Мозаичная карта из с. Мадаба (Мадеба). VI в. 30 страница
| Кто, глядя из сердечной глубины своей На этой жизни зрелище позорное, Не заглушит слезами смех свой зрительский? Со сцены сей над нами насмехаются Поддельных шуток мастера поддельные, Играя в троны, в расписные почести, В придуманные власти, как безумные. Из смеха порождаются несчастия: Вот он выходит в царском облачении, Гордясь собою, счастья причастившийся, |
| Безмолвствует в своем великолепии И мнит: «Я — все», меж тем как он и есть ничто, И мнит: «Все знаю», ничего не ведая, В одной душе двойное заблуждение: Мудрец он — мнимый, острослов — затупленный, И все ж он величается и тешится, Доколе смерть с подмостков не сведет его 113. |
Повсюду в литературе раннего VII в. мы ищем завершение того пути от «христианской античности» к византийскому средневековью, который составляет содержание ранневизантийского периода. Один из примеров тому — агиографический сборник Иоанна Мосха «Луг духовный», или «Лимонарь» (греч. — «лужок»).
О личности Иоанна Мосха, по прозвищу Евкрат («Анисное варево», мы знаем мало; даже его второе имя вызывает сомнения — виднейший византийский эрудит IX в. патриарх Фотий называл его почему-то не «Мосхом», а не то «Мосхским», не то «сыном Мосховым». Грузинские {329} историки литературы высказали гипотезу о его колхидском происхождении, поняв «Мосх» как этноним (мосхи или месхи — племя на юго-западе территории современной Грузии). Достоверно известно, что Иоанн монашествовал в Иерусалиме и в палестинской пустыне близ Иордана, что он долго жил в Александрии и обошел, множество монастырей Египта, Синая, Сирии, Малой Азии, Кипра, Самоса, повсюду собирая рассказы о чтимых «старцах», а умер в Риме, откуда тело его было доставлено в Иерусалим для погребения.
«Луг духовный» — это собрание поучительных новелл из жизни аскетов, продолжающее традицию «Лавсаика» Палладия и других сборников монашеского «фольклора». Объем эпизодов и сложность сюжетов весьма различны — от развернутой новеллы в самом настоящем смысле слова до односложного рассказа, намечающего ситуацию и передающего острое, ложащееся на память изречение какого-нибудь известного подвижника. Заглавие разъясняется самим Мосхом во вступлении: рассказы и афоризмы, составляющие книгу, разнообразные варианты аскетической добродетели, в ней представляемые,— словно пестрые цветы на лугу, из которых сочинитель то ли сплетает гирлянду, то ли, «подражая премудрой пчеле», собирает мед для питания души (метафора двоится, что довольно характерно для такого рода словесности). Язык куда примитивнее и ближе к разговорному, чем это было у Палладия,— античность за два века отступила в даль времен. Успех книги Мосха был велик, о чем можно судить по изобилию рукописей и иноязычных переводов. На Руси с ней знакомятся начиная с XI—XII вв.; ее традиционное обозначение в древнерусской традиции — «Синайский патерик».
Вот для примера один из самых коротких эпизодов «Луга духовного». Знаменательно его содержание: это контраст между античной образованностью, культивирующей слово, и аскетической духовностью, культивирующей молчание.
«Двое любомудров пришли к старцу и просили его молвить им слово пользующее; старец же молчал. И снова любомудры приступили к нему:
— Ты чего нам не ответишь, отче?
Тогда говорит им старец:
— Что люборечивы оба вы, вижу, а что любомудры не настоящие, свидетельствую. Доколе вы будете искушаться в речах, так и не постигнув, что есть слово? Итак, вот вам дело любомудрия — непрестанно размышлять о смерти; и оградитесь молчанием и тихостию» (Pratum spirituale, 156).
