B и C. Математика и метафизика
Аристотель связал свою трехчастную схему с проблемой причинности и использовал ее как план для изложения истории существовавшей до него научной мысли. Представители материалистической традиции, в том числе атомисты, имели склонность изучать только естественные субстанции и поэтому действительно считали, что сфера философии ограничивается физикой; формалисты имели склонность сосредоточивать свое внимание только на абстрактных измерениях и классификациях и поэтому на самом деле полагали, что вся философия концентрируется в математике. Ни одна из этих точек зрения не может объяснить, как материя соотносится с идеей-формой, поскольку у материалиста нет методики для анализа идей, а у формалиста нет в его теории места для материи. Аристотель предложил доказательство того, что философия третьего типа – его собственная – может объединить эти две науки.
В схеме Аристотеля философия природы включает в себя все индивидуальные вещи, имеющие свою природу, то есть внутреннюю направленность, которая реализуется в изменении – движении, росте и так далее.
Математика имеет дело с неменяющимися количествами – числами, фигурами, соотношениями, которые математик рассматривает так, словно они существуют сами по себе. Однако в действительности такие вещи, как квадрат, не существуют отдельно от других вещей: только с помощью мыслительной операции математик абстрагирует идеальный квадрат от различных известных ему конкретных квадратов. Этот квадрат он представляет себе не как физический объект, а в математическом пространстве, которое доступно для понимания.
Метафизика занимается теми вещами, которые представляют собой неменяющиеся, отдельные одна от другой субстанции, а не абстракции. Аристотель утверждает, что такие отдельные одна от другой неподвижные вещи должны существовать, поскольку они действуют в формальных и конечных причинно-следственных отношениях.
В своей «Метафизике» Аристотель после вводной части, где он излагает историю философии, переходит к анализу, цель которого – показать, что живое существо всегда представляет собой сплав идеи и материи, то есть что для его существования нужны и материя, и идея-форма. Действительно, жизнь любого существа – это движение к идее-форме и проявление скрытой в этом существе силы (материальной и действенной «причин»), а направление пути задает актуальная идея (формальная и конечная «причины»). Затем Аристотель коротко напоминает нам, что чистая материя и чистая идея, предоставленные самим себе, никогда не стали бы ни взаимодействовать, ни образовывать сочетания; даже если бы прошло бесконечно много времени, мир все равно остался бы разделенным на не смешивающиеся друг с другом, как масло и вода, океан «чистой материи» (похожий на «все вещи вместе» Анаксагора) и множество ни к чему не прикрепленных «чистых идей», которые не были бы идеями чего-то24. Резкое разграничение материи и идеи-формы порождает вопрос о том, каким должен быть мир, где мы живем, если в нем возможно то взаимодействие формы и материи, которое мы наблюдаем25.
Для единичных естественных вещей ответ на этот вопрос – действие конечных и действенных «причин». Действенная «причина» вначале заставляет определенную часть материи начать путь к полному принятию вида, определяемого сответствующей идеей-формой. Она запускает процесс роста, на каждом этапе которого существует сила для того, чтобы принять вид, соответствующий новой идее, и желание достичь этой идеи. Завершающая полная идея-форма является целью, то есть идеалом, который заставляет каждую вещь сохранять тот уровень совершенства, которого она достигла, и стремиться достичь большего.
Разнообразие действующих в природе идей не безгранично: существует строго определенный набор их разновидностей, которые повторяются или существуют в течение долгого времени. Эта точка зрения заставляет нас предположить, что Аристотель, если бы от него настойчиво требовали ответа, признал бы, что индивидуальные особи в каком-то смысле являются материалом для этих избранных идей.
Вид остается неизменным и бессмертным, но последовательно воплощается в сменяющих друг друга индивидуумах, которые один за другим проходят характерный для него жизненный цикл. Это ясно показывает, в чем заключается разница между Аристотелевой идеей-формой и простой абстракцией.
Похожая модель причинности верна и для всего мира как целого. По утверждению Аристотеля, действенной «причиной», заставляющей начаться реализацию сил, в этом случае является энергия, поступающая с неба, прежде всего от Солнца. Так обеспечивается постоянный приток энергии извне, который необходим, чтобы процесс реализации сил шел без остановки. Но для того, чтобы объяснить, почему небеса не перестают двигаться, а материя продолжает улавливать и сохранять в себе идею-форму, философы, по мнению Аристотеля, должны также признать существование конечной «причины», которую он назвал «первичным двигателем».
Первичный двигатель – не механическая сила, которая толкает или тянет предметы; скорее это тот, кто движет и является целью желания. Сохранение идеи-формы и постоянное направленное изменение в природе, которые мы наблюдаем, имеют место потому, что «все вещи желают Бога». Хотя Аристотель часто называет первичный двигатель Богом, а иногда говорит о своей первой философии как о теологии, позже критики часто подчеркивали, что это не тот Бог, которого почитают верующие. Это скорее научный закон сохранения актуальности, чем Бог религии26.
Та притягательность, которой Бог продолжает обладать для мира, и объясняет, почему небеса постоянно вращаются: они желают достичь конечного совершенства, чтобы обрести свое надлежащее место и покой; а поскольку все точки круга одинаковы, небеса никогда не достигнут этой цели.
Эта же притягательность Бога является и «причиной» бессмертия видов – того постоянного желания произвести потомство и раскрыть свои возможности, которое управляет каждым живым созданием. Чтобы соответствовать требованиям, предъявляемым к далекой конечной «причине» всей природы, первичный двигатель должен быть совершенным, неменяющимся и чисто актуальным. Аристотель предполагает, что можно провести аналогию между первичным двигателем и «чистым разумом». Наши собственные способности к творческим озарениям тоже являются силами, но не физическими и не имеют протяженности во времени. Аристотель описывает их как мгновенные реализации (сравните это с мифами Платона, в которых знание – это припоминание).
При определении природы такого божественного разума возникают проблемы, и Аристотель исследует некоторые из них. Поскольку Бог не имеет тела, а значит, не имеет и органов чувств, он не может познавать конкретные материальные единичные вещи нашего мира. Аристотель считает это признаком высшего совершенства: временные и случайные вещи не стоят того, чтобы Бог их познавал. Божественная мысль – это «мысль, мыслящая сама себя», – описание, которое ставит читателя в тупик. Иногда это понимают как постоянное недифференцированное осознавание себя самого. Но Аристотель явно имел в виду что-то другое, поскольку осознавание себя самого по его определению – одна из операций нашего обыденного сознания, которого у Бога быть не может. Вечно бездействовать и не думать ни о чем совершенный разум тоже не может, «поскольку», спрашивает Аристотель, «что в этом достойного?». Более поздние замечания Аристотеля о «добре в природе», в которых он говорит, что оно «является и вождем, и порядком», заставляют предположить, что, возможно, Бог созерцает вечные идеи в их прекрасной системной взаимосвязанности. Это не противоречит словам «мысль, мыслящая самая себя», поскольку, если речь идет о нематериальных вещах, «мысль и вещь, о которой мыслят, – одно и то же». Не будет противоречить сказанному выше и предположение, что чистый разум может познавать идеи отдельно от их материальных «причин»: это иногда могут делать и наши человеческие умы.
В любом случае очевидно, что представление Аристотеля о Боге действительно далеко от более ранней наивной веры во многих богов, у каждого из которых человеческое тело и капризный нрав27. Аристотелево описание Бога, который может быть познан с помощью теоретической науки, конечно, оставляет открытым вопрос о том, что может прибавить к этому знанию религиозная вера, основанная на чем-то ином, чем теоретические исследования. И действительно, учение Аристотеля, который доказывает, что наука нуждается в Боге, но мало что способна узнать о Нем, может служить философским введением к трем различным религиям, каждая из которых утверждает, что заменила этот вывод древнего философа другим умозаключением, более подробным. В III веке н. э. такой религией был неоплатонизм, в XII – ислам, в XIII – христианство.
Однако у Аристотеля притягательная сила идеи-формы всегда действует специфически и избирательно. «Все вещи желают Бога» нужно понимать так: каждая вещь желает достичь совершенства, но совершенства в своем собственном роде. Плоский червь стремится раскрыть свои возможности, но все, на что он способен, и его единственная цель – стать идеальным взрослым плоским червем. Аристотель считал, что у каждой разновидности вещей есть своя конечная «причина» и что было бы безответственным уходом в поэзию говорить, будто у плоского червя есть какая-то неосознанная жажда выйти за пределы собственной природы и стать человеком или звездой28. Эта точка зрения Аристотеля отразилась в его астрономии, зоологии и метафизике. В астрономии «первичный двигатель» является конечной «причиной» для «первого неба» – самой внешней сферы, период обращения которой равен одному дню. Но все другие перемещения планет и Солнца, поскольку у них разные скорости и разные направления движения, должны были иметь другие конечные «причины»; количество этих «причин» было равно количеству независимых друг от друга движений составных частей неба. Основываясь на работе ученых Академии, Аристотель считал, что количество этих движущихся низших разумов равно «либо 47, либо 55». Но он не исследовал подробно различия между ними, возможно, потому, что не видел никакой возможности проверить такие рассуждения опытным путем.
В зоологии Аристотель создал учение о вечности видов. Он считал, что количество разновидностей живых существ задано раз и навсегда и что природа наделила каждую такую разновидность бессмертием. Было и еще одно положение, вытекавшее из его концепции конечных «причин». Поскольку особь определенной разновидности существ является частью общего порядка природы лишь потому, что имеет какую-то ценность, а каждый индивидуум старается наиболее полно реализовать себя, структуру своей разновидности, то мы можем сказать, что материалистическая, иначе описательная, наука пытается классифицировать вещи без учета целей и ценностей, а формалистическая, иначе платоновская, наука пытается классифицировать вещи по влекущим их к себе притягательной силой идеалам. Поскольку все, что существует, становится одновременно ограничением материи с помощью идеи и поиском ценности, в Аристотелевой философии природы уже не действует старая дихотомия ценности и факта.
В математике это дает следующий результат: природа предоставляет математику готовый пример симметрии, системы и порядка, и он руководствуется этим примером, когда исследует безграничную область возможных абстракций.
Понятию «сила» Аристотель придает расширенный смысл, включая в него возможность и потенциал, и помