эх, милый, мудрый У-2! До чего ж ты добрый ко мне и на этот раз! Ты простил даже такую немыслимую, такую дикую эволюцию! Ты не вогнал меня в твердь земли, не сделал из меня мешок костей, ты, словно лист на ветру, вскользь, юзом коснулся верхушек упругих кустов... Треск, пыль, удары по голове, по спине. Меня молотит со всех сторон. Искры из глаз, мрак и опять пестрота красно-белая. В горле терпкое жжение от крови. Все-таки расквасил нос... Мигом сбрасываю привязные ремни, выхватываю из кармана кусок вытяжного парашютика - мой носовой платок, прижимаю к лицу. Вижу плохо, но голоса слышу. Видать-таки, крепко долбануло, хочу встать и не могу, в теле непривычная тяжесть. Фыркает машина, ко мне в кабину заглядывает Майданов.
- Колокольцева жива? - спрашиваю сквозь мокрый от крови платок.
- В сорочке родилась твоя Колокольцева.
Мне помогают выбраться из кабины. Стою, ищу глазами Тоню.
Десантники показывают:
- Вон там она, у санитарной машины.
- Бывает, и девкам кусты на пользу, гы-гы-гы...
С меня сваливается тяжесть.
Майданов разглядывает поломанное крыло и начисто срезанное шасси. Винт, к удивлению, цел, остановился горизонтально, как по заказу. Корж подозрительно щурится на него, мол, как это так? Я уже пришел в себя, докладываю Майданову о чепе, он машет рукой.
- Видел в бинокль, как открыла парашют на крыле.
- Я больше ничего не мог...
Лицо Майданова на секунду светлеет, острые скулы сглаживаются. Встряхивает меня за плечо, говорит о незнакомой мне до сих пор проникновенностью;
- Молодец, сделал все правильно. Ну, а что ты не смог - тебе простится... Корж! - кричит Майданов, хотя тот рядом продолжает глубокомысленно созерцать оторванную ногу шасси. Поднимает голову, жует губами. - Доложите состояние!
- Чье, товарищ командир?
- Ваше известно мне и без доклада...
- А-а... Вы насчет этой штуки... - кивает на самолет. - За подержанный гроб вполне сойдет...
- Точнее! - приказывает Майданов.
- Составлю для ПАРМа дефектную ведомость...
- О ПАРМе забудьте, сегодня ночью он эвакуируется. Ремонтируйте сами.
- Вот это тили-бом-бом! - присвистнул Корж, но на него никто внимания не обратил, все глаза поднялись к небу. На высоте, где еще гуляет солнце, протянулся розовый шнурок - инверсионный след, оставленный невидимым «Юнкерсом» то ли «дорнье». Лиловые кучки кудрявых разрывов зенитных снарядов остаются от него в стороне. Немцы наступают. Тоня лежит в санчасти. Я сижу у разбитого корыта, то бишь самолета.
Навестил Тоню вечером, В небольшой палате тихо и душно. Три кровати пустуют, возле четвертой на тумбочке тускло светит лампа. Окна занавешены одеялами
- светомаскировка. Тоня услышала мои шаги, шевельнулась. Лицо и руки забинтованы, видны лишь глаза: испуганные, страдающие. Сажусь на табурет рядом с ее койкой, опрашиваю, как самочувствие. Не отвечает. В уголках ее глаз закипают слезы, дыхание порывистей, чаще, сквозь бинты доносится глухо;
- Ты... ты пришел...
- Вот немного абрикосов принес, ребята передали.
- Я чуть не погубила тебя, прости...
- Ешь и не говори глупостей.
- Боже мой, что теперь скажут обо мне товарищи! Ведь могут подумать, умышленно причинила себе травму, чтоб не идти на задание. Но я ж не хотела, клянусь! Сама не знаю, как получилось.
- Ну, что за чепуха лезет человеку в голову? Как не стыдно! Ты очень плохо думаешь о своих товарищах. Завтра-послезавтра встанешь и навоюешься по горло. А сейчас жми на абрикосы и не переживай понапрасну.
- Я знаю, мы никогда больше не увидимся.
- Это почему же?
Глаза Тони туманятся. Она берет мою руку, прижимает к глазам. Я успокаиваю ее, а у самого в груди тягуче больно и безнадежно.
- Радости не будет, - роняет Тоня тихо. - Судьба вынесла нам резолюцию воевать и умирать. Значит, так и будет...
...Ночью в фашистский тыл улетели три группы парашютистов,
Минувшей ночью доносился отдаленный, хорошо знакомый гул канонады, сегодня стрельба гораздо громче, отчетливей. Слышны глухие взрывы, впечатление такое, словно кто-то упорно долбит деревянную стену кувалдой.
Мы с Коржом работаем наперегонки, спешим закончить ремонт самолета. Приходится делать все своими руками, чуть ли не с колена. Долго возились с вывороченными стойками шасси. Правая уже на месте, слава богу. Внезапно вызов к командиру. Группа срочно эвакуируется, а мы с Коржом остаемся. Веселенькая новость! Нас покидают с жестким приказом: закончить ремонт шасси и улетать. Если же до прихода врага не успеем, самолет сжечь, а самим пробираться попутными средствами до Новочеркасска, где должна дислоцироваться группа.