Византийская литература последующего периода, т. е. времени иконоборческих споров, почти ничем не напомнит нам о Нонне, Агафии, Павле Силентиарии; она будет далека и от монументальной драматичности Романа Сладкопевца. Но настроение «Луга духовного» с характерной, очень неантичной смесью восторга перед чудом, чувствительности к трогательному и вкуса к забавному встретится нам не раз. Доведенная до предела, с античной точки зрения попросту утрированная декоративная симметрия Акафиста тоже найдет непосредственное продолжение в поэзии, а отчасти и прозе последующих веков Византии. Бесполезно спрашивать, что выше — стиль Палладия или стиль Иоанна Мосха, поэтика Романа или поэтика Акафиста: но в обстановке перехода от ранневизантийской стабилизации к кризису VII в. продуктивной была линия Акафиста и Мосха. {330}
Риторика
Трудно переоценить роль риторики в общественно-политической жизни ранней Византии, в становлении византийской культуры и литературы. Справедливо считают, что риторика оказала огромное влияние на формирование многих литературных жанров и в какой-то мере на своеобразие стиля византийской литературы вообще.
Традиции античного ораторского искусства не умерли в ранней Византии. Гражданская, общественно-политическая риторика доживает до середины VI — начала VII в. Ее сохранение во многом обусловливалось традициями общественной, политической жизни ранней Византии, преимущественно ранневизантийского города. И в VI в. во многих городах были риторские школы, города имели муниципальных риторов-учителей и городских ораторов 1. Античное ораторское искусство с течением времени трансформировалось в оригинальное и внутренне целостное византийское. Оно во многом способствовало становлению христианской риторики и в свою очередь было обогащено принципами последней.
Как справедливо указывалось, «унаследованная Византией от античности теория риторики — более важная и содержательная система, чем обычно полагают» 2. Дело не только в том, что в IV в. сложилась и оформилась во всех основных видах новая, христианская риторика, что «усиление роли церкви в политической и духовной жизни империи сказалось на развитии красноречия, которое становится теперь достоянием церкви» 3. Дело и в том, какое значение на исходе античности, с падением образованности, воспитательного значения литературы, книги, театра обретала живая речь с ее приемами прямого и эмоционального обращения к человеку, массе. Не случайно приемами риторики, ее духом в конечном счете оказались проникнуты едва ли не все жанры византийской литературы.
Начало практического формирования византийской риторики относится к IV в. У истоков ее стоят такие знаменитые риторы и софисты, как {331} Ливаний, Гимерий, император Юлиан, Фемистий, Синесий — язычники или полуязычники по своим взглядам, культуре и традициям, плеяда новых христианских ораторов и проповедников — создателей основных форм христианского красноречия: Василий Великий, Иоанн Златоуст, Григорий Назианзин и Григорий Нисский. Всех их объединяет не только одна эпоха, но и начальная языческая школа риторики — афинская, александрийская, антиохийская школы, к которым позднее прибавились константинопольская, кесарийская, бейрутская, газская — новые центры сложившейся христианской риторики. С IV в. связан подъем ораторского искусства, когда «на передний план снова выдвигается ораторская речь» 4. Причины этого подъема иногда видят в обострении борьбы христианства и язычества в «эпоху последней схватки язычества с побеждавшим его христианством» 5. Однако тогда же наблюдается и оживление гражданской риторики, связанное не с борьбой христианства и язычества, а с решением общественно-политических проблем, выработкой новых политических концепций. Вокруг реформ Диоклетиана и Константина развертывается достаточно острая борьба, стимулировавшая оживление гражданской риторики.
Расцвет ораторского искусства в IV в. многим обязан второй, или новой, софистике, знаменитым греческим ораторам I—II вв.
Одним из наибольших авторитетов для риторов и софистов IV в. был кинический оратор и философ Дион Хрисостом из Прусы (середина I — начало II в.). Ему подражали император Юлиан и Ливаний, его почитал Синесий. В Дионе Хрисостоме их привлекал прежде всего общественно-политический практицизм. В своих речах Дион выступает в большей степени как «политический философ», выказывая скептически-саркастическое отношение к своим собратьям — отвлеченно философствующим софистам. Ему принадлежат ставшие популярными у ранневизантийских, гражданско-политических философов четыре речи «О царской власти», сыгравшие большую роль в разработке в IV в. образа идеального правителя — умеренного монарха, заботящегося о «всеобщем благе», и ставшие образцом критики правителя-тирана 6. Его «Вифинские речи» (32—35), обращенные к жителям различных городов, также стали своего рода образцом речей-советов, речей-увещаний для муниципальных ораторов IV в.
Дион Хрисостом способствовал упрочению авторитета классических греческих ораторов — Лисия, Гиперида и особенно Демосфена, творчество которого он расценивал как вершину политического красноречия. В этом отразились не только эллинский патриотизм и литературный аттикизм Диона, но и его общественно-политическая и философская позиция, представление о важнейшей роли ораторского искусства в жизни государства и общества.
Отсюда — внимание Диона к вопросам преподавания риторского искусства. Совершенствование в искусстве речи он считал обязательным для всякого, «кто намерен участвовать в общественных делах» («О чтении», 18). В речах Диона ярко выражено его собственное, индивидуальное отношение к предмету. Он охотно говорит о себе, и его, вероятно, следует считать основоположником «личной» речи. Может быть, именно по-{332}этому с таким восхищением относились ораторы и писатели IV—V вв. к Диону Хрисостому 7.
Другой фигурой, оказавшей на них значительное влияние, был знаменитый афинский богач и софист II в. Герод Аттик, прославившийся прежде всего как воспитатель целого поколения софистов эпохи Антонинов. Крайний аттикист, он сыграл немалую роль в распространении «чистых образцов» аттической речи и лексики. С этим связано и его обостренное внимание к истории, характерное, например, для его единственной сохранившейся декламации «О государстве», демонстрирующей стремление к точному знанию исторических событий и пониманию политических отношений эпохи. Этот «историзм» был воспринят и некоторыми риторами IV в., в частности Ливанием.
Обращение к аттикизму приобретало в определенной мере антиримский и антиэллинистический характер. Господствующие интеллектуальные круги восточных провинций не вдохновляла ни культурная «романизация», ни «ориентализация», начавшая принимать нежелательные для эллинской верхушки восточных провинций масштабы. Отсюда тот поворот к классической античности и даже к самым ранним этапам ее истории, который позволял стоявшим на строго эллинских позициях авторам вообще выбрасывать из своих исторических экскурсов как эпоху эллинизма, так и бóльшую часть эпохи римского владычества.
Немалое влияние на ранневизантийское ораторское искусство оказал ученик Герода Аттика Элий Аристид (129—189), автор 55 речей и двух руководств по риторике. Уже для ближайших поколений он являлся классиком красноречия. Ранневизантийские ораторы ставили его чуть ли не на второе место после Демосфена. Его речи отличались исключительной тщательностью и изяществом отделки. В отличие от Диона Элий Аристид далек от политической злободневности. Сближают же его с Дионом виртуозное владение языком классической литературной прозы и, с другой стороны, незнакомые классике индивидуализм и эмоциональность. Шесть его «священных речей» (XXIII—XXVIII) — своего рода история мучившей его болезни, где он искренне описывает свои переживания. Близка к ним «Монодия на гибель Смирны», проникнутая неподдельным чувством. В ней использован арсенал более выразительной, но весьма далекой от обычного классического аттикизма азианской прозы, дававшей больше возможностей для выражения индивидуальных эмоций. Это делало популярным Элия Аристида и среди христианских авторов IV в.
Преемниками Элия Аристида были самые разные представители ораторского искусства IV в. Его аттикизм, строгую форму изложения усвоил Ливаний, тягу к пышной декламации, искусству слова как таковому — Гимерий.
В известной мере итог развития риторики I—II вв. подвел Гермоген из Тарса (II—III вв.), автор прославленного «Руководства», особенно популярного в Византии. Речи (λόγοι) он разделил на две группы — «политические» (в том числе судебные) и «панегиристические», целиком построенные на классических образцах. Старое учение о формальных типах речей он дополнил учением об их «качествах» — «идеях», стилисти-{333}ческими их характеристиками, такими, как «красота», «величавость», «ясность».
