Демоническая» фантастика как условный способ отражения социальной действительности в произведениях Орлова
«Альтист Данилов» — роман о вечных ценностях, о большой любви как основе творчества. В этом поэтическом и воздушном, как музыка, произведении переплелось все: и безудержный полет фантазии, и острая социальная сатира с реальными свидетельствами, пусть и недавней, нашей истории. Главный герой — демон, но он и человек тоже. Используя приемы фантастики и романтического реализма, писатель говорит о музыке, творчестве, о положении художника в обществе.
О Данилове в романе Орлова сообщается: "Он и всегда был красив " и через несколько строк красота героя подчеркивается в комическом контексте: "он остался красив" даже в марлевой противогриппозной повязке.
Данилов в трудный момент своей жизни с целью успокоиться, снять напряжение прибегает к своему излюбленному средству - купанию в молниях. Молнья и туман описываются очень подробно, с использованием научной терминологии, с указанием конкретной географии происходящих событий. Тем не менее сообщается, что купание в молниях Данилова немного успокоило, то есть сердечный ропот действительно несколько заглушен в толпе стихий мятежной.
Суть заверений Данилова перед его демоническим начальством: он обещает приносить людям зло, как это полагается демону. " В сцене разбирательства Данилову предъявляют обвинения в добрых делах, в том числе в том, "что он, будучи в демоническом состоянии и пользуясь неземными средствами, не позволил утонуть четырем судам в Индийском и Тихом океанах"; "направил поток лавы мимо рыбацкого поселка" вел полуслепую старушку через улицу возле метро "Щербаковская". Возможно, эти моменты восходят ко второй и третьей черновым редакциям "Демона", где есть эпизод удаления Демона от злых дел и его
В романе Орлова герой-демон, "бессмертная по положению натура", живет среди людей и любит земную женщину Наташу. Данилов очень не хочет, чтобы в Девяти Слоях догадались о серьезности этого чувства. Оба процитированных фрагмента отзываются в романе в запрете для демонов и подчиненных им домовых любить земных женщин: "отца его за греховную земную любовь и за определенное своеобразие личных свойств навечно отослали на Юпитер"; "Наказать его в ту пору могли и за одну связь (коли посчитали ее серьезной) с земной женщиной", "Иван Афанасьевич не имел права любить земную женщину. Поэтому его и не стало". В этой ситуации опасность может грозить и самой женщине: "А как бы не пострадала Наташа от того, что он, Данилов, был теперь влюблен в нее, как бы не сгубила ее его земная любовь". В соответствии с первоисточником демоническая любовь действительно губительна:
Если Данилов не хочет и боится погубить Наташу, то у лермонтовского героя намерение погубить возлюбленную само собой разумеется, что особенно четко эксплицировано в черновых редакциях поэмы -Второй, Третьей и Пятой. Погубить Наташу намерен Кармадон (злой демон, какодемон), Данилов же (добрый демон, агатодемон) в этой ситуации оказывается аналогичным Ангелу поэмы Лермонтова, хотя в отличие от него не допускает даже временного искушения: "Он знал одно: не вызови он Кармадона на поединок, случилась бы беда. Даже если Наташе и было приятно пойти с Кармадоном в беседу, кончилось бы все для нее скверно"
В романе Орлова присутствует и популярный в западноевропейской литературе мотив зависти сверхъестественного существа к человеческой доле, возводимый обычно к "Русалочке" Андерсена.
Мечты Кармадона оказываются реальностью для Данилова: "И вышло решение, среди многих прочих: Данилова как неполноценного демона отправить на вечное поселение на Землю, в люди. Тем не менее, демонический компонент его натуры Данилову и на земле кажется лишним в его отношениях с Наташей: "Однако он считал, что не может теперь при Наташе хоть и на мгновение выйти из человеческого состояния.
