Социалистический вестник. Берлин, 1921, № 19. С. 3. 1 страница


Там же. № 1. С. 1.

Восьмой съезд РКП(б): Стенографический отчет. М., Пг., 1919. С. 162.



 


\

 


Год спустя другой представитель оппозиции, Т. В. Сапронов на IX съезде РКП (б) поставил вопрос еще более остро. Он полагал' что все рассуждения об «избирательном праве, о диктатуре про­летариата» оборачиваются на деле «диктатурой партийного чинов­ничества».6 Сам В. И. Ленин, оценивая государственный аппарат ко времени окончания гражданской войны, не анализируя еще глубоко его состояние, пришел к убеждению, что «население Мо­сквы пухнет от роста числа служащих», и делал вывод: «Верно наше государство есть государство с бюрократическим извращени­ем».7

Переход к нэпу не только не покончил с традиционным бюро­кратизмом, но сопровождался его новым ростом. Отказ большеви­ков от начал демократии, от предоставления политических прав и свобод всем слоям общества, с неизбежностью укреплял тенден­цию возрождения старой бюрократической конструкции власти (разумеется, при обновлении персонала и социального содержания деятельности государственного аппарата).

В. И. Ленин в предсмертных статьях был вынужден конста­тировать очевидное: «Наш госаппарат ... в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого, в наименьшей степени подвергнутого сколько-нибудь серьезным изменениям. Он только слегка подкрашен сверху, а в остальных отношениях является са­мым типичным старым из нашего старого госаппарата»,8 он сохра­няется «в том же до невозможности, до неприличия дореволюци­онном виде».9

Советский государственный аппарат продолжал и после смерти В. И. Ленина традицию старой российской бюрократии. Свиде­тельства этому можно найти и в официальном докладе В. М. Мо-лотова в 1924 г.,10 и в сетованиях Л. Д. Троцкого во время его кратковременной «ссылки» на работу в ВСНХ (1925—1926 гг.), когда он отзывался о своей службе как о «среде, наполненной чи­новничьим, приказным духом», состоящей из «чинуш-бюрокра­тов, ничего, кроме последнего приказа начальства, не знающих».11 Н. И. Бухарин в 1928—1929 гг. пришел к тем же выводам, кото­рые сделал за десять лет до него Н. Осинский. Он полагал, что из «государства-коммуны» ничего не получилось, что партийные и советские чиновники развращены властью и ведут себя как «на­дворные советники при старом режиме», проявляя подхалимство и угодничество перед начальством и совершенно «позабыли о жи­вых людях».

6 Девятый съезд РКП(б): Стенографический отчет. М., 1920. С. 44.

7 Ленинский сборник. XXXVI. С. 186; Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 43. С. 54

8 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 383, 385.

Там же. С. 390.

10 См.: Тринадцатый съезд РКП(б): Стенографический отчет. М., 1963. С. 496—497.

11 Валентинов Н. (Вольский Н.). Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. М., 1991. С. 315.

12 См.: Коэн С. Бухарин: Политическая биография. 1888—1938. С. 381—387.


Представляется, что весьма важным фактором наследования бюрократизма царского строя советским государственным и пар­тийным аппаратом были особенности «слома старой государствен­ной машины» в ходе Октябрьской революции. Наиболее серьезные исследования некоторых отечественных историков дают основание полагать, что по крайней мере центральный государственный ап­парат после переворота в значительной мере оказался укомплек­тованным специалистами и чиновниками, пересаженными из кан­целярий старого режима в новые советские кресла. Вряд ли иначе дело обстояло и на губернском и уездном уровнях. «Рабоче-кре­стьянская власть» лишь прокламировалась официальной идеоло­гией и пропагандой. Впрочем, такой характер «слома» старого по­рядка вполне соответствовал предреволюционным представлениям и самих большевиков. Весьма характерно в этом смысле сказанное В. И. Лениным в 1919 г. на VIII съезде РКП(б): «Жить без этого аппарата мы не можем, всякие отрасли управления создают по­требность в таком аппарате... Старый бюрократический элемент мы разогнали, переворошили и затем начали опять ставить на но­вые места. Царские бюрократы стали переходить в советские уч­реждения и проводить бюрократизм, перекрашиваться в коммуни­стов и для большей успешности карьеры доставать членские биле­ты РКП».13

При этом Ленин ставил вопрос так, что победа над бюрокра­тизмом возможна лишь при условии активного участия населения в управлении государством.14 Поскольку же процесс концентра­ции власти в Советской России шел в ином направлении, замы­каясь на все более узких по составу структурах, преодоление ве­ковой российской бюрократической традиции становилось все бо­лее проблематичным. К концу жизни Ленин все более убеждался, что не коммунисты «владеют теми аппаратами, у которых они по­ставлены», а «аппарат ими владеет».15

Работы В. 3. Дробижева и М. П. Ирошникова конца 1960-х—на­чала 1970 годов, основанные на анализе: первая — материалов лич­ного состава служащих ВСНХ 1918 г. и переписи их 1922 г., вто­рая — выявленных автором данных переписи центрального госу­дарственного аппарата в августе 1918 г., дают поразительную картину реальных итогов слома старой государственной машины. Оказалось, что многие новые ведомства и комиссариаты заимство­вали из нее подавляющее большинство специалистов и чиновников. Из приводимых В. 3. Дробижевым данных видно, как разрастался бюрократический аппарат ВСНХ, его главков и центров (с 2228 че­ловек в 1918 г. до 5207 в 1919 г. и 23 тыс. на 1 января 1921 г.).16 В 1918 г. коммунисты составляли в нем всего 3,9 %, — и к тому же эта цифра определялась наличием членов РКП (б) в руководящей верхушке. В 1922 г. число коммунистов стало еще меньше. Среди

13 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 38. С. 170.

14 Там же. С. 170.

15 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 308.

16 См.: Дробижев В. 3. Главный штаб социалистической промышленности: (Очерки истории ВСНХ. 1917—1932 гг.). М., 1966. С. 26—27, 224, 227—228.


 

служащих ВСНХ в 1922 г. выходцев из рабочих было всего 2,8 °/ остальные же в своей громадной массе (97,2 %) были служащими°и по социальному происхождению.17

Еще более выразительны результаты, к которым прищел М. П. Ирошников, подвергнув обработке по особой методике вы­явленные им анкеты (24,5 тыс.), относящиеся к дотоле неизвест­ной переписи, проведенной в августе 1918 г. среди сотрудников центрального государственного аппарата Советской России. На основании анализа анкет личного состава всех важнейших совет­ских комиссариатов, ВСНХ, ВЦИК и других центральных органов государственного управления он установил, что чиновники быв­ших царских министерств, старых губернских учреждений, част­ных и общественных организаций и предприятий составляли в по­давляющем большинстве комиссариатов более половины совет­ских служащих, а среди хозяйственных ведомств — от 70 до 100 %.18

Для восприятия новым советским государственным аппаратом старой бюрократической традиции партийная диктатура создала все необходимые условия и предпосылки. Отсутствие гласности и подлинно демократического общественного контроля за деятель­ностью советских учреждений при быстром смещении реальных полномочий к их исполнительным органам, а то и к «личной по­литике» словно бы намеренно открывало простор для создания мощной бюрократической и полумилитаристской системы управ­ления.

Хотя новая бюрократия внешне выглядела чуждой старым ца­ристским основам, быстрое отторжение новой властью демократи­ческих форм общественной жизни с неизбежностью вело к вос­производству старой, классической бюрократической системы, стимулируемой к тому же тем ощущением самоценности верши­телей судеб огромной страны, которое все более и более овладева­ло партийным руководством. К тому же в ряды бюрократии с силь­ным ядром старого чиновничества постоянно вливались все новые и новые кадры «людей с портфелями», с партбилетом в кармане и весьма низким общим образовательным, культурным и специаль­ным уровнем подготовки. По данным французского исследователя Н. Верта, из отправленных в 1918 г. в составе продотряда 2 тыс. петроградских рабочих-партийцев через три года на заводы вер­нулось только 22 %, всего 8 % осталось в деревне, около 9 % воз­обновили учебу, а остальные (почти 2/3) ушли «на администра­тивную работу». Тот же автор пишет, что, согласно частичной пе­реписи коммунистов, в октябре 1919 г. выявилась поразительная диспропорция между их социальным происхождением (52 % вы­ходцы из рабочих, 18 % — из крестьян, 30 % — прочие) и профес­сиональной деятельностью: 11 % — рабочие, 3 % — крестьяне,


25 % — в армии и 61 % —«на административной работе».19 Все это позволяет заключить, что рекрутирование в органы госаппа­рата откровенно малограмотных и лишенных всякого представле­ния об управленческой работе людей могло лишь способствовать усвоению худших черт царского государственного аппарата.

