Отступление: переключение и биография 1 страница
Появление социологического сознания, как мы попытались показать в предыдущей главе, наиболее вероятно в культурной ситуации, которой свойственно то, что мы обозначили термином <переключение> (напомним, под ним мы подразумеваем возможность выбора между различными, подчас противоречащими друг другу системами смыслов). Предваряя дальнейшие попытки охарактеризовать некоторые основные черты социологического подхода к человеческому существованию, что является основной задачей данной книги, мы хотим сделать небольшое отступление и остановиться на самом явлении <переключения>, задавшись вопросом: какое значение оно может иметь для индивида, пытающегося понять свою биографию. Данное отступление должно показать, что социологическое сознание есть не просто интригующее своим появлением историческое событие, которое можно изучать себе во благо, но и жизненный выбор индивида, стремящегося внести некоторую осмысленность в события собственной жизни.
С точки зрения здравого смысла, жизнь - это определенная последовательность более и менее важных событий, сумма которых и есть наша биография. Следовательно, для того чтобы составить жизнеописание, нужно зафиксировать события в хронологическом порядке или в порядке их значимости. Но даже приступая к чисто хронологическому жизнеописанию, мы должны ответить на вопрос: какие именно события следует включить в него? Ведь понятно: невозможно зафиксировать все, что когда-либо совершил интересующий нас субъект. Иными словами, даже в хронологическом описании приходится сталкиваться с проблемой относительной значимости тех или иных событий. Особенно очевидным это становится во время процедуры, которую историки называют <периодизацией>. Какой момент в истории западной цивилизации следует считать началом Средневековья? На основании каких биографических данных конкретного человека можно указать последний день его юности? Обычно в таких случаях выбираются события, которые историк или биограф считает <поворотными пунктами>. Скажем, в ответах на наши вопросы в качестве таковых можно считать коронацию Карла Великого и день, когда Джо Блоу решил присоединиться к церкви и хранить верность супруге. Однако даже наиболее оптимистично настроенные историки и биографы (и что не менее важно, авторы собственных биографий) иногда испытывают сомнения в выборе действительно поворотных событий. Конечно, могут сказать, что не коронацию, а завоевание саксов следует признать тем событием, которое перевернуло жизнь Карла Великого, или что отказ Джо от своей мечты стать писателем следует считать началом его зрелости. Ясно, что предпочтение одного события другому зависит от личностной системы координат.
Это, однако, не противоречит здравому смыслу, руководствуясь которым, можно заметить, что истинное понимание человеческой жизни требует определенной зрелости. Обладание зрелым сознанием придает субъекту, так сказать, эпистемологически привилегированное положение. Достигший зрелости Джо Блоу, который примирился с фактом, что его жена не будет хорошеть год от года, а работа в должности зам. начальника по рекламе не сулит стать более интересной в будущем, оглядываясь на свое прошлое, приходит к выводу: его стремление обладать множеством красивых женщин и написать роман века было абсолютно незрелым. Зрелость - это состояние духа, который угомонился, свыкся с существующим положением и оставил безумные мечты об увлекательных похождениях и великих свершениях. Легко заметить, что в таком понимании зрелость выполняет психологическую функцию рационализации для индивида, снизившего уровень своих притязаний. Нетрудно также представить, с каким отвращением молодой Джо, обладай он даром предвидения, отвернулся бы от себя в зрелом возрасте, увидев в себе отчаявшегося неудачника. Иначе говоря, можно еще поспорить, действительно ли понятие зрелости решает вопрос о том, что важно и что неважно в биографии человека. Ведь то, что с одной точки зрения представляется как мудрая зрелость, с другой может быть расценено как позорный компромисс. Стареть, к сожалению, еще не значит мудреть. Сегодняшняя точка зрения лишена каких-либо преимуществ по сравнению с прошлой. Осознание этого факта, между прочим, заставляет многих современных историков с подозрением относиться к идее поступательного прогресса человечества. Легче всего думать, будто наше время вбирает в себя все, чего когда-либо достигли люди, что к любому историческому периоду можно подойти с меркой прогресса и оценить, как далеко вперед мы ушли. А Вдруг решающее событие в человеческой истории произошло погожим днем 2405 г. до Рождества Христова, когда неизвестный нам египетский жрец пробудился от сна и ему неожиданно открылась окончательная разгадка тайны человеческого существования, после чего он испустил дух, не сказав никому ни слова? И, может быть, все, что случилось потом, - лишь нестройные аккорды перед кодой. Никто не может этого знать, кроме богов. Но их сообщения, увы, доходят до нас не вполне отчетливыми.