Таким образом, в романе происходит реализация "многовековой мечты" духов и демонов стать человеком. Однако Данилов не хотел бы полностью "освободиться от Девяти Слоев, забыть о том, что они есть", потому что "не мог теперь отказаться от многих своих привычек" - купаний в молниях, полетов в Анды и т.д.; то есть особенные возможности оказываются не лишними для человека.
Перед главным героем романа Орлова стоят проблемы: зло Данилову не наскучило, а изначально было чуждо; ему приходится не побеждать презрение к людям, а наоборот, маскировать презрением свои симпатии к ним. Злобы мрачные забавы ему никогда не нравились, он только под давлением начальства "скрепя сердце вынужден был взяться за мелкие пакости, вроде радиопомех, разводов и снежных обвалов, при этом он устраивал неприятности лишь дурным, по его понятиям, людям". Сообщается также, что "не был Данилов способен на мелкую месть". Поэтому "лабораторным путем ученая комиссия установила в Данилове низкое содержание внутренней вредности". Другие демоны злом как таковым не тяготятся, но разочарованы неэффективностью своей деятельности. "Порой какой-нибудь цивилизации устроишь встряску, что ужас, с потопами и извержениями, с моровыми поветриями, со взрывами губительных веществ, с кровью, с сожжением столиц, с ненавистью братьев друг к другу, со страданием мысли, но оставишь жизнь - и потом все, не сразу, постепенно, но обязательно расцветает мощно и пышно, как злак на перегное ..." - сокрушается Кармадон и спрашивает: "Зачем мы со своими стараниями и соблазнами? Необходимо ли наше присутствие в мире ? Новый Маргарит признает: "Есть ли от наших усилий толк? Скажем, на земле? Толку от наших усилий мало. Конечно, есть дела, и существенные, но ... Ход земной цивилизации не мы движем и не мы тормозим. - А кто же? - спросил Данилов - Сами земляне . Тем не менее, ученый демон заключает: "Конечно, люди сами себе вредят. Но и нашего зла стоят". На уровне сюжета оказывается, что люди сами могут выполнять функции демонов, то есть фактически подменять их деятельность своей. Так, Данилову поручено курировать хлопобудов, но выясняется, что роль искусителя для них уже выполняет Ростовцев.
Мы имеем дело с произведением сатирическим, основным приемом преобразования первоисточника оказывается своеобразное "перевертывание" сюжетных ходов и ситуаций, смена функций персонажей. При этом угадать, узнать отсылку к первоисточнику мы можем по отдельному включенному слову, которое в таком случае становится знаком, сигналом такой отсылки. Первоисточник может подвергаться буквализации, игре смыслами, доведенной до абсурда конкретизацией деталей. В результате соблюдается основной принцип создания комического - несоответствие чего-либо чему-либо, обман ожидания. Этому же способствует "столкновение" отсылок к разным источникам, относящимся к разным литературным традициям, глубинная связь между которыми обычно не осознается широким читателем. Многочисленность отсылок и разнообразие преобразований усиливает комический эффект текста.
49. Мифологический тип условности в антиутопии Анатолия Кима «Поселок кентавров»
«Ноосферное», по определению некоторых критиков, художественное мышление Кима модифицируется в фантастически-мифологическую философскую притчу в повести Поселок кентавров (1992), где в традициях, заставляющих вспомнить Дж.Свифта, писатель рассказывает о конфликте двух миров: видимого, суетного и грешного, в котором живут и противоборствуют люди, кентавры, лошади и амазонки, и высшего, незримого – всемогущих существ, вершащих нравственный суд над «животным» миром, над человечеством, в конце концов уничтожающего себя тяготением к животности, своей грубой корыстной чувственностью.
Писательская судьба его складывалась вполне благополучно. Он – положительный герой критических статей и обзоров 70-х годов. “Голос Востока, раздавшийся внутри нашего художественного сознания”, – напишет о нем В.Бондаренко, добавив в имидж начинающего писателя экзотический колор. Одновременно крепла репутация Кима, как мастера словесной резьбы, стилиста-виртуоза. При очевидных достоинствах нельзя все же не заметить их некоторой вторичности по отношению к вдохновенно поэтичной ранней прозе. То что мастер повторяет себя в своей технике – это естественно и не бросается в глаза, если приемы имеют полную “рабочую нагрузку”. У Кима это условие выполняется не всегда, что особенно заметно в его самых последних произведениях – в романах “Поселок кентавров” и “Онлирия”. Мастерство тут нередко дает “холостой ход” и превращается в гимнастику воображения. Насколько ясен и четок “карандашный” рисунок А.Кима, настолько плотным и емким оказался упрятанный в него смысл. Он принял в себя восточную философию и русский космизм, идеи Н.Федорова и К.Циолковского, В.Вернадского и Т. де Шардена, дзэн-буддизма и веданты. В нем – напряженная авторская мысль о драматической борьбе мира за гармонию. Опыт соединения предметно-пластического образа с философской мыслью мировая литература накопила немалый. За ее плечами и эссеистика, и интеллектуальный роман, и роман-миф, и роман культуры, проза лирико-философская, визионерская, демонологическая, анималистская и т.д. Все эти определения хороши при больших объемах материала, но не в разговоре об отдельном писателе. Проза Кима – это проза Кима, как и в случае любого другого талантливого писателя. И все же у каждого из них есть свое место не вне, а внутри литературной традиции, и его надо искать. Ключ к этому поиску – слово космос. Космичны и мироощущение и поэтика Кима, сами образная система и строй его прозы.
50. Оборотничество — превращение человека в животного — как условный прием в повести Кима «Белка»
“Белка” – роман о четырех судьбах молодых художников, студентов художественного училища. Роман нельзя назвать историей, ее нет, а есть пространство четырех биографий. В нем отсутствует время, оно для каждого из героев слилось “в одно непостижимое мгновение”, вместившее жизнь. Спрессован и конфликт романа. Души его героев испытываются на материальное воплощение: станет ли оно одухотворением плоти или плоть погасит искру духа. Первое состояние – это путь к пониманию других, к “высшей человечности”. Так происходит с героем, способным воплощаться в белку и чувствовать чужую боль. Этой метаморфозе предшествует история, в которой трагизм побежден поэзией.
Заблудилась в лесу мать с трехгодовалым ребенком. “Питалась она, должно быть, одной травою да кореньями, – даже у мертвой в стиснутых зубах была зажата горстка травы. Я ничего этого не помню, и даже смутного облика матушки не возникает в моей памяти, как я ни напрягаю ее. Но зато совершенно отчетливо вспоминается мне, как по стволу дерева спустился рыжий зверь с пушистым хвостом, перебежал на простертую надо мною ветку и замер, сверху внимательно разглядывая меня. И в глазах белочки, а это была несомненно белка, которая в силу моей собственной малости показалась громадной, – светились такое любопытство, дружелюбие, веселье и бодрость, что я рассмеялся и протянул к ней руку”. Ребенка нашли, и в его памяти навсегда отпечаталось воспоминание о зверьке, “чьи глаза были полны ясности и веселья”. Кроме того, он обретает чудесную способность перевоплощаться в белку, “зверя небольшого, одного из самых безобидных в лесу, который ни на кого не охотится”, которому даны “только ловкость да чуткость, чтобы вовремя заметить врага и убежать от него, задрав пушистый хвост”.
Этим беличьим чутьем герой и угадывает замаскированные под людей звериные натуры. Люди-волки, носороги, буйволы, тигры, свиньи и т.д.– весь этот бестиарий олицетворяет свалку звериной борьбы за кусок жизненного пирога. Между полюсом хищного, кровожадного потребительства и полюсом духа распяты судьбы трех других друзей-художников. Самый талантливый из них, Митя Акутин, гибнет, застреленный человеком-кабаном. Кеша Лупетин и Жора Азнаурян выживают, но ценой нравственной эрозии: в их душах уже отложены “паразитные яйца будущего вырождения”. “Разбежавшийся московский зоопарк”, – иронизировала критика по поводу сплошной анимализации романа. Но читательский успех “Белки” свидетельствовал о том, что аллегории Кима стали творческой удачей. Впрочем, это не совсем аллегории и речь тут надо вести о мифологизации.
