ПЕРВЫЙ ДЕТСКИЙ МУНИЦИПАЛЬНЫЙ СОВЕТ 5 страница

Ведем мы и свою собственную статистику, но лишь потому, что некоторые родители забывчивы, и делаем мы это в другой тетради. Иногда родители проверяют — записываем мы или нет, что их

467

ребенок был у нас. Мы охотно показываем наши записи. Иногда маме надо знать, в какой именно день она была, а «родительские» листочки, они ведь тут же идут в статистику... Тогда мы и говорим забывчивой маме, что обратимся к своим. Она смотрит и размышляет:

«Если я тогда была у вас, значит, он приехал тогда-то...» Это очень по-человечески, это не статистика ради статистики.

Ну, а чиновникам нужны были личные карточки. Если по нашему мнению тот или иной ребенок отставал в развитии или был «труден», они хотели, чтобы об этом сообщалось в школу (детский сад, ясли). У них заводятся карточки, которые следуют за ребенком всю его жизнь. Но мы совершенно не хотим служить полицейскому аппарату. Именно поэтому нас не интересуют ни фамилия, ни экономический или социальный статус, ни адрес тех, кто к нам приходит. Известно только имя ребенка, и этого достаточно; если родители приходят с детьми по очереди, то отмечаем, сколько часов они у нас провели. И еще: если приходят к нам братья и сестры, то мы делаем отметку, что это братья или сестры. А если имя может быть и мужским, и женским (Доменик, например), то ставим М. или Д., чтобы знать пол ребенка. Но в этих бумагах нет и намека на слежку или полицейский учет, они составляются с единственной целью: лучше узнать ребенка. Ясно, что такая работа не соответствует чиновничьим задачам — обеспечивать постоянный надзор за населением.

В настоящее время в своем посредничестве управленческая власть способствует возникновению некоего антагонизма между семьями и молодежью. Если верить точке зрения чиновников, то детей нынешнего поколения нужно как можно раньше забирать из семьи, образование они также должны получать вне дома. Раз изоляция губительна для детей, чиновники попросту вырывают детей из дома. Мы же помогаем детям пережить процесс расставания с домом постепенно. Это со­вершенно разные вещи. В последнем случае нет антагонизма. На­оборот, возникает сотрудничество между поколениями. Социальная группа сотрудничает внутри себя тем лучше, чем точнее вербально обозначено различие входящих в нее людей. Отличие друг от друга вызывает необходимость уважать друг друга при совместной работе. И уважение появляется, это факт. Я это вижу. И все, кто приходит к нам, у кого в разных департаментах Франции есть ясли, детские сады, действительно очень заинтересованы в нашем эксперименте. Они удивляются и восхищаются, в первую очередь, той непринуж­денной и доброжелательной атмосферой, что царит в Мезон Верт: «Я никогда бы не подумала, что двадцать пять детей и двадцать пять родителей, а то иногда и 35-40 детей и столько же взрослых, — могут находиться вместе без криков, без шума... Так можно жить.

468

играть с водой». Мы пытаемся смягчить ситуацию и осторожно сообщаем маме условия игры: когда играют с водой, надевают фартук. Мама упорствует: «Даже в фартуке я запрещаю играть с водой». Тогда ребенок приходит в замешательство: другие-то играют. И тогда мы говорим: «Твоя мама по-своему права, она боится, что ты про­студишься... Посмотри, здесь много всего: можно найти, во что поиграть еще, кроме воды». Ребенок успокаивается, а мать обе­зоружена — еще несколько посещений, и она успокаивается, так как больше ее не тревожит мысль, что ее ребенок заболеет или еще что-то случится с ним по нашей вине. Опасения рассеиваются окончательно после того, как она поговорит с другими мамами, у которых были аналогичные страхи, когда они впервые появились в Мезон Верт.

Приведу еще один пример. Мама ругает свою дочку, которая фломастерами измазала платье. Она повторяет: «Ужасно!» и смотрит, обращают ли на нее внимание. Но так как никто из окружающих не интересуется ею, она сама обращается к одному из них — за поддержкой: «В конце концов, она же должна научиться следить за своими вещами!» Мама на этом настаивает, а девочке — всего год... Мы молчим. Она обращается к нам: «Вы считаете, что я зря ее нашлепала?» — «Разве кто-то вам это сказал?» — «Ну, и пусть, меня так воспитали», — и начинает рассказывать. Тем временем опять весь измазанный подходит ребенок. — «Ну, и что мне делать?» — «Вымыть ее, когда придете домой.» ...Смех. Всё перевели в шутку. И через несколько дней, когда эта мама появляется у нас снова, она заявляет: «Никогда еще мой ребенок так хорошо не спал и так хорошо не ел, как после вашего Мезон Верт!»

