Место неформальных понятий и интуиции в теории

Идея полной и строгой формализации, операционализации и изме­рения всего и вся в научной теории — химера. В каких-то пунктах теории всегда обнаруживаются неформальные понятия и интуитив­ные скачки мысли. Всегда существует некая метатеоретическая ус­тановка на то, что является первоочередным в интеллектуальном плане. Научная теория дает набросок модели изучаемого мира под определенным углом зрения. Гипотезы имеют производный от этой модели характер, и сам процесс их выведения включает интуитив­ные скачки. При операционализации понятий для эмпирической проверки мы всегда совершаем еще один интуитивный скачок, при­нимая решение, что такие-то конкретные измерения или иные на­блюдения действительно имеют отношение к данной теории. Эти ин­туитивные или неформальные скачки суть предмет теоретических дискуссий (по крайней мере, они должны вестись во многих случа­ях). Но подобные скачки вполне оправданы просто потому, что таков мир. Они не лишают нас права на науку, ибо во всех науках есть точ­ки, где совершаются интуитивные скачки. Если естественники иног­да забывают об этом и рассуждают в грубоватой позитивистской манере так, словно бы они не сообщают «ничего, кроме фактов», то это потому, что в процессе накопления научных процедур они уже сделали удачные интуитивные скачки и теперь располагают рабо­чими моделями, которые они интуитивно прилагают к большинству изучаемых явлений. Все существующее имеет, так сказать, свои «темные углы». Даже числа и логические отношения сохраняют не­которые области неопределенности. Мы сталкиваемся с этим, когда распространяем числовые системы на бесконечность или на исчи­сление бесконечно малых, а также на несходящиеся алгебраические ряды. Многие системы уравнений математически неразрешимы.

Даже в весьма ограниченных формальных системах логики действует принцип неполноты К. Гёделя. Более же сложные системы многознач­ной, модальной и других неклассических логик имеют гораздо более обширные области разногласия [41]. В другом месте [17. Арр. А] я выразил ту же мысль следующей формулой: математика всегда зак­лючена в слова. Но заметьте, какой вывод отсюда следует: не тот, что математика и математическая наука невозможны, а, напротив, что^с-пешно развивающаяся наука возможна даже при наличии в ней обла­стей фундаментальной неопределенности, которые относятся к сфере невысказанного неформального понимания. Неявно ^ыражен-ное, скрытое знание — это тоже знание, поскольку оно работает.

Какие бы виды объяснительных моделей ни выбрать, нам еще нужно позаботиться об объективности и общезначимости наших теорий. Тот факт, что мы всегда втягиваемся в толкования (и на многих уровнях), не означает, что мы можем принять каждую ин­терпретацию по ее, так сказать, номинальной стоимости. Как пра­вило, мы не в состоянии решить эти вопросы простой операциона-лизацией, измерением и однократной проверкой. Но естественные науки сталкиваются с большинством тех же проблем, и их успех во многих областях показывает, что на длинной дистанции одни ис­следовательские программы и теоретические модели побеждают другие, соперничающие с ними, что можно сходиться на каких-то работающих моделях, которые улавливают главное в том, каков мир, даже если очертания этих научных моделей неизбежно смут­ны и неупорядоченны. Вполне возможны успешные эвристические и интуитивные находки, а неудачные, ведущие в тупики могут быть отсеяны.

Следующий критерий состоит в том, что лучшая теория (с ее побочными допущениями и эвристикой) — та, которая максимизи­рует согласованность, т. е. сводит наиболее удачные объяснитель­ные модели в непротиворечивую общую картину функционирования мира. Методологически эмпиризм может быть частью критерия со­гласованности: наиболее достоверная теория — та, которая макси­мально укоренена в эмпирическом мире через разнообразные объ­яснительные «субмодели», входящие в нее. Крайний (основанный на принципе «все или ничего») эмпиризм невозможен. Но гибкий эмпи­ризм, работающий, где необходимо, с неточностями и интуитивными понятиями и оставляющий много места для теоретической работы, которая связывает разные факты, — это ядро науки. Надо работать непозитивистски, чтобы преуспеть в позитивизме.

Именно таким путем интерпретативистские школы ввели в со­циологию содержательно важные теории. Среди них: теория «я» символического интеракционизма, часть которой согласуется с ус­тановленным выше принципом (1); этнометодологическая теория повседневной рациональности, которая согласуется с принципом ограниченности познания (2); и другие существующие и потенци­альные вклады в социологическое знание. Драматургия обыденной жизни, по Гофману [29], — это тоже модель, ибо отвечает на упомя­нутый мною выше вопрос: «Что, в сущности, представляет собой мир?». На этой основе дальше можно уже развивать конкретные объяснительные принципы. Я показал, к примеру, что можно опи­раться на данную модель в понимании различий между классовы­ми культурами, между тем, кто распоряжается властью, и теми, кто ей подчиняется [17. Р. 203-214].

Многие социологи из лагеря интерпретативистов провозглашают, однако, будто их главное содержательное достижение — это доказа­тельство невозможности детерминистских теорий (см., например, [7. Р. 60]). В своих эмпирических исследованиях они прежде всего видят развитие нового, непредсказуемость, ситуационную обуслов­ленность, человеческую способность субъективно реагировать на социальные условия и их изменение. Однако в данном случае спор идет о том, какого рода модель мы получим, а не о том, возможна ли вообще какая-нибудь модель.

Но верно ли, что главная черта социального мира — непред­сказуемость, поглощающая любые детерминированные процессы? Я полагаю, что это неверно и что это представление идет от изби­рательного сосредоточения на ограниченном участке социального мира. Хотя содержание социологии во многом (но не во всем) состо­ит из проявлений человеческой субъективности, отсюда не обязатель­но следует, что такое познание и чувствование причинно совсем не обусловлены. Не развивая дальше этот пункт применительно к тео­риям познания и эмоций, вспомним о Гофмане, признанном гении микроинтерпретаций в социологии. Гофман использовал «гибкие» методы, но он верил, что мир, который он изучал, имеет «жесткие» очертания. В его социальной теории языка социальная экология вза­имодействия [31] оказывается основой процесса познания. Слож­ность и рефлексивность человеческих субъективных миров идут от многих и многих возможных «переструктурирований», на которые способны действующие [30], но структурирование для Гофмана не было «свободно парящей» деятельностью, и он отвергал предполо­жение, что это сводит мир к разновидности «психоделической» фантазии. Преобразующие реинтерпретации субъективной реаль­ности соединены в упорядоченные преобразования наряду, так ска­зать, со смежными структурами. Для Гофмана структурой нижнего уровня, из которой вырастают все другие, является физическое взаи­модействие человеческих биологических тел, некий экологический базис, который теоретически связывает Гофмана с дюркгеймовской теорией ритуальной основы солидарности и символосозидания (ее разработку см.: [17. Р. 188-203, 291-297, 320-334]).

Отсюда следует, что возможно структурированное понимание субъективности. В этом смысле изыскания последних нескольких десятилетий в области субъективных моментов человеческой жиз­ни, несмотря на то, что иногда они сопровождались крайними за­явлениями, много дали для разработки гораздо более тонкой тео­рии сознания, чем та, которая была бы возможна до них.