На ранневизантийскую риторику оказали влияние и другие жанры предшествовавшей литературы, отражавшие рост индивидуального самосознания, интереса к личности, ее переживаниям. Примером для Ливания служили не только Демосфен, Дион Хрисостом, Элий Аристид, но и Филострат, Лукиан. Ораторская проза IV в. наполняется бытовыми реалиями и ситуациями, в ней появляются элементы пародии; она пронизывается духом экзальтированной патетики, превращающей панегирик в непристойное превозношение, а инвективу — в поношение. Психологический эффект грекоязычной риторической прозы усиливался тем, что проявлявшееся со II в. тяготение к ритмике приводит в IV в. к утверждению в ней настоящего ритмического закона 8.
Подлинный столпом красноречия IV в. считают Ливания (344—ок. 393), антиохийского ритора и язычника. До нас дошло около 70 его речей на современные ему темы, около 50 декламаций — на темы вымышленные и более 1000 писем. До нас дошло довольно много списков его произведений (500), что свидетельствует о его исключительной популярности. Его влияние на формирование следующего поколения риторов и софистов было огромно. Известны имена 134 его учеников 9. Как писал он сам (XII, 27—30), «у меня есть дети... одни во Фракии и Великом городе (Константинополе.— Г. К.), другие в Вифинин, третьи — в Геллеспонте, в Карии и Ионии, можно найти... и у пафлагонцев, и у каппадокийцев... и в городах Галатии... в Армении... большое число киликийцев, а еще больше... сирийцев... Обязаны мне некоторою признательностью и Финикия, и Палестина и с ней — арабы, исавры, писидийцы, фригийцы... каждая область получила от меня несколько риторов». Из его школы вышло немало христианских ораторов и проповедников, например знаменитый Иоанн Златоуст. Как писал Ливаний в своей автобиографии (155), «рук множества переписчиков оказывалось недостаточно по сравнению с числом жаждавших их (речей.— Г. К.)». Ливаний, как и Дион, происходил из среды муниципальной аристократии. Не будучи в состоянии занять видное положение в курии, он не видел лучшего средства послужить интересам муниципальной аристократии, своим общественным идеалам, как избрать профессию ритора, что убедительно свидетельствует о значении риторики в IV в. Можно согласиться с утверждением, что «для ее адептов характерна глубокая убежденность в исключительном общественном значении своего дела, которая искони была непременной чертой греческого „софиста“...» 10, но вряд ли можно целиком принять тезис о том, что она «в условиях борьбы с христианством получила новый, углубленный смысл» 11. Вряд ли возможно, и в первую очередь по отношению к Ливанию, все сводить к борьбе язычества с христианством. Не полемика с христианством лежит в основе большинства речей Ливания — его больше волнуют общественные дела, конкретные политические проблемы. Он был наследником и продолжателем тра-{334}диций общественно-политической риторики. IV век ставил одну за другой конкретные проблемы политической жизни города, и в обращенности к ним Ливания — одна из причин его успехов и популярности. Как и многие другие риторы IV в., он продолжил в 336—340 гг. свое совершенствование в «городе афинян — звезде Греции» у лучших учителей аттического красноречия, стяжав себе устойчивую известность и право открыть собственную школу. В течение 14 лет он ведет жизнь странствующего софиста — преподает и выступает в Константинополе, Никее, затем в Никомидии. Насколько ценилось в середине IV в. ораторское искусство видно из того, что города переманивали друг у друга лучших риторов, соперничали своими школами, устраивали состязания. Выступления риторов, даже обычные учебные декламации привлекали массу народа. «Весь город,— писал Ливаний,— был в моем распоряжении, подобно школе». В Никомидии он одержал победу над одним из знаменитейших афинских ораторов — Гимерием, в Константинополе — над Бемархием.
В 348 г. ему было предложено составить панегирик императорам Констанцию и Константу. Панегирик имел успех, и Ливаний получил официальное назначение в Константинополь с императорским жалованьем. Здесь укрепилась его дружба с другим выдающимся ритором — Фемистием. Однако Константинополь с его новыми бюрократическими тенденциями не вызывал восторга у Ливания. Он не прижился в столице и в 354 г. вернулся в Антиохию, был великолепно встречен и после многочисленных ходатайств получил разрешение остаться здесь, сохранив почетное и достаточно независимое положение, которое позволило ему активно включаться в общественную жизнь Антиохии. Этим временем датируются его многочисленные речи с советами и обращениями к правителям, курии, императорам, выступления в связи с теми или иными городскими конфликтами.