Часа два спустя машины, груженные парашютами и другим имуществом, покидают Острую Могилу. На одной из них уезжает Тоня. Пошел попрощаться, за мной увязался Корж. Майданов увидел нас, спрашивает: «Почему разгуливаете?» Так и так, говорим.
- Нечего прощаться, не навек расстаемся. Заканчивайте ремонт и догоняйте.
Корж затоптался на месте, пожевал губами, съежился.
- Чего мнетесь? - уставился на него Майданов.
- Нельзя ли умыкнуть кусок списанного парашюта для хозяйственных нужд?
- Для каких это хозяйственных?
- Ну, женке на пеленки...
- Разве вы женились?
- Я не-е-е... Я не женюсь никогда.
- Вот как?
- А зачем? Чтобы плодить себе подобных?
- Ну, ежели себе подобных, то действительно незачем... - ухмыляется Майданов. - А насчет хозяйственных нужд надо было мышковать раньше, все уже упаковано в машинах.
Корж меланхолически вздыхает.
...Левая стойка шасси доводит нас до умопомрачения. Не держат хомуты в местах слома, хоть караул кричи! Нужна сварка: электро или газовая - любая, иначе все наши труды напрасны. Но где ее найти? Корж обшарил весь аэродром - пусто. Может, порыскать в городе, на заводах? Другого выхода нет, надо топать в Ворошиловград.
Но грохот рвущихся бомб, сброшенных на город, подстегивает нас.
- Не вернусь - поминай сухарями, - хмыкает Корж, вытирает ветошью руки, взваливает на плечо стойку.
- Не задерживайся там, - предупреждаю.
- К полуночи вернусь. Если удастся...
- Да, кстати, вещички собрал?
- Давно привязаны в фюзеляже под капотом.
- Гм... Предусмотрительный, однако...
- Предусмотреть все - это значит победить наполовину.
Корж удаляется, а я принимаюсь заправлять бак горючим. Наливаю из бочки в ведро, влезаю по стремянке к горловине, опорожняю и опять - к бочке. Заправка полная. Чем бы еще заняться? Схожу, пожалуй, за собственными манатками, пусть будут под рукой.
В помещении штаба, в парашютном классе, в жилых комнатах пустота. Под ногами мусор, тряпки, порожние бутылки, оцинкованные коробки для патронов ППД. В комнате радисток дверь заперта, ручка привязана чулком к гвоздю в стояке. Отвязываю, вхожу. Койки без матрацев, но на полу ни соринки, все убрано, чисто.
Над крышей здания проносятся самолеты. Выглядываю в окно - фашистские, как прошлым летом разгуливают. Надо убираться из дома, пока какой-нибудь не фуганул бомбу. Больно уж цель приметная: колонны, балконы... Как нашим-то удается эвакуироваться под бомбами? Кидаю за плечо вещевой мешок, выхожу из помещения, подпираю дверь обломком доски. Где-то в городе назойливо воет сирена, из-за бугра поднимаются серые паруса дыма. Сумерки быстро густеют, скоро совсем стемнеет. Стена ангара еще не остыла от дневного жара, притулился спиной, сижу, смотрю как догорает заря. Слева над городом зарево раздувается, подсвечивает багровыми сполохами тучи дыма.
Вглядываюсь в темноту, мертвые, опустевшие строения военного городка кажутся еще угрюмей. На землю падает роса, ароматы цветущего разнотравья, сильнее пахнет железом и... опасностью. Муторно становится, как наслушаешься от десантников всяких баек о вражеских диверсантах и лазутчиках. Теперь в изменчивой темноте они мерещатся мне с ножами в зубах. Такие, ежели нападут врасплох, запросто сделают тили-бомбои! Но куда же, черт его дери, Корж запропастился? Дело к полуночи, а от него ни слуха, ни спиртного духа, Завтра целый день летать, надо прикорнуть хоть немного. Пойду лягу. Корж придет, разбудит.
Подпираю ворота ангара изнутри железной трубой, расстилаю на земле моторный чехол, пистолет под голову и - спать.
Просыпают от щекотки. Кто-то водит мне соломинкой по носу. Спросонок соображаю туго: «Корж расшалился...» Открываю глаза - никого. Это лучик солнца проник сквозь щель в воротах, балуется. На дворе, значит, утро, а Коржа нет? Вскакиваю, ударом сапога выбиваю трубу-подпорку, распахиваю ворота.
Солнце, чириканье воробьев и тут же над головой громовые раскаты. Узнаю наши «илы». Проносятся низко. Вдруг как бы отталкиваются от земли и уже поблескивают в небе, пикируют на что-то юго-западнее города. Навстречу атакующим штурмовикам бьют автоматы «зрликоны», хорошо слышны недалекие взрывы. Немцы совсем близко. «Неужто забурил, проклятый «тили-бом-бом»?» Мне становится тоскливо.