Однако вернемся от метафизических спекуляций к проблемам биографии: оказывается, толкование череды событий, составляющих человеческую жизнь, может подвергаться изменениям. Причем делать это могут не только внешние наблюдатели, т.е. мы имеем в виду, что после нашей смерти соперничающие биографы переругаются между собой, устанавливая истинный смысл совершенных некогда нами поступков или когда-то оброненных слов. Мы сами постоянно заняты толкованием и перетолковыванием нашей собственной жизни. Как показал Анри Бергсон, память - это многократно повторяющийся акт интерпретации. Вспоминая прошлое сегодня, мы реконструируем его в соответствии с нашими нынешними представлениями о том, что важно, а что неважно>. У психологов есть понятие <избирательность восприятия>, которое они употребляют применительно к настоящему. Оно означает, что из бесчисленного количества подробностей, которые можно вычленить в любой ситуации, мы воспринимаем только важные с точки зрения наших актуальных целей, остальные же игнорируем. В настоящем существование того, что мы особенно не замечали, может всплыть в нашем со знании в случае, если кто-то специально обратит на него наше внимание. Если мы в буквальном смысле не безумны, то нам придется признать, что <это> действительно существует, хотя мы можем подчеркнуть, что оно нас мало интересует. Но вещи, которые мы считали ненужным замечать в прошлом, гораздо более беспомощны перед всеуничтожающей силой забвения: на них нельзя указать против нашей воли - ведь их нет в настоящем. И только в редких случаях (например, при расследовании преступлений) мы вынуждены признавать их очевидность, ибо не в состоянии оспорить ее. Это означает лишь одно: здравый смысл вводит нас в заблуждение, заставляя думать, будто прошлое неизменно, неподвижно и постоянно в противоположность вечно меняющемуся потоку настоящего. Напротив, по крайней мере в нашем сознании, прошлое податливо и текуче, поскольку наша память постоянно перетолковывает и дает все новые объяснения уже случившемуся. Таким образом, у нас столько жизней, сколько точек зрения в нашем сознании. Мы все время переписываем собственную биографию подобно сталинистам, которые, переписывая Советскую энциклопедию, вводили в оборот одни события, а другие позорно предавали забвению.
Мы можем с уверенностью сказать, что процесс <переиначивания>, переосмысления прошлого (который, вероятно, неотделим от самого факта существования языка) начался еще тогда, когда появился Homo Sapiens, а возможно, даже при его обезьяноподобном пращуре, и именно этот процесс помог нам <скоротать> долгие тысячелетия, в течение которых едва ли не единственным <развлечением> людей было рубило. Каждый ритуал перехода - это акт исторического толкования, и всякий мудрый старец может считаться теоретиком исторического процесса. Однако нашу современность отличают регулярность и быстрота, с которыми в жизни многих людей происходят подобные переосмысления, а также становление общей ситуации, когда, играя в <пересотворение> мира, индивид волен делать свой выбор из различных смысловых систем (способов интерпретации). Как мы уже указывали в предыдущей главе, основной причиной этого является резкая интенсификация географической и социальной мобильности. Приведем несколько примеров, чтобы пояснить нашу мысль.