Миф – третье ключевое слово в нашем разговоре о Киме, хотя сам он категорически отрицает свою причастность к мифу, утверждая, что пишет чистой воды реальность. Но какой же мифотворец признается в фантастичности своих образов? Хотя некоторую уступку объективности Ким все же делает: жанр “Белки” определен им как роман-сказка. Для самого же Кима в нем ничего сказочного нет. Он верит в свои небылицы и чудесные перевоплощения как космист, убежденный во всепроникающей связи и единстве мира.
51. Экзистенциальная проблема свободы личности вокруг «вечных возвращений» в романе Кима «Отец-лес»
Все, что было в душе, все как будто опять потерялось, и лежал я в траве, и печалью и скукой томим. И прекрасное тело цветка надо мной поднималось, и кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним. Николай Заболоцкий.
Идея блага человечества и его спасения всегда лежит в основе любой антиутопии. Но в ходе осуществления этой цели происходит трансформация: цель далека, а “дорога в ад вымощена...” Всякая антиутопия всегда идеологична и социальна. В “традиционных” антиутопиях всегда изображалось усовершенствованное общество будущего, в котором царит геометрический порядок, целесообразность, но отнята свобода. В современной антиутопии действительность представляется хаотичной, все связи — социальные, экономические, нравственные — разрушенными. Никакого оптимистического выхода из такой ситуации писатели не дают. Если в прежних антиутопиях формой освобождения личности мог быть индивидуальный бунт, то теперь хаос настолько подавляет, что бунт просто бессмыслен там, где бунтуют все и по разным соображениям.
Роман Анатолия Кима “Отец-Лес” поднимает этические и философские проблемы бытия людей XX века. Не случайно автор определяет жанр произведения как “роман-притчу”. В притче отсутствует описательность, персонажи не имеют не только внешних черт, но и характера. Выводы притчи всегда однозначны. Роман “Отец-Лес” — своего рода история жизни в XX веке трех поколений старинного рода Тураевых — деда, сына и внука. В этом роде соединилась дворянская и крестьянская кровь, что позволяет ему представлять русский народ. Род Тураевых вобрал в себя страдания и муки народа, выпавшие за весь век на его долю: голод конца 20-х, “лишенство”, ужасы фронта и концлагерей, как советского, так и немецкого.
Мысль о страдании и свободе человека — главная философская мысль романа. Каждое из трех поколений Тураевых по-своему понимает свободу, по-своему относится к страданию. Николай Николаевич — старший из рода, офицер-ветеринар, человек честный, добрый. В молодости он решил освободиться от общества, ибо оно, “с его жесткими обязательствами, предрассудками и разными правилами, как благородными, так и подлыми”, мешало постичь натуральную свободу, как ему казалось, полную и неограниченную. С юности Николай Николаевич не любил высоких слов, затемняющих истинный смысл. Он плохо вписывался в среду студенческой молодежи конца XIX века с ее мечтаниями об общественной пользе, о благе народа. Революция для него — не лучший способ преобразований, он предпочитает эволюционный ход истории. “...Общество есть собрание таких, как мы, отдельных индивидов, и если каждый из нас принесет своим трудом пользу себе, то тем самым он принесет пользу и обществу. Это естественный ход, господа, соответствующий природной закономерности. Николай Николаевич представлял, что свобода может реализоваться только в уединении, в изоляции от общественной суеты. В густом лесу он выстраивает себе дом. “Колин Дом” называет его жена Анисья — крепкая крестьянская баба, ставшая хозяйкой в этом доме. Николай Николаевич пытается на собственном опыте разобраться, что же такое свобода. В уединенности, отрезанности от остального мира он увидел раскрепощение, но не свободу. Образ ожога души проходит через весь роман. Он возникает в сознании и ощущениях Глеба Тураева. Но это генетически переданное чувство, рожденное физическими муками, испытанными отцом, душевной тоской деда. Ожог — это скорбь “по навеки утраченному прошлому”, ужас от реалий этого прошлого.