 

КАКИМ ОБРАЗОМ МЛАДЕНЦЫ РАЗГОВАРИВАЮТ В МЕЗОН ВЕРТ

 

В Мезон Верт мы ежедневно становились свидетелями того, как меняется отношение ребенка к обществу, к своей матери, а также отношение матери и отца к своему ребенку с того момента, как они понимают, что уже двухнедельный ребенок понимает речь и что с ним можно разговаривать о том, что с ним случилось, что для него важно и что его касается. Во всех этих беседах и подходах к ребенку выясняются наметки главного: человеческое существо яв­ляется языковым существом со дня его зачатия; выясняется, что

470

существует желание, живущее в нем, и есть потенциальные возмож­ности, которые мы поддерживаем или отрицаем. Особенно следует подчеркнуть именно это: в человеческом существе наличествует ак­тивная сила желания, но если это желание не связано с элементами языка, то символическая функция, которая работает всегда, когда человек бодрствует, работает вхолостую, поскольку у нее нет ключа, кода для организации языка общения. Знакомство и взаимная вербализированная душевная коммуникация незаменимы для людей. Счи­тается, что младенец не может воспринимать речь, поскольку он издает только специфические звуки, которые и являются ответом на то, что он слышит. Но если присутствовать при этом «разговоре» и следить за выражением лица ребенка, то видно, что он отвечает на всё.

В Мезон Верт все мамы учатся быть внимательными к богатой младенческой мимике, даже чужие мамы. Однажды к нам пришла женщина с младенцем, которому не было еще трех месяцев. «Я оставлю его на минутку, мне нужно буквально напротив...» Она пришла впервые, и мы отказали ей, сказав, что никто здесь не оставляет своих детей. — «Но это буквально напротив!» — «Ну, так вы оденьте его, возьмите, сходите, куда вам надо, и возвра­щайтесь.» — «Я тогда не вернусь.» — «Это ваше дело, но ребенка (имя) вы не оставите.» Во время этого разговора мы видели выражение лица ребенка, он очень боялся, что мама его оставит. Она — то единственное существо в мире, которое он знает, и она хочет оставить его в неизвестном мире — пусть даже на пять минут! Я предложила маме взглянуть на своего ребенка. В ответ услышала: «Вы думаете, он боится? Это случайное совпадение». Она все увидела, и все мамы, которые при этом присутствовали, — тоже, но тем не менее не соглашалась. Тогда я сказала ребенку: «Видишь твоя мама возьмет тебя с собой, может быть, она и не вернется, но уйдет она с тобой вместе. Здесь никто из мам своих детей не оставляет». Ребенок тут же расслабился, посмотрел на маму и замолк. Мама никуда не пошла. В конце дня она заявила: «Ну, что ж, теперь я поняла. Удивительно! Я уж, было, решила, что больше сюда не приду. Решила, что мадам Дольто агрессивно настроена, но я поняла, что она действует в интересах ребенка. Это поразительно, что ребенок может так понимать».

Итак, он — слышит, понимает? Безусловно: всё, что произносится и не произносится. Мне бы хотелось привести случай с Клодом, трех месяцев и восьми дней от роду. Но прежде чем он покажет

нам, как он следит за речью взрослых, поговорим о ревности его старшей сестры — трехлетней Люсьен. Еще мы увидим, что родители, которые приходят в Мезон Верт, принимают очень близко к сердцу работу, которой мы занимаемся. И как «напрямик» и одновременно тактично разрешаются тут ситуации, которые, не будь они замечены вовремя, могли бы перерасти в настоящие драмы.

Мама Люсьен и Клода пришла в первый раз на площадь Сен-Шарль — это первый адрес Мезон Верт — до того, как Люсьен, старшей, исполнилось три года и та пошла в детский сад. Вновь она появилась у нас, когда исполнилось три месяца и восемь дней младшему — Клоду. Теперь она была со своим мужем и с двумя детьми. С малышом все было в порядке. Он был на руках у отца. Оба были счастливы. Но старшая, как только они вошли, спряталась под кожаную папину куртку и притаилась, как будто умерла. Мама девочки была очень расстроена: «Ну, посмотрите, — говорила она, — разве это Люсьен? Она стала совершенно невозможная, опять стала писаться, какаться и так далее». Ребенок был тут же. Я знала Люсьен как умную, очень чувствительную девочку, теперь же она пряталась и безмолвствовала, как вещь, но слушала всё, что говорила ее мать. А та пришла рассказать мне, что с того момента, как родился маленький братик, Люсьен отчаянно к нему ревнует. Я успокаивала мать: «Да оставьте — говорю, — ее: она вновь проигрывает свою эмбриональную жизнь, потому что старается полюбить своего братика, но как — не знает. Может быть, вы хотели, чтобы она была мальчиком?» — «Да! — ответила мама. — Но как вы узнали?» — «Да по реакции вашей дочери. По радости, с какой вы общаетесь с ее младшим братиком. Она не знает, радовались ли вы так же ей, когда она родилась, ведь она — девочка.» — Я говорила все это, зная, что девочка под отцовской курткой все слышит: «Но у вас у самой, был в семье еще кто-нибудь после вас?» — «Сестричка. Моя мама говорила, что я ревновала отчаянно.» — «А теперь вы как с сестрой?» — «О, она посторонний для меня человек.» Она заговорила холодно, даже агрессивно. И вдруг эта женщина уткнулась в правое плечо своего мужа, который сидел рядом с ней с маленьким Клодом на коленях. Она уткнулась ему в плечо и зарыдала, всё вдруг вспомнив, пережив вдруг снова свою детскую ревность, ревность к сестре. И ее дочь видела и слышала все это и переживала это ужасное потрясение, и смогла его пережить, потому что находилась в Мезон Верт. Дама и сама была расстроена, что поддалась такому неожиданному отчаянию. Ее

472

муж смотрел на меня, пытаясь ее успокоить... Она так и всхлипывала на его — папы-мамы-дедушки-бабушки — плече... В 25 лет она вновь, как впервые, пережила ревность к своей сестричке. Спустя несколько дней она вернулась к нам со словами: «Просто удиви­тельно... Я успокоилась... Во-первых, прекратилась агрессия против дочки, которая так страдает... Вот что меня удивило в первую очередь. Это не легко, но я поняла... И главное, я сама, я позвонила сестре, и теперь всё нормально, я больше не имею ничего против нее. А ведь она была мне почти чужой, и я ее не любила...» Через неделю после имевшего место быть в Мезон Верт «срыва», избавившись совершенно от ревности к сестре, она разрешила своей дочери пережить ревность к ее младшему брату, не усугубляя это и не мучаясь сама от того, что раньше заставляло ее сердиться на девочку. Разрешился конфликт поразительно быстро. Она пришла еще раз через две недели, без мужа, с маленьким Клодом и старшей девочкой, которая уже вовсю играла с другими детьми и снова начала вести себя так, как обычно ведут себя все дети ее возраста. Почти все прошло, девочка перестала терроризировать своего ма­ленького братика; она обратилась к другим людям; она вспомнила Мезон Верт, площадь Сен-Шарль... Наконец, этот ребенок заговорил, нормальный живой ребенок, каким она и была раньше.

Это — что касается Люсьен. Теперь очередь рассказать о трех­месячном Клоде. Он сидел на руках у матери, пока Люсьен играла, а в это время у нас была канадская делегация — три воспитательницы, по направлению министерства социальной защиты, они интересовались, что нового во Франции в области дошкольного воспитания, и ми­нистерство направило их к нам, впрочем, как обычно в таких случаях. Постоянная воспитательница, Доменик, занималась с этими тремя дамами и, чтобы лучше объяснить, чем именно мы занимаемся, она начала рассказывать им о трехлетнем Экторе, который пришел к нам с младшей сестренкой Колетт; он был настолько агрессивно настроен по отношению к ней, что в его присутствии девочка и пошевелиться-то лишний раз боялась. Стоило ему увидеть, что она делает шаг, как он толкал ее и она падала. Однажды его мама рассказала нам, что как-то утром Эктор проснулся со словами" «Мне приснилось, что папа умер». И казалось его это очень радовало. «Это ужасно, — продолжала мать, — у отца тут же началась депрессия из-за того, что его сын очень доволен, увидев во сне, что он умер». В следующую субботу пришел и отец, он был со­вершенно не в себе. «Сын меня не любит, — сказал он, — раз