Люди, которые перемещаются физически, регулярно изменяют представления о себе. Вспомните, сколь разительные превращения могут претерпеть личность и Я-образ в результате простой смены места жительства. Способность иного места жительства трансформировать индивидов можно сравнить с работой конвейера. Например, невозможно понять, что такое Гринвич-вилледж, не поняв, что такое Канзас-сити. Благодаря тому, что там проходят посвящение в студенты заинтересованные в изменении своей самоидентификации молодые люди, городок стал своего рода аппаратом социально-психологической <перегонки>, через который, словно через волшебную реторту, проходят парни и девушки - благонамеренные жители Среднего Запада на входе и форменные выродки на выходе. То, что позволено до, непристойно после, и наоборот. Прежние табу становятся императивами: то, что было очевидным, следует рассматривать как глупость, а то, что было до боли родным, должно быть изжито. Ясно, что подобная трансформация требует полного переосмысления своего прошлого. После такого переосмысления приходит осознание того, что эмоциональный разрыв с прошлым был прощанием с детски ми грезами, что люди, игравшие некогда столь значительную роль в жизни, всего лишь ограниченные провинциалы. То, что некогда служило предметом гордости, теперь стыдливо вспоминается как малозначимый эпизод собственной <предыстории>. Такие эпизоды могут вытесняться из памяти, если они чересчур противоречат тому образу, которому хочется соответствовать в настоящее время. Так, богатый яркими воспоминаниями выпускной бал в воспроизводимой в сознании биографии вытесняется ничем не примечательным, как казалось ранее, вечером, когда руки в первый раз взялись за рисовальную кисть, а отсчет <новой эры> ведется не со дня обращения к Иисусу в летнем лагере церковной общины, а совсем с другого события (поначалу воспринимавшегося как жутко постыдного, а теперь - как момент окончательного самоутверждения) - с утраты девственности на заднем сидении автомобиля. Мы идем по жизни, перекраивая календарь своих святых дней, снова и снова возводя и разрушая дорожные столбы - вехи времени - на нашем пути к постоянно обновляющимся целям. Теперь-то мы знаем, что нет таких чар, которые новая путеводная звезда не смогла бы развеять. Позднее Гринвич-вилледж тоже может стать лишь очередным этапом, вехой в жизни, очередным экспериментом, очередной ошибкой. Старые вешки могут извлекаться из-под обломков некогда отброшенных хронологий. К. примеру, обращение к церкви в летнем лагере позднее может расцениваться как первый нетвердый шаг на пути к истине, которую человек осознал полностью, лишь став католиком. Но оценка того же самого прошлого может производиться и в абсолютно не известных ранее упорядочивающих категориях. Так, с помощью психоанализа можно обнаружить, что обращение к религии и сексуальная инициация, гордость за одно и стыд за другое, равно как ранние и поздние интерпретации обоих событий, - все это прямое следствие невротического синдрома. И так далее - до бесконечности.
Дабы избежать сходства с викторианским романом, мы в предыдущих абзацах едва сдерживали себя, чтобы не наставить кавычек. Ведь понятно, что мы были не совсем искренни, когда говорили о <понимании> и <постижении>. <<Истинное> понимание нашего прошлого и составляет нашу точку зрения сегодня, а она, вполне очевидно, может измениться. Следовательно, <истина> - понятие не пространственное, а временное. Нынешнее <прозрение> завтра становится <рационалистическим объяснением>, и так до самой смерти.
Социальная мобильность (перемещение с одного социально го уровня на другой), как и мобильность географическая, оказывает очень сходное влияние на процесс переосмысления жизненного пути. Вспомним, как меняется Я-образ при восхождении вверх по социальной лестнице. Быть может, самым печальным в подобных изменениях является пересмотр отношения к самым близким людям и связанным с ними событиям. Например, все, что связано с детством, проведенным в итальянском гетто, подвергается злобному искажению после того, как человек, наконец, въехал в особняк престижного пригородного района. Девушка, о которой мечтал юноша, со временем превращается в неотесанную, хотя и симпатичную, простолюдинку. Друзья детства еще долго будут назойливо напоминать нам о прежнем нашем Я-об-разе, а вместе с ним и о мальчишеских понятиях чести, суевериях и дворовом патриотизме. Даже мама, бывшая для нас некогда осью вращения вселенной, с годами оказывается старой неопрятной итальянкой, которую время от времени ты должен ублажать, притворяясь ребенком, хотя он давно умер в тебе. Нарисованная нами картина стара, как мир: конец детства - это всегда ниспровержение богов. Новым является лишь то, что большинство детей в нашем обществе не просто вырастают из детства, но, взрослея, попадают в социальный мир, совершенно не понятный их родителям. Таково неизбежное следствие массовой социальной мобильности. Мобильность в американском обществе очень высока, поэтому кажется, что многие американцы тратят годы жизни на пересмотр своих истоков, рассказывая (себе и другим) все новые варианты истории о том, чем они были и чем стали, принося даже собственных родителей в жертву священному ритуалу перекройки сознания. Думается, излишне напоминать, что фразы <чем мы были> и <чем мы стали> следует заключать в кавычки. Случайно ли во фрейдистский миф об отцеубийстве американское общество поверило с готовностью, особенно недавние представители среднего класса, которым само общество повелело переписать собственную биографию для легитимизации завоеванного в тяжелейшей борьбе статуса?
Примеры географической и социальной мобильности наиболее наглядно иллюстрируют процесс, характерный как для общества в целом, так и для многих частных социальных ситуаций. Верующий муж выстраивает свои прошлые любовные романы как восходящую линию с кульминацией в браке; только что получившая развод жена переосмысливает свой брак аЬ itiici таким образом, чтобы каждая стадия жизни в браке могла служить объяснением окончательного разрыва; заядлая сплетница, попадая в очередную компанию кумушек, каждый раз по-новому описывает свои взаимоотношения с людьми (искренне, по-дружески рас сказывает о своих отношениях с А и тут же приносит в жертву свою, якобы, искреннюю привязанность, передавая А всякие небылицы о В); открыв предательство того, кому доверял, потерпевший начинает думать, что всегда относился к этому человеку с подозрением (убеждая в этом и себя, и других). То есть все тщетно пытаются <поправить> фортуну, переписывая историю. Чаще всего процесс переосмысления затрагивает лишь небольшую часть жизни и происходит, в лучшем случае, полуосознанно. Прошлое исправляется там, где этого требуют обстоятельства, а то, что не противоречит актуальному Я-образу, остается неприкосновенным. Эти постоянные модификации и исправления редко складываются в четко определенное единое целое. Многие из нас лишены сознательного намерения увидеть свой портрет целостным. Скорее, подобно пьянице перед мольбертом, мы то здесь, то там замазываем и стираем нанесенные ранее контуры и ни на минуту не останавливаемся, чтобы сверить свое творение с оригиналом. Иными словами, можно согласиться с идеей экзистенциалистов, что мы творим себя сами, лишь с одной поправкой - большая часть процесса творения оказывается хаотичной и едва осознаваемой.
Однако бывают случаи, когда переосмысление прошлого является частью намеренной, полностью осознаваемой и разумной деятельности. Подобное случается, когда переосмысление биографии выступает как один из актов перехода в новое религиозное или идеологическое мировоззрение, т.е. в новую универсальную систему смыслов, в которую помещается биография неофита. Так, обращенный в религиозную веру всю прошлую жизнь может понимать как предустановленное движение к тому моменту, когда с глаз его спала пелена. Классическими примерами такого толкования могут быть <Исповедь> Св. Августина' и книга Ньюмена <Оправдание моей жизни, или История моих религиозных взглядов>. В моменты обращения в биографию вводится новая периодизация: до Рождества Христова и после, до принятия христианства или католичества и после. Теперь у человека есть поворотное событие в жизни, и всю предшествующую ему жизнь он неизбежно начинает рассматривать как его подготовительный период. Старые пророки считаются предшественниками и провозвестника ми нового пророка. Иными словами, обращение в веру представляет собой акт драматической трансформации прошлого.
Сатори, момент просветления в дзен-буддизме, описывается как <видение мира новыми глазами>. Хотя подобное явление не посредственно относят к религиозным прозрениям и мистическим превращениям, современные секуляризованные варианты религии предоставляют своим адептам очень сходную практику.
Процесс становления коммунистом, к примеру, предполагает решительную переоценку личностью своего прошлого. Подобно обращенным христианам, которые думают, что их прошлая жизнь была подобна долгой ночи греховности и неведения о спасительной истине, молодые коммунисты рассматривают свое прошлое как нахождение в плену <ложного сознания> буржуазной культуры. Прошлые события должны быть переосмыслены радикально. То, что раньше доставляло бездумную радость, теперь квалифицируется как гордыня, а то, что считалось неприкосновенностью личности, становится буржуазной чванливостью. Соответственно прошлые взаимоотношения с людьми также должны быть пересмотрены. Иногда приходится отказываться даже от любви к родителям, которая может быть расценена как искушение отступничеством или предательство дела партии.
Многим людям нашего общества сходный метод упорядочения разрозненных фрагментов их жизни в осмысленную схему предоставляет психоанализ. Этот метод чрезвычайно приспособлен к комфортной жизни представителей среднего класса, слишком <зрелых> для того, чтобы давать суровые обеты религии или революции. Имея в своей системе тщательно разработанные и, якобы, отвечающие критериям научности средства объяснения всего человеческого поведения, психоанализ дает своим приверженцам возможность наслаждаться убедительной картиной собственной личности, не предъявляя им никаких моральных требований и не вторгаясь в их социально-экономическое бытие. По сравнению с христианством и коммунизмом психоанализ является более технологичным методом обращения в веру, но при этом достигается сходное переосмысление прошлого. Эдип ходит с Иокастой в кино, наблюдает Первоотца за столом во время зав трака, и все происходящее вокруг становится понятным>.
Опыт обращения в систему смыслов, способную упорядочить груду биографических сведений, переживается с облегчением и глубоким чувством удовлетворения. Возможно, это объясняется глубинной человеческой потребностью в порядке, размеренности и разумности. Однако смутная догадка о том, что любое обращение не последнее, что могут быть еще обращения и переобращения, является одной из самых ужасных мыслей, которая может посетить разум. Переживание того, что мы назвали <изменчивостью> (которая, строго говоря, есть восприятие самого себя в бесконечной серии зеркал, каждое из которых трансформирует образ на свой лад), приводит к головокружениям, метафизической агорафобии перед бесконечно накладывающимися друг на друга горизонтами потенциального бытия личности. Самое лучшее, что можно сделать, это изобрести волшебную пилюлю - <социологию>, после приема которой все перспективы разом стали бы на свои места. Однако такое изобретение просто прибавило бы еще один миф ко всем тем, которые обещают освободить от эпистемологических страстей, питаемых болезненной <изменчивостью>. Социолог, будучи социологом, не может изобрести подобного средства (он может быть гуру за пределами своей профессиональной деятельности, но сейчас мы говорим о другом). Он - такой же человек, как и другие, в том плане, что живет в ситуации, где доступная информация о конечном смысле вещей рассеяна по крупицам, а зачастую про сто неистинна и всегда неполна. У него нет эпистемологических диковин на продажу. Напротив, социологическая система координат - это всего лишь еще один способ объяснения человеческого существования, который может быть преодолен новыми попытками построить биографическую герменевтику.
Тем не менее, именно социолог может дать очень простое и вместе с тем весьма полезное средство людям, пытающимся отыскать свой путь в джунглях конкурирующих картин мира. Это средство - понимание того, что каждая картина мира социально обусловлена. То же самое можно сказать иначе: мировоззрение есть заговор, а заговорщики - конструкторы некой социальной ситуации, в которой та или иная картина мира воспринимается как данность. Индивид, находящийся в такой ситуации, с каждым днем все более склоняется к тому, чтобы разделять ее исходные посылки. Это значит, что мы меняем свою картину мира (а следователь но, осмысляем и переосмысляем свою биографию) по мере перемещения из одного социального мира в другой. Только идиот или редкий гений способен самостоятельно населять мир своими собственными смыслами. Многие из нас перенимают свои смыслы от других людей и требуют их постоянной поддержки, чтобы сохранять веру в эти смыслы. Любая церковь создает своей пастве условия для взаимного подкрепления смысловых интерпретаций. Как битник не может жить без своей битнической культуры, так и пацифист, и вегетарианец, и последователь христианской науки> не могут жить без своих. Но ведь и полностью адаптированный, зрелый, нормальный здравомыслящий буржуа из пригорода тоже нуждается в особом социальном окружении, которое одобряло бы и поддерживало его образ жизни. В самом деле, каждое из перечисленных понятий - <адаптированность>, <зрелость>, <здравомыслие> - относится к определенной социальной ситуации и в отрыве от нее оказывается бессмысленным. Адаптированным можно быть только к какому-то конкретному обществу; человек здраво мыслит, если разделяет его когнитивные и нормативные посылки.
Люди, меняя системы смыслов, должны изменить и свои социальные отношения. Мужчина, который самоопределился, женившись на конкретной женщине, обязан порвать со своими друзьями, которые не соответствуют его новому самоопределению. Когда католик женится на некатоличке, он угрожает католицизму; битник угрожает своей идеологии, если слишком часто принимает приглашение на ланч от представителя городских властей. Системы смыслов конструируются социально. Китайский <промыватель мозгов>, фабрикуя новую историю жизни своей жертвы, входит с ней в сговор. То же самое делает психоаналитик со своим пациентом. Разумеется, и в том, и в другом случае жертва и пациент приходят к убеждению, что <открывают> о себе истину, движение к которой они начали задолго до того, как этот сговор состоялся. Социолог будет, по меньшей мере, ставить под сомнение подобные убеждения. У него возникнет сильное подозрение, что подобное открытие на самом деле является выдумкой. И он будет знать, что склонность принимать на веру разные выдумки напрямую зависит от силы влияния социальной ситуации, в которой они фабрикуются.
В следующей главе мы продолжим обсуждение этой щекотливой связи между тем, что мы думаем, и тем, с кем мы ужинаем. В данной главе-отступлении мы хотели показать, что переживание относительности и <изменчивости> есть не только исторический феномен общемирового масштаба, но и реальная экзистенциальная проблема индивидуального существования. Социологическое осмысление социальных корней этого переживания может придать лишь некоторый комфорт тем, кто найдет философское или теологическое решение мучительной проблемы при такой ее постановке. Однако в мире, где всякое прозрение дается по крупицам, нужно быть благодарным и малому. Социологический под ход своим возмутительным вопросом <Кто говорит?> вносит в великий спор о мировоззрении элемент здорового скептицизма, который имеет непосредственную прикладную полезность, поскольку предохраняет нас, как минимум, от слишком быстрых обращений. Социологическое сознание обладает подвижной системой координат, что позволяет человеку воспринимать собственную биографию как перемещение в многомерном пространстве социальных миров, обладающих особыми системами смыслов. Оно ни коим образом не дает окончательного ответа на вопрос об истине, но чуть-чуть уменьшает вероятность того, что мы угодим в сети, которые расставляют на нашем жизненном пути проходимцы, мнящие себя спасителями человечества.
Человек в обществе
В определенном возрасте детей начинает очень интересовать тот факт, что свое местоположение можно показать на карте. Кажется странным, что знакомый и родной мир должны делить с тобой все, кто почему-то оказался на территории, ограниченной совершенно безликими (а следовательно, не знакомыми и не родными) координатами на карте. Восклицания ребенка <Я был там> и <Я сейчас нахожусь здесь> выдают его изумление тем, что место летнего отдыха, отмеченное в памяти столь острыми переживаниями и такими личностно важными событиями, как первая в жизни собака или полная банка червей, накопанных втайне от взрослых, имеет те же широту и долготу, какие оно имеет и для совершенно посторонних людей, никак не относящихся ни к собаке, ни к червям, ни к самому ребенку. Эта локализация себя в придуманных кем-то конфигурациях является од ним из важнейших аспектов того, что, может быть, эвфемически называют <взрослением>. Ребенок начинает проявлять себя в мире взрослых тогда, когда у него формируется представление об адресе. Тот, кто еще недавно мог посылать письма <на деревню дедушке>, теперь информирует своего коллегу по сбору червей о своем точном адресе, безошибочно называя штат, город, улицу и т.д., и, получив от него ответ, находит поразительное подтверждение тому, что попытка примкнуть к миру взрослых удалась. По мере того как ребенок продолжает убеждаться в реальности такого взгляда на мир, он накапливает новые <адреса>: <Мне шесть лет>, <Моя фамилия Браун, как у моего папы, потому что родители разошлись>, <Я - пресвитерианец>, <Я - американец> и даже <Я учусь в классе одаренных детей, потому что мой IQ - 130>. Гори зонты этого мира, как его понимают взрослые, задаются координатами <карт>, которые изготавливает кто-то незнакомый. Играя дома, ребенок может отождествлять себя с кем угодно - называть себя папой, вождем краснокожих или Дэвидом Крокетом, но он всегда будет знать, что это игра, а реальными являются те факты о нем, которые хранятся у школьного начальства. Мы опускаем везде кавычки, сознаваясь таким образом, что в свое время тоже побывали в ловушке детского здравого смысла. Конечно же, нам следовало бы все ключевые слова взять в кавычки: <знает>, <реальный>, <факты>. Здоровый ребенок - это тот, который верит в записи классных журналов. Нормальный взрослый - тот, который живет в своей устоявшейся системе координат.
То, что называют <точкой зрения здравого смысла>, на самом деле означает точку зрения взрослого человека, принятую как данность. Проблема заключается в том, как происходит онтологизация записей в классном журнале, когда существование чело века начинают отождествлять с приколотыми к социальной карте флажками. Вопрос о том, какое влияние это оказывает на личность и мысли человека, мы рассмотрим в следующей главе. Сейчас нас интересует несколько иной вопрос, а именно: каким образом место, занимаемое индивидом в обществе, <сообщает> ему, как именно поступать и чего ждать от жизни. <Иметь определеное место в обществе> означает <быть в точке пересечения определенных социальных сил>. Обычно бывает опасно игнорировать эти силы. Движение индивида в обществе происходит внутри тщательно определенных систем власти и престижа. Как только он распознает свое место в обществе, ему сразу становится ясно, что выбор возможностей не слишком богат.
То, как представители низших классов употребляют местоимения <они> и <им>, очень хорошо отражает сознание раздвоенности человеческой жизни в обществе. <Они> все так устроили, <они> заказывают музыку, <они> создают правила игры. Причем понятие <они> не так-то легко соотнести с определенными людьми или группами. <Они> - это <система>, это сделанная чужими тебе людьми географическая карта, по которой ты должен все время ползать. Однако полагать, что по мере продвижения на верхние ступени общественной лестницы понятие <они> теряет такой свой смысл, означало бы слишком односторонне смотреть на эту <систему>. Все-таки наверху действительно больше ощущения свободы в движениях и принятии решений. Но базовые координаты, в рамках которых индивид движется и принимает решения, и там, <наверху>, задаются другими, большей частью чужими, незнакомыми людьми, многие из которых давно лежат в могиле. Даже неограниченный самодержец осуществляет свою тиранию вопреки постоянному сопротивлению - и не обязательно политическом', но и сопротивлению обычая, договора и просто привычки. Различные институты привносят в них принцип инерции, вероятно, находя прочную опору в человеческой глупости и упрямстве. Тиран обнаруживает: даже в том случае, если никто не предпринимает никаких действий непосредственного против него, его распоряжения будут вновь и вновь сводиться на нет из-за простого неразумения. Чуждая ему фабрика общества воспроизводит себя даже вопреки террору. Однако оставим в покое тиранов. На тех уровнях, где находится большинство людей, в их числе автор этих строк и (рискнем сказать) почти все, кто сейчас их читает, именно место в обществе задает те правила, которым индивиду надлежит подчиняться.