Школа Ливания процветала. Ученики стекались к нему со всех областей Востока, и в связи с этим он даже получил разрешение проводить свои занятия в большом зале антиохийской курии. Особенно упрочилось его положение и влияние в годы правления Юлиана, который высоко ценил его риторское искусство. Их объединяла определенная общность взглядов, и Ливаний неоднократно выступал перед императором во время пребывания последнего в Антиохии. После смерти Юлиана Ливанию пришлось пережить немало неприятностей: он подвергался политическим преследованиям и даже стал объектом покушения. К 70—80-м годам относятся его речи к правителям и против правителей Антиохии в связи с важнейшими событиями в жизни города 12. Несмотря на определенную, не совпадавшую с основными направлениями политики центральной власти позицию, в 383/4 г. он был удостоен титула почетного префекта претория. Однако последние годы его жизни были безрадостными — бóльшая часть правителей Антиохии испытывала к нему неприязнь, его влияние на городские дела уменьшилось, школа приходила в упадок. Умер Ливаний, вероятно, в 393 г.
Какова же роль Ливания в развитии риторики IV в.?
Ливания можно считать аттикистом. Современники-пуристы очень ценили его чистый аттический диалект. Он почти не употреблял слов, {335} отсутствующих в лексиконе Демосфена, в совершенстве овладел всеми секретами композиции и стиля. Разнообразие и богатство его лексики позволяли ему подбирать самые близкие современным понятиям классические эквиваленты, благодаря чему его изложение становилось максимально понятным и напоминало естественную разговорную речь. Отдавая должное риторическим «красотам», Ливаний очень редко злоупотреблял ими. Он был решительным противником «бессодержательного» красноречия ради красноречия. Он жестоко высмеивал витиеватое пустословие Бемархия, который «ведет речь о каких-то колоннах, решетках, взаимопересекающихся улицах, ведущих не знаю куда». Обращение к классической античности для него не просто воспевание ее самой. Оно связано с задачами современными. Настоящее — в центре его внимания: «Но, если угодно, оставим афинский народ, и Пникс, и кафедру и займемся настоящим».
Дело оратора — «своими речами побуждать к совершению должного, препятствовать вредному, с одними соглашаться, другим возражать, помогать разумным правителям, бороться с теми, кто полезного не видит, противопоставлять голосу престола голос разумного совета, своим красноречием повергать в страх других, но самому не страшиться» (35, 3— 4). Вслед за Менандром он считал, что «дело разума — уметь поддерживать мнение наилучших людей, не декламировать без конца, но в немногих словах сосредоточивать побольше содержания». Этому принципу Ливаний и следовал.
Риторика представлялась ему совершенно необходимой не только в сфере общественно-политических отношений. Она в его глазах обретала известное универсальное значение как главное средство воспитания. Театр эту свою функцию, с его точки зрения, утратил, другие виды зрелищ Ливаний осуждал так же, как и христианские проповедники. Основную задачу ораторского искусства — величайшего дара богов — он видел в том, чтобы «делать граждан хорошими людьми и приучать их к добру и полезной деятельности». Отсюда известный морализм его риторики, хотя и не столь прямолинейный, как у последующих христианских ораторов. Прямое обращение к аудитории, постановка от ее имени вопросов — все эти приемы живого общения, поддержания непрерывного контакта со слушателями, так же как внутренний пафос, экспрессивность и обличительная сила речей Ливания, позволяют увидеть в нем предшественника знаменитых христианских проповедников ранней Византии.
Многие из речей Ливания стали своего рода образцами для современников и последующих поколений. Все они очень различны, индивидуальны. Так, в панегирике Констанцию и Константу дается обзор и оценка их деяний; в «Похвале Антиохии» излагается история города, сопровождающаяся ярким описанием жизни, природы; глубоким чувством и эмоциональной напряженностью проникнута его монодия на гибель Никомидии.
Несмотря на консерватизм своих политических взглядов, Ливаний во многом был уже человеком новой эпохи. Достаточно обратиться к его автобиографии («Жизнь, или О своей судьбе»), написанной в форме речи. Глубоко индивидуальная, личная, она продолжает традиции, заложенные Дионом Хрисостомом, и закрепляет их, становясь на целые столетия образцом биографического жанра. Ее отличает глубокий психологизм, стремление проследить собственную внутреннюю эволюцию, развитие {336} своих отношений с окружающим миром, влияние судьбы. «Одни считают меня,— пишет Ливаний,— счастливейшим из всех людей ввиду той широкой известности, которой пользуются мои речи, другие несчастнейшим из всех живых существ из-за моих непрестанных болезней и бедствий, между тем и то и другое далеко от истины: поэтому я расскажу о прежних и нынешних обстоятельствах моей жизни, и тогда все увидят, что боги смешали для меня жребий судьбы...». Биография полна интимных, бытовых деталей, описаний людей, природы, собственных переживаний, любования собой и самокритики. Не случайно ее считают типичным порождением новой эпохи, «ярким свидетельством полного переворота в психологии и интересах человека в последний период античного мира» 13. На смену античной биографии — истории гражданина, составляющей часть истории государства, приходит внутренняя история человека, отражающая психологическое развитие личности. С этой точки зрения автобиография Ливания — один из образцов византийской агиографии. По мнению С. С. Аверинцева, она родственна «по своему пониманию человеческой личности таким памятникам, как лирика Григория Назианзина или „Исповедь“ Августина» 14.
Судьба Ливания, прожившего почти все IV столетие, весьма показательна для уяснения значения риторики и ритора-«софиста» в жизни общества IV в. Ливанию при всей его тактической гибкости нельзя отказать в принципиальной последовательности и гражданской смелости. В какой-то мере он имел основания писать в своей автобиографии (223): «Я, проводя жизнь в независимости, подвергал критике то, что происходило, вступал в состязание речами чаще, чем раньше... я не предавал себя и не менял убеждений». Будучи язычником, он при Феодосии выступал в защиту храмов. При всем неприятии христианства, в котором он видел врага полисной жизни и культуры, Ливаний относился к христианам терпимо. Он не одобрял гонений на христиан при Юлиане и выступал в защиту никейцев при арианине Валенте.
Хотя его политические идеалы лежали в прошлом, тем не менее в самой жизни многое сближало его риторику с христианской — известная общность проблем и методов, убеждение в том, что недостатки общества могут быть исправлены путем морального совершенствования через возрождение: для него — гражданско-полисного идеала, для христианских проповедников — христианских добродетелей. Многие сюжеты и темы являются общими для него и христианской риторики: осуждение насилий богатых над бедными, стяжательства (Против Икария, I, 7: «Значит, ты скажешь, видно, что богами любимы все богачи?.. Следовательно, ты утверждаешь не что иное, как то, что боги любят более порочных людей...»), осуждение «параситов» и цирковой черни. В VII речи он развивает мысль о том, что неправедно приобретенное богатство хуже бедности и что богачей «в загробном мире... будут карать за несправедливость».
Речи Ливания имели значительный общественный резонанс, и наследие его сыграло большую роль в развитии как гражданской, так и церковной риторики Византии. Однако в последние годы жизни Ливания на-{337}блюдался общий упадок политического значения ораторского искусства; во второй половине IV в. гражданские, политические мотивы в риторике уступают место, с одной стороны, религиозному пафосу (будь то антихристианская или антиязыческая проповедь), а с другой — моральной и политической философии.
Образцы религиозно-философской полемической языческой риторики дает современник Ливания император Юлиан Отступник. Человек фанатической убежденности, он как бы противостоял наиболее воинствующим идеологам христианства. В духе античных традиций он стремился совместить в себе правителя и философа-ритора, непосредственно апеллирующего к подданным. Юлиан более разностилен, чем Ливаний. Правда, его панегирики Констанцию достаточно трафаретны и копируют Ливания. Но его религиозно-полемические речи-трактаты («Против христиан», «К царю-Солнцу», «К Матери богов») более эмоциональны. Стиль «обличения», опровержения характерен для его сатир «Цезари» и «Ненавистник бороды». Критика христианства у него отличается большей философской глубиной, чем у его предшественников. Но все его риторические произведения характеризует неровность и пестрота стиля, достаточно резко отличающая его от Ливания, высокая степень экзальтации и интимность выражения чувств, которые роднят его манеру с духом христианской риторики. Этими чертами Юлиан, безусловно, ближе к христианскому «стилю», чем Ливаний.
Более «современным» для второй половины IV в. оказался константинопольский коллега и друг Ливания Фемистий, которого Григорий Назианзин считал «царем красноречия». Язычник, но умеренный, представитель второй софистики, он родился в «крайних пределах Понта», в семье среднего достатка, близкой к кругу Ливания, также не лишенной литературно-философских интересов. Он долгое время обучался у известного ритора, знатока аристотелевской философии, который привил ему интерес к проблемам политической философии. В течение нескольких лет Фемистий преподавал риторику и философию в различных городах Малой Азии. В 25 лет он произнес свою первую речь — приветствие императору Констанцию, которая произвела на императора такое впечатление, что Фемистий был назначен официальным придворным оратором. Он пользовался популярностью при всех христианских императорах — Иовиане, Валентиниане, Валенте, Феодосии. При последнем он стал префектом Константинополя, был удостоен статуи и даже, будучи язычником, был назначен воспитателем наследника престола — Аркадия. Кое-что его сближает с Ливанием. Может быть, даже больше, чем последний, он являлся поклонником серьезного рационалистического красноречия. Так же как Ливаний, он решительно выступал против красноречия ради красноречия. В речи «Против тех, кто считает возможным говорить без подготовки» он резко критиковал не только сторонников риторических импровизаций, но и бессодержательное по существу красноречие «премудрых софистов» — «краснобаев».
Речь он считал реальной общественной силой, придавая ей важное политическое значение: «Слово — самый полезный вид оружия, более крепкий материал, чем железо...». При этом он разделял представление Ливания об ораторе как общественном советнике. Отсюда и целый ряд его речей, посвященных специально проблемам ораторского искусства, рассуждения о смысле, содержании и формах «слова» (например, «Рассуж-{338}дение о речи»). Требуя тщательнейшей подготовки речей, высокой степени их содержательности («серьезных мыслей»), он меньше, чем Ливаний, увлекается «риторическими красотами». У него нет и поэтического пафоса, живых сравнений и характеристик, непосредственного психологизма, отличающих речи Ливания. Хотя Фемистий справедливо считался великолепным стилистом, его стиль более тяжелый, чем у Ливания, построение фраз более сложно, у него больше абстрактных понятий. Не случайно о нем пишут, что он «соединил философию с риторикой» 15. Как философ-моралист Фемистий более глубок, чем Ливаний, как оратор — более однообразен и узок. Речи Ливания богаче, эмоциональнее, они рассчитаны на самую разнообразную, часто — на широкую массовую аудиторию. Фемистий же в какой-то мере открывает собой плеяду типично придворных ораторов византийской эпохи: из 34 его речей 19 посвящены императорам. Отсюда бóльшая узость его тематики — преимущественно проблемы власти, правления, идеал правителя. Речь, обращенная к образованным слушателям, допускала бóльшую абстрактность изложения. Современники высоко ценили Фемистия именно за то, что он один из немногих в то время в своих речах достаточно четко и ясно раскрывал смысл философских и политических понятий. В этом отношении он служил образцом и для многих христианских проповедников. Задачи, стоявшие перед ним как ритором, соединявшим «философию и риторику», таким образом, были сложнее, чем те, которые он решал как наследник гражданских ораторов древности.
Будучи сторонником аристотелевского учения о «психологической» риторике, основанной на понимании и раскрытии характера рассматривающихся лиц, Фемистий стремился давать их характеристики так, чтобы слушателям из самого «раскрытия» было понятно, о ком идет речь. Правда, Фемистию это не всегда удавалось, но известная тяжеловесность стиля в результате дополнялась некоторой нарочитой туманностью, иносказательностью, витиеватостью, что также было усвоено византийской риторикой.