Другим важнейшим элементом преемственности в отношении основ старого порядка была традиционная для России жесткая централизация управления государством и обществом. На Западе издано значительное число работ, считающих централизацию до­минантой русского национального развития, причем многие авто­ры полагают, что эта национальная особенность получила как бы второе дыхание благодаря принципу демократического централиз­ма большевиков.

Примером могут служит книги американского исследователя Т. Андерсона «Русская политическая мысль» и «Творцы русского марксизма». Он прослеживает эту традицию русской политиче­ской мысли от Рюрика и князя Владимира Киевского, полагая, что и последующая политика опирается «на варяжско-византийско-монголо-славянское наследство». Главным же проявлением этой национальной традиции автор считает постоянное стремление к жесткой централизации.20

Что же касается принципа демократического централизма, то в книге английского политолога М. Уоллера «Демократический централизм. Исторический комментарий» он рассматривается как составная часть «одной из крупнейших политических концепций XX века», определявшей дореволюционное развитие российского общества и большевистской партии.21

Несомненно, что способ управления самодержавной Россией был жестко централизованным и сводил к минимуму возможности местного самоуправления и самостоятельности местных властей. Централизация обрела новую жизнь в Советской России. Уже под­вергшийся нападкам как «правый», но все еще сохранявший пост главы правительства А. И. Рыков говорил в докладе о первом пя­тилетнем плане на XVI партконференции в апреле 1929 г.: «Мест­ные органы до сих пор часто справедливо жаловались на чрезмер­ную централизацию управления хозяйством, при которой иногда даже затрагивались конституционные права республиканских или других органов. До сих пор мы действительно грешим тем, что административно-оперативную работу в огромном государстве, с населением свыше 140 млн. человек, с гигантской территорией,


17 Там же. С. 229—230.

18 Ирошников М. П. Председатель Совета народных комиссаров Вл. Ульянов (Ленин): Очерки государственной деятельности в 1917—1918 гг. Л., 1974. С. 415—430.


19 См.: Верт Н. История Советского государства: 1900—1991. М., 1992. С. 134.

20 Anderson Th. Russian Political Thought: An introduction. N. Y., 1967. P. 361—373.

21 Waller M. Democratic Centralism: An historical commentary. Manchester Univ. Press., 1981. P. 30—47.


сосредоточивали „на вышке" в руках немногих центральных органов».22

В послереволюционной России среди самых сильных элементов старого строя было отношение власти к экономике и роль прави­тельства в ее регулировании. Следует особо отметить, что это мощное воздействие государства на процессы развития народного хозяйства страны получило дополнительные стимулы и возмож­ности именно в связи с попытками партийно-государственной вла­сти осуществлять свои планы строительства социализма и комму­низма.

Как известно, теоретики научного социализма, и в их числе В. И. Ленин, озабоченные критикой капиталистического общества и определением стратегии и тактики его уничтожения, не создали собственной концепции экономической политики после установ­ления диктатуры пролетариата, ограничившись рядом общих за­мечаний и предложением отдельных мер. Поэтому отличительной чертой политики большевистского руководства в области экономи­ки после Октября была импровизация.

В каких-то элементах эта политика продолжила дело, которое не было завершено ходом исторического развития России. В неко­торых областях экономики поворот к радикальной ломке в соот­ветствии с социалистическими догмами выявился отнюдь не сразу, а в первые 8—9 месяцев нового режима: обобществление произ­водства, распределение, торговля, финансовая политика. Здесь но­вая власть проявляла осторожность, нежелание форсировать тем­пы, искала пути приспособления существующей экономики к иде­ологическим представлениям социализма и в то же время к реальной обстановке. Как бы ни было велико воздействие социа­листической теории, по-видимому, не следует преувеличивать его значение, по крайней мере для этого периода. Политика больше­виков в области экономики при всей «социалистической» фразео­логии до лета 1918 г. в значительной степени определялась зада­чами завершения демократических реформ, прежде всего в сель­ском хозяйстве, а в других секторах народного хозяйства отчасти развивалась по правилам игры, сложившимся в дореволюционное время и при Временном правительстве. Элементы социалистиче­ского экспериментирования в экономике, конечно, были (нацио­нализация банков, внешней торговли и т. д.), но не имели еще фронтального характера и во многом были фрагментарными или стихийными.