473

радуется, увидев во сне мою смерть. Как ему в голову-то такое могло прийти!» Он поговорил с бывшими в Мезон Верт психоа­налитиками, и ему объяснили, что его сын «переживал рождение» его собственной идентификации и что с этого момента мальчик входит в тот период жизни, который мы называем «Эдиповым», и который характеризуется чрезвычайно противоречивыми чувствами. Однако ясно, что, поскольку отцу был совершенно чужд психоанализ, это объяснение дало ему не много. Люди считают, что «Эдипов возраст» начинается автоматически у подростков, когда на самом деле это происходит в три года, и совершенно бессознательно.

Нужно было бы объяснить этому папаше, что Эктор как раз и находится в том периоде своего развития, когда он любит в себе именно рождающегося отца. Вот он и увидел в своем сне вообра­жаемую смерть отца, поскольку в нем угадал единственного мужчину своей матери, единственного в доме мужчину... Конечно, он обра­довался, что занял отцовское место, и это доказывает, что отца он любит, поскольку иначе не захотел бы оказаться на его месте и не хотел бы обрести свою мужскую идентификацию таким образом.

Доменик рассказывала эту историю об Экторе трем канадкам, чтобы показать, насколько мы можем быть полезны при профилактике тех конфликтов, которые могут возникнуть в семье, когда ребенок входит в «Эдипов возраст», помогая родителям и детям, объясняя, что с ними происходит, не прибегая при этом к глобальному пси­хоанализу... Для этого надо понять, какие стадии развития проходит ребенок и что, чем чаще мальчик мечтает о смерти отца, тем более любящим и хорошим сыном, уважающим своего отца, он становится.

И тут Клод, который у нас впервые, Клод, пришедший к нам вместе с папой и откровенно радующийся отцу, этот Клод, которому три месяца и восемь дней, начинает капризничать и орать. Его мать говорила, что этот ребенок никогда не плачет, всегда улыба­ющийся или по крайней мере спокойный. Тогда я начинаю рассуждать:

«Клод плачет; это нечто... Он начал плакать, когда Доменик стала рассказывать о том, как Эктор мечтал о смерти своего отца и как Эктор был при этом счастлив... Клод услышал, что говорили.» ... И тут же я говорю этому трехмесячному малышу: «Но Клод, ведь не ты видел во сне, что твой папа умирает, ты очень любишь своего папу и просто не можешь еще такое видеть, это Эктор видел во сне, а не Клод... Клод любит своего папу, и Клод еще слишком мал, чтобы думать о том, что его папа умрет». Клод тут

474

же успокоился. Посмотрел на маму, на меня, на Доменик, которая только что рассказывала об Экторе... И, успокоившись, снова за­улыбался, как обычно. Канадки, которые присутствовали при этом, были поражены: «В три месяца он понимает! Потрясающе!» Да, и не только понимает, но и следит за ведущимся рядом разговором, который может затрагивать его из-за возможного отрицания тех смыс­лов, которые важны для него, или же наоборот, разговор этот может касаться того, что он испытывает в этот момент, и поддержать его, в зависимости от того, что сказано. Это совсем не пустяки — разговаривать с ребенком. Он понимает временами куда тоньше и лучше, чем взрослые. Но «быть своим» — не это ли и значит «понимать»?

Ребенок действует в унисон с тем настроением, которое выражается в произнесенном слове. В Мезон Верт, куда дети приходят вместе со своими родителями, можно по ребенку понять то, что его мать сама сказать нам не может.

Года два назад к нам пришла мама, которая очень волновалась из-за того, что ее двадцатидвухмесячная дочь еще не говорит: «Когда ей исполнилось восемнадцать месяцев, я начала удивляться, что до сих пор она не заговорила». Девочка принесла с собой медвежонка, которого устроила на руках у папы, и я заметила, что ребенок следит за разговором. «Твоя мама пришла из-за тебя, — сказала я. — Она немного расстроена, что ты не говоришь, как другие дети в твоем возрасте. Мы будем говорить о тебе, а ты можешь в это время слушать». Мы сидели втроем — ее родители и я, и пытались вникнуть в проблему. Я спросила у матери, что произошло, когда ребенку было восемнадцать месяцев, поскольку именно в этом возрасте мама начала волноваться, что ее дочь не говорит. «Ничего... ничего не происходило», — сказала та. А я вижу, девочка берет в углу куклу, совсем не пригодную для игры, кладет ее поверх материнской юбки и устраивает падение куклы, в то время как мишку — она же — прекрасно пристроила в руки отца. Она поднимает и снова кладет куклу на мать, видимо, для того, чтобы та снова упала. Тогда я обращаюсь к маме, называя малышку по имени: «Смотрите, что делает Лоране: она приносит разломанную куклу (а ведь неломаных там бог знает сколько!), кладет ее вам на область половых органов и устраивает это падение... Это что-нибудь да означает! Мне кажется, что это Лоране рассказывает мне, что вы намеренно вызвали преждевременные роды, когда ей было восе­мнадцать месяцев.» — «Что? Что вы сказали? Впрочем, в самом