С одной стороны, герои романа испытывают одиночество. С другой — их сознание перетекает. Так, мысль, рождающаяся в сознании деда, передается внуку. Глеб воплощается в отца, а отец продолжает мыслить в сыне, то есть они составляют нечто единое, общее. “Николай Тураев в одну минуту утратился как самостоятельная духовная единица, словно бы мгновенно погиб, потому что его сын Степан видел рядом с собою на обочине грязной дороги растоптанного человека со страшным, искаженным лицом, а сын Степана, Глеб, из-за этого же потерял всякое желание жить...” Все судьбы в романе связаны и переплетены друг с другом и в пространстве, и во времени. Разные времена смыкаются, образуя не вектор, линейно ведущий из прошлого в будущее, а некую пульсирующую точку, в которой сливается прошлое деда, настоящее отца, прошлое внука. В пространстве Леса и Дома одновременно разворачиваются судьбы разных персонажей, существовавших в разное время, прежде умерших и воплотившихся в другие жизни или в деревья. Автор объединяет духовные миры всех своих персонажей, разделенных десятилетиями, веками и сотнями километров, составляет самые невероятные комбинации судеб. Анатолий Ким показывает, что судьбы отдельных людей связываются в непрерывную цепь страданий всего Человечества. Николай Николаевич отрицает прогресс, так как видит в нем только поиски путей взаимоистребления. “Мир человеческий погряз, обслуживая свое звериное начало. Величие наших грандиозных злодеянии никак не сравнимо с жестокостью самых свирепых хищников. А вся сила и гений разума превращаются в силу нашего самоуничтожения и в гении неодолимого зла, мучительства и тоски. Называется все это прогрессом”.
Язычество в романе теснейшим образом переплетается с буддизмом. На основе представлений о переселении душ буддизм утверждает, что живые существа способны перевоплощаться. Анатолий Ким, соединяя язычество и буддизм, перевоплощает людей в деревья. Символом Дома Тураевых служит раздвоенная вилорогая сосна, о происхождении которой в текст романа вплетена микроновелла. Дерево печали — липа воплощает в себе душу той девушки-фельдшерицы, которая самовольно ушла из жизни, и “непостижимая печаль, страшность была в том”. В молодом дубке возродилась душа Гришки, забитого за воровство деревенскими мужиками: “... душа Гришкина все человеческое прошлое забыла, и в шелесте дубовой листвы не было никаких отзвуков былых страстей и следов неисповедимых мучений”. Отзвуки буддистской философии с ее уравниванием всех людей в страдании образуют центр концепции свободы молодого Николая Тураева. Если язычество и буддизм проявляются в знаках-символах романа, которые и образуют его атмосферу, то христианство выступает в виде сентенций или авторских трактовок евангельских сюжетов. Так, Ким описывает встречу воскресшего Христа с путешествующими в Эммаус и эпизод преломления хлеба. Писатель предлагает понимать Вознесение как расхождение человеческого и божественного.
В системе изобразительных средств романа особое место занимает образ Железного Змея. Он появляется в период войн, питается железом, изготовленным людьми для убийства друг друга. Идущий от народной сказки образ Змея тем не менее кажется неорганичным и искусственным в поэтическом мире романа. Его символика слишком откровенна и однозначна, что разрушает недоговоренность и таинственность повествования. “Отец-Лес” А. Кима не предлагает своей законченной философской концепции свободы. Это не философское произведение, а литературное. Но роман ставит вопросы и пытается предложить свои варианты ответов.