Этот начальный период экономической политики новой власти можно вынести за рамки собственно политики «военного комму­низма», жесткой и окончательно сложившейся примерно с лета 1918 г. Обострение гражданской войны прервало этот процесс ма­неврирования в области экономической политики и побудило большевистский режим перейти к осуществлению ее в таком виде, как это диктовала чрезвычайная обстановка. Для обоснования же нового курса как нельзя более подходили некоторые положения


социалистической доктрины, порою относящиеся скорее к фазе коммунистического общества, как его понимали большевики, чем переходного периода.

Политика «военного коммунизма» часто рассматривается как чисто революционный скачок, заранее тщательно продуманный и сознательно предпринятый для реализации социалистических иде­алов. На самом деле внутренняя политика новой власти в течение всего периода от октябрьского переворота и до весны 1921 г. фор­мировалась под влиянием по крайней мере трех основных состав­ляющих:

во-первых, российской исторической традиции (активное вме­шательство государства в управление экономикой); во-вторых, чрезвычайных условий войны; в-третьих, идей социалистической теории, утопических комму­нистических воззрений.

Теоретической основой для форсирования перехода к «социа­листической» экономической политике была выдвинутая Лениным концепция, в которой предусматривался приоритет субъективных факторов в процессе преобразования общества. Но это новшество в теории социалистической революции, сформулированное лишь в январе 1923 г. в статье «О нашей революции (По поводу записок Н. Суханова)»23 и не предлагавшееся Лениным никогда ранее в таком законченном виде, скорее выглядит как попытка задним числом оправдать и подтвердить избранный или эмпирически сло­жившийся курс на форсированное строительство нового общества, новой социалистической цивилизации.

Три важные особенности экономического развития дореволю­ционной России обычно отмечались лидерами большевиков как ос­нова для будущей организации народного хозяйства в условиях «социалистического строительства» страны. Первая заключалась в определенной ступени монополизации частной промышленности, которая, как полагали, подготовила обобществление и национали­зацию крупной и средней индустрии и ее функционирование как государственной в послеоктябрьский период.

Вторая особенность — регулирование экономики со стороны го­сударства посредством различного рода комитетов, совещаний, со­ветов экономического характера. В восприятии участников собы­тий организация управления промышленностью после победы Октября («главкизм») связывалась и с этими органами регулиро­вания экономики России военного времени, и с заимствованием новой властью идей организации германских центров управления военной индустрией.

Третья особенность — поддержание и развитие одного из веду­щих укладов народного хозяйства, где роль государства приобрела всеобъемлющее значение и где понятие рыночных отношений и прибыли почти ничего не значили, — централизованного казенно­го хозяйства. Оно стало, может быть, главнейшей материальной предпосылкой будущего государственного сектора советской эко-




22 XVI конференция РКП(б): Стенографический отчет. М.; Л., 1929. С. 12.


23 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 378—382.


номики и той моделью экономического развития, которая отража­ла прежде всего и главным образом политические цели и интересы новой власти.

Русская крупная промышленность и тем более ее казенные за­воды, были весьма тесно связаны с политическими и военно-стра­тегическими интересами государства и в гораздо меньшей степе­ни—с внутренним потребительским рынком. В этом смысле тра­диционная патерналистская и регулирующая роль государства в ряде крупных отраслей народного хозяйства, особенно четко выя­вившаяся в конце XIX—начале XX в., не была прервана револю­цией. Она была сохранена и продолжена в иных по содержанию формах, но, может быть, в еще более гипертрофированном виде благодаря созданию в Советской России гораздо более мощного го­сударственного сектора экономики.