475

деле, да — это правда!» И малышка гладит на меня, смотрит на маму, смотрит на своего папу... и бросается к матери, когда та мне говорит: «Да, это правда... Я сделала аборт, потому что мы ' не хотели...» — «Вот тут-то собака и зарыта: вы не рассказали вашей дочке... Она — не поняла, и с тех самых пор убеждена в следующем: «Я не нужна моей маме, потому что мама ребенка не хочет». Ребенок как бы вместе с матерью переживает ее беременность, и если мать отказывает зарождающейся в ней новой жизни, это моментально отражается на потенциальных возможностях ребенка жи­вущего: он в этом случае может затормозиться в развитии. Лоране тогда тут же сделалась папиным ребенком, вместо того, чтобы про­должать развиваться как девочка, по образу своей матери.

Беседа эта была поистине волшебством, сказали бы те, кто не знаком с психоанализом; она была удивительной — сказали бы другие, потому что малышка снова стала хорошо относиться к своей матери, чего давно уже не было — мать представляла для нее потенциальную опасность в связи с отношением к той жизни, которую девочка в ней учуяла, — ведь словесного объяснения временного нежелания иметь другого ребенка не было: родители не сказали, что еще одного ребенка они хотели бы, но попозднее, а сейчас не тот момент, это не своевременно по причине их бюджета, из-за этого, из-за-того... Не предупредили Лоране, что в прерывании бе­ременности как таковой, виновата не она, что возможность родить никуда не девается у женщины, но зависит от других. А это пре­рывание беременности у матери может тормозить развитие другого ребенка в семье.

Не будь девочки, мы бы и не узнали, что за событие — аборт у матери — могло так на нее повлиять. Ребенок сам указал нам на него. Конечно, всё это могло вовсе ничего не значить... Пустая случайность... Но я не верю в случайности. Девочка устроила своего медвежонка, то есть ребенка до того, как он становится девочкой, у папы на руках... А затем сыграла в игру «описалась-обкакалась», облеченную в форму падения разломанной куклы. Она хотела что-то сказать... Она не устроила этого ребенка-куклу на руках у матери — никак нет — как сделала это с мишкой, пристроив его к папе. Она слушала, что мы говорили, и по-своему показала нам, что, произошло тогда без ее ведома.

Удивительно... Если присматриваться к детскому выражению лица во время разговора с родителями, увидишь, что оно полностью со-

476

их собственной. Психотик и есть выражение той эмбриональной жизни, в которой эмбрион подучил в наследство от матери симво­лическую жизнь, которую прожила мать, так и не найдя возможным проговорить ее. Все, что не проговаривается, не находит выражения в словах, записывается и выражается в языке тела, мешая реализовать наследственные задатки и отражаясь на общем тонусе индивида. И ребенок как член этой семьи, будучи субъектом своей собственной истории, принимает на себя долг, который на самом деле принадлежит его отцу или матери. Таким образом, можно сказать, что некоторые дети несут в себе своих родителей, они являются их первыми пси­хотерапевтами. Родители же, подавив своих детей, передают им час­тично переживание собственной истории, и происходит это с ребенком в том же возрасте, когда родители получили травму, преодолеть которую им никто не помог.

При работе с психотиками в возрасте до пяти и даже десяти лет, обратимости все же больше, чем в случаях подростковых психозов. Именно поэтому психоанализ здесь должен проводиться раньше, чтобы долг, который родители сумели «перевести» на что-то другое, но который так и остался в них «торчать», не превратился бы в груз для ребенка, которому выразить его необходимо. То, что должно быть выражено, необходимо выразить... И если этого не сделает ни один из родителей, то это сделает их ребенок, если — не он, то их внук. Но этот долг так или иначе все равно даст себя знать в этой семье, потому что он является символическим испытанием, страданием, которое должно воплотиться в крике, должно быть ус­лышано и разделено тем, кто услышит, вытрет слезы и, если будет позволено употребить такое выражение, реабилитирует аффективную значимость этого индивидуума для того, чтобы он полностью осознал себя человеком. «Это ни хорошо, ни плохо, так неудобно жить, но это твое испытание и ты помогаешь таким образом маме и всей своей семье и себе самому, и твоей семье, которая была когда-то, и той, что еще только будет... И помогаешь им, выражая то страдание, которое в тебе находит свое выражение, оно жаждет быть переданым, отмщенным, но и нашедшим в этом прощение.»

Здесь не работает никакое сравнение из области этологии, это чисто человеческая черта — принимать во внимание в своей жизни историю своей матери, отца, семьи; это, в конечном итоге, возможность энергетического переложения на другого того страдания, от которого так и не смогли избавиться сами. И этот перенос характерен только для человека. То, что было пережито, отнимало жизненную энергию

478

или же, наоборот, было наделено большим значением, чем того заслуживало, некоторые ощущения, которых не было у других, всё, что является следствием того, что запретный плод был испробован (в конечном итоге это все то, что было «запретным плодом» для данного индивидуума), — все это представляет собой ту чрезвычайную интуицию, которая присуща человеческому роду, эмоциональным свя­зям, существующим между отцом и сыном, матерью и дочерью, которые попались в ловушку бессознательного закона их символи­ческого существования, когда то, что они делают, выдает то, что говорят, и vice versa'.

Общество в каком-то смысле перенесло на себя это человеческое поведение. Некоторые общества до наших дней несут на себе родовую вину: как будто чувствуют себя ответственными за ту ошибку, что была совершена кем-то из предков, переживают «значимость» этого проступка.

Трагедия в том, что людям трудно понять разницу между ответ­ственностью и виновностью. Ужасно, что человек испытывает чувство вины там, где на самом деле должно присутствовать лишь чувство ответственности (в случае, если он действительно ничуть не виноват). А когда человек чувствует себя виноватым — ему стыдно, и это мешает ему выразить свои переживания... Подобно тому, как матери Люсьен, застыдившейся в охватившем ее отчаянии, необходимо было чье-то плечо, чтобы выговориться... И этим плечом оказалось плечо ее избранника — мужа, который служил ей в этот момент и бабушкой, и матерью для того, чтобы понять, что происходило. В этот момент времени и в этой точке пространства он стал для нее-маленькой тем «плечом», на котором можно выплакать свое горе. Это было ни хорошо, ни плохо — просто это было выражением того страдания, в которое ввергли ее отец и мать, желавшие ребенка, которого так не хотела она, и этим ребенком стала ее сестра. То же самое и с маленькой Люсьен: отец и мать, любя друг друга, пожелали дать жизнь Клоду, братишке, которого она не хотела: во-первых, он был вторым ребенком, и кроме того, он был мальчиком, а именно мальчика, а не девочку хотела ее мама, когда родилась Люсьен. В действи­тельности же вышло, что тот первый ребенок, которого хотели,

• Vice versa — наоборот (лат.).

479

оказался девочкой. И тогда эта девочка сказала: «Зачем только это надо быть девочкой... да незачем... я хочу умереть». Так ребенок — субъект — разрушает свое тело, которое не является больше для него достойным человека. И она спряталась в другое время своей жизни, довела себя до эмбрионального состояния. А мама говорила:

«Да она же задохнется под этим кожаным пальто». — «Вовсе нет, она хочет, чтобы ее оставили в покое, там — под пальто, она спит и слушает, что мы говорим.» — «Как можно спать и слушать одновременно?» — «Так она делала, когда находилась у вас в животе, она спала и слушала, жила вместе с вами.»

Символически Люсьен вновь проделала эту дорогу, чтобы привести всех, кто имел к этому отношение, всех участников этой драмы к тому месту, где всё остановилось. Часть ее жизненных потенций была заторможена невыговоренной речью и тормозила в ней право на жизнь как в ее индивидуальности, так и в ее сексуальной иден­тификации как старшей сестры.

В конце концов, кризис всегда вызывается непроговоренностью и искаженным пониманием происходящего. Например, маленький Клод, он плохо понял, что происходит: говорили-то о мальчике, который являл собой ту самую модель существования, что была и его моделью: этот малыш Эктор, «большой мальчик», бегает и ходит, мелькает перед глазами, именно таким хочет стать и Клод. Клод, он, еще младенец, но именно те «большие мальчики», что окружают его, и являют для него тот образ, который он хочет воплотить в своем собственном взрослении. Но вот оказывается, что это взросление может одновременно спровоцировать и смерть отца. Клод пришел в отчаяние. И тут я тогда сказала: «Но это же не ты... Это Эктор видел такой сон о своем папе, и его папа — не твой папа, ты же не видишь такие сны о своем папе». И тут же Клод вернулся к собственному образу и собственной индентификации.

Это пример тех превентивных мер, которые мы проводили в Мезон Верт. И матерям Эктора и Люсьен никогда не придется обращаться больше к психиатру ни по поводу своей дочери, ни по поводу самих себя.

Эта превентивная работа в особенности должна быть направлена на выявление родительской позиции по отношению к ребенку (на стадии его эмбриональной жизни) и образу, в котором ребенок предстает перед внутренним взором родителей и с которым родители вступают в контакт затем — при рождении и в первые месяцы жизни ребенка. Мне думается, что именно в этот период можно

 

480

лестницы... бум-бум-бум...» А муж — закатывал сцены: ругал и консьержку, и свою жену, которая не могла убедить консьержку, что коляску надо оставлять внизу, что это бесчеловечно по отношению к ней. Точно так же, как он ругался и злилися тогда, сегодня он готов был буквально изничтожить своих детей. В конце концов семья переехала, они нашли квартиру в доме с лифтом и низким первым этажом: теперь-то они живут в таком доме, где поднимать и спускать на себе ничего не нужно. «Вот этого-то и не достает вашим детям, — сказала тогда я родителям. — Вот что они делают». Малышка слышала это «бумканье» в свои первые 3-4 месяца, а ее брат — все свое младенчество. И они на своем языке, с помощью этих машинок, «возвращали» ту, свою с матерью, безопасность: бум-бум-бум, вниз, и снова подняться, и снова бум-бум, бум... Эти двое детей не играли, а в самом деле переживали необходимое им со­стояние.

Движения, жесты, которые родителям кажутся незначительными, либо, наоборот, представляются невыносимыми, могут носить самый что ни на есть разоблачительный характер. Эти маневры детей с машинками не были бессмысленной игрой: они воспроизводили безо­пасность детей при матери. Нагоняи отца не производили на них никакого эффекта; стоило ему отвернуться, дети принимались за прежнее. Для них играть в «это» было важнее всего остального; они вновь обретали себя самих защищенных, свою безопасность, которая была им необходима, как защита, позволяющая противостоять переменчивым людским настроениям.

Перед нами наглядный пример того, как родители склонны пода­влять и цензурировать своих детей в выражении ими себя, в про­явлениях, которые сообщают о ребенке нечто очень для него важное, что родители обязаны понять.

Эти двое родителей в тот день узнали кое-что важное для себя, они поняли, что ребенок обретает чувство безопасности, когда вос­создает тот «язык», который он усвоил в общении со своей матерью, и что язык — это не только и не столько слово, язык — это способ жизни. Настоящее средоточие базовых ощущений — чувст­вовать собственную безопасность с самых первых месяцев жизни, и это может включать в себя то, что ребенок, пусть даже его за это ругают, воспроизводит, повторяет определенные ситуации. Это процесс интеграции и инициации в жизнь, и дети повторяют его на свой манер. Но для того, чтобы это понять, это надо увидеть. Такую возможность и предоставляет Мезон Верт. И важно, что это происходит до того, как общество принимает или не принимает

482

ребенка. На этой стадии не только нарушения у ребенка, но не­понимания, недопонимания у взрослых — обратимы. Родители таким образом открывают для себя, что такое понимание мира их детьми. То, что они сначала принимали за тики, мании, каприз или глупость, то что их нервировало, открывает перед ними потрясающую сеть физических связей, которые образовались вокруг самых обыденных событий первых лет жизни ребенка, когда существование молодой супружеской пары обременено массой проблем. Отец, приходивший в ярость от бесконечного «бум-бум-бум» машинки и грузовика, в конце концов с облегчением расхохотался: «Мне бы в голову не пришло, что мой сын и моя дочь помнят о той лестничной комедии, и что все это — желание ее вернуть!»