Интерес в этом смысле представляет полемика, возникшая в декабре 1926 г. на пленуме Исполкома Коминтерна между Л. Д. Троцким и Н. И. Бухариным, которая касалась отноше­ния к традиции российской экономической истории. Оба призна­вали, что она есть и с нею надо считаться при строительстве «фундамента социализма». Но если «сверхиндустриализатор» Троцкий был довольно осторожен в том, чтобы пытаться быстро «перешагнуть через предшествующую экономическую историю, создавшую нашу нынешнюю индустрию такою, как она есть», то объявленный через полтора года «правым» Бухарин, соглаша­ясь, что «совершенно абстрагироваться от истории мы не мо­жем», говорил нечто обратное будущей платформе «правых». Он высказался против тезиса, что не следует «топтать нашу эконо­мическую историю»: «Это — неверно, это — отрицание револю­ционного перелома, это возвращение к уже пройденному этапу истории». Иными словами, соглашаясь с восприятием традици­онной русской государственной, экономической политики, боль­шевистское руководство, в его разных течениях, по-разному мыслило о степени и темпах охвата государством различных сфер руководства народным хозяйством. В конце концов Сталин и его окружение-предпочли, говоря словами Бухарина, именно курс на «революционный перелом».

Одно из многих высказываний Ленина о роли «пролетарского» государства в управлении промышленностью не оставляет сомне­ний в его намерении продолжить и усилить политику прежней власти в отношении крупной промышленности. Еще в 1918 г. Ле­нин писал: «Коммунизм требует и предполагает наибольшую цен­трализацию крупного производства во всей стране. Поэтому об­щероссийскому центру безусловно надо дать право подчинять себе непосредственно все предприятия данной отрасли».24

Оценка экономической политики большевиков и се соотноше­ния с русской традицией сильного государственного участия в на­родном хозяйстве была дана видным русским инженером, Н. К. фон Мекком, который до революции был председателем правления

24 Там же. Т. 36. С. 392.


и крупнейшим пайщиком Московско-Казанской железной дороги, а в 1929 г. был расстрелян с группой инженеров-путейцев как

«вредитель».

В 1923 г., после перехода к нэпу, будучи тогда служащим На­родного Комиссариата путей сообщения, фон Мекк говорил Н. Ва­лентинову (Вольскому): «Меня совсем не страшит и не смущает, что советское правительство национализировало огромную часть хозяйства страны. У нас всегда и в прошлое время, при царском режиме, очень значительные отрасли хозяйства принадлежали го­сударству. Кажется, ни в одной стране мира не была так широко проведена национализация. У нас военные заводы принадлежали государству, ему принадлежали недра, огромные лесные площади, земли, винная монополия, а железные дороги, как правило, вы­купались у частных лиц и становились государственными. Конеч­но, есть пределы национализации, и новая экономическая полити­ка, возвращая прежним владельцам ряд зря и необоснованно от­нятых у них мелких предприятий, сама ясно намечает эти пределы».25 Все сказанное о влиянии русской государственной тра­диции и отчасти обстановки военного времени на формирование экономической политики большевистского руководства свидетель­ствует по крайней мере о том, что было бы опрометчиво игнори­ровать эти факторы и относить все меры новой власти в сфере на­родного хозяйства исключительно на счет воздействия догматов социалистической теории.

* * *

Проблемы русской государственной традиции вряд ли можно обойти и при оценке формы правления того политического строя, который был охарактеризован как диктатура партии, как партий­но-государственный режим. В России, по мнению крупных ис­следователей проблемы парламентаризма, никогда не было сколь­ко-нибудь серьезных предпосылок или почвы для какой-либо устойчивой формы представительной государственной власти.26 Отношение большевиков к парламентской форме правления все­гда обусловливалось тактическими моментами. Исследование от­ношения руководства партии к парламентаризму в России после разгона Учредительного собрания 6 января 1918 г. показывает, что новая власть лишь дважды, и то в чисто тактических целях, ставила вопрос о возможности «отхода» от советской к парламент­ской форме правления. В первый раз это было на VII съезде РКП (б) в марте 1918г., когда использование парламентаризма те­оретически допускалось Лениным в случае, «если ход борьбы от­бросит нас назад, на известное время» от «высшего по демокра­тизму» советского типа государства.27

25 Валентинов Н. (Вольский Н.) Новая экономическая политика... С. 62 — 63.

26 См., например: Знаменский О. Н. Всероссийское Учредительное собрание: История созыва и политического крушения. Л., 1976.

" См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 36. С. 58, 64; Седьмой экстренный съезд РКП(б): Стенографический отчет. М., 1962. С. 159.


Второй раз вопрос о парламентской форме правления возник — и она даже была реализована — в связи с организацией власти в Дальневосточной республике (ДВР), буферном государстве, со­зданном из тактических соображений на Востоке страны. Здесь многопартийный парламент был лишь фиктивным обрамлением реальной власти той же РКП (б). С ликвидацией ДВР в 1922 г. эта парламентская ширма была без помех убрана с политической сце­ны Советской России.28

Во многих работах западных авторов советская политическая система выводится из авторитаризма и автократизма царской Рос­сии и характеризуется как чисто национальное, «русское» явле­ние. Так, американский историк Р. Дэниеле усматривает «поли­тическое постоянство» в «сохранении или оживлении царского наследия» в советском обществе.29 Заинтересованные современ­ники — критики складывающегося режима довольно быстро рас­смотрели суть первой фазы становления особого вида коммунисти­ческой автократии, оценивая новый режим Советской России как «самодержавный строй» и совершенно определенно сравнивали его с монархией царского времени.

Анализ и описание того, какие этапы проходил советский пар­тийно-государственный строй на пути к автократизму и «новому самодержавию», последовательно проводились зарубежным мень­шевистским «Социалистическим вестником».

Первый серьезный кризис в состоянии здоровья В. И. Ленина побудил лидера социал-демократов за рубежом Ф. Дана проана­лизировать и особенности партийно-государственного строя в Со­ветской России, сложившегося к середине 1922 г. В статье «Бо­лезнь режима», описав все уловки, к которым прибегали советские официальные лица, чтобы скрыть или затушевать истинный ха­рактер заболевания Ленина, автор использует сравнение с приема­ми и методами, применявшимися в подобных случаях при царском дворе. «Эти попытки советских Фредериксов подражать Фреде-риксам Романовской монархии показывают, как много связано для современного большевистского режима с личностью председа­теля Совнаркома. Строй, официально провозглашающий себя про­дуктом творчества масс, воплощением созидательной и организо­ванной воли класса, на деле оказывается столь персонально заост­ренным, что уход личности — хотя бы и столь крупной личности, как Ленин, — является для него настоящей катастро­фой».30 Дан отмечал ту «роль железного обруча, сдерживавшую рассыпающуюся храмину» государства, «какую играл Ленин», его гибкость и «несравненное искусство лавирования», те «обаяние и доверие», которые создала Ленину вся его предыдущая деятель­ность в рядах коммунистической партии и которые ставили его «вне конкурса», а также «делали для членов этой партии возмож-

28 Подробнее см.: Знаменский О. Н., Шишкин В. А. Ленин, революционное движение и парламентаризм. Л., 1977. С. 119—138.

29 См.: Daniels R. V. Russia. New Jersey, 1964. P. 97.

30 Социалистический вестник. 1922. № 13—14 (35—36). С. 3—4.


ным примирение со многим, чего она никогда не позволит его эпи­гонам».

Следует отметить и еще одно существенное обстоятельство, ка­сающееся возврата к режиму личной власти. Конечно, это было проявлением традиции российской государственности, но отнюдь не восстановлением прежних ее самодержавных форм, их рециди­вом в первозданном виде. Дело заключалось в переходе — в совер­шенно иной исторической обстановке — к какому-то подобию це­заристской или бонапартистской империи в ее большевистско-со-

ветском варианте.

В передовой статье «Социалистического вестника», озаглавлен­ной «Смерть Ленина», давалась следующая обобщающая характе­ристика ленинского окружения ко времени его кончины. «Его пре­емники переняли у него все формы его партийного и государст­венного диктаторства. Но они не могли перенять у него ни его гения, ни его редкого чутья к стихии, ни его незыблемой, фана­тичной веры в самого себя и в свое дело. Место верховного жреца, который настолько сам верил в свою помазанность духом проле­тарской революции, что умел заражать этой верой и других, за­няли жалкие эпигоны ... для которых диктатура в партии и в го­сударстве есть лишь средство сохранить власть и ее соблазны в своих руках, а не тот рычаг, на который Ленин почти с религиоз­ным экстазом смотрел как на орудие переворачивания всего ми­ра».31

Но эти «жалкие эпигоны» проявили достаточно политической изворотливости, чтобы оседлать и успешно эксплуатировать еще один из ключевых элементов традиции русской государственно­сти. Их огромный опыт пропагандистской работы подсказал им почти гениальную идею. Речь идет о создании некоего эрзаца ре­лигии — православия, которая была одним из «трех китов» быв­шей монархии, о воспитании народа, кроме всего прочего, в духе культа и обожествления единовластия, придания фактическому советскому диктатору лика святого с использованием мощных и религиозных по своей сути средств воздействия на общество.

Вот эти средства и были взяты на вооружение «триумвиратом», который, согласно информации из Москвы 1925 г., современники не без основания именовали «самодержавной, правящей страной тройкой».32 После смерти вождя эта «тройка» (Зиновьев, Каменев, Сталин), каждый преследуя собственную цель занять его место в партии и государстве, осуществляли огромную работу по внедре­нию в сознание народа культа Ленина. Дальнейшая борьба за власть уже внутри «триумвирата», а впоследствии между сталин­ским большинством и «новой» (затем «объединенной левой») оп­позицией лишь усилила использование культа Ленина как плац­дарма для восхождения на партийно-государственные «небесные высоты» единственного «истинного продолжателя» ленинского учения — И. В. Сталина. Об этой идеологической работе хорошо рассказал глава чехословацкой дипломатической миссии И. Гирса

31 там же. 1924. № 2(72). С. 1-2.

32 Там же. 1925. № 6 (100). С. 30.


в донесении из Москвы в свое Министерство иностранных дел от 6 января 1926 г., озаглавленном «Ленинизм — новая религия в России».

«Русские коммунисты, которые объявляют себя при каждом удобном случае поборниками реализма и атеистами, которые заявляют, что предшествующая власть закабаляла народ с помощью религиозного дурмана, и которые, в особен­ности в первое время после большевистского переворота, преследовали и пресле­дуют всякую религию, высмеивали религиозные обряды, вытаскивали останки раз­личных святых из гробниц и доказывали народу, что не следует бояться их при­зрачной силы, сегодня, после восьми лет правления в России, явно приходят к иному мнению. Перемены в тактике коммунистов в этом смысле начали отчетливо проявляться в особенности после смерти Ленина, и нет ни малейшего преувеличе­ния в утверждении, что Россия приобрела новую религию, которая именуется ле­нинизмом, религию со всеми ее обрядами, проповедью неприкосновенности, иск­лючительного положения и непогрешимости. Пророком является Ленин. На „Крас­ной площади" перед Кремлем стоит его мавзолей, и здесь в мистическом красном подвале лежит в стеклянной витрине его забальзамированное тело. Мавзолей этот превратился в святое место, куда ежедневно приезжают толпы народа, подобные процессиям, которые некогда двигались на Руси к останкам святых. Приходит и много любопытных, но приезжает и очень много действительно добровольных и недобровольных паломников, таких, как группы школьников, членов профсоюзов, заводских рабочих, паломники мужики, экскурсии, которые организует государ­ство. Любое важное государственное дело, которое некогда начиналось богослуже­нием, теперь коммунисты открывают посещением ленинского мавзолея. И как прежде останки святых имели свои дни поклонения, так и ныне день смерти, рож­дения Ленина, юбилей переворота являются днями паломничества к его мавзолею. Но и на этом коммунисты не остановились: раньше почти в каждом русском доме и в общественных зданиях и учреждениях, школах, больницах в углу были образа святых. Однако коммунизм в первые же дни, разумеется, все их огульно упразднил, но скоро стало ясным, что пустое место необходимо заполнить. И ком­мунисты создали так называемые „ленинские уголки", где на месте икон святых теперь находятся портреты Ленина. Такие уголки с Лениным должны быть в каж­дом клубе, в школах, учреждениях, их мы видим на заводах, в кооперативах, боль­ницах, детских домах, в тюрьмах и личных квартирах многих коммунистов. Пор­треты Ленина, картины сцен из его жизни обрамлены кусками красной материи (раньше в домах простых людей возле икон были развешаны прозрачные ткани с народной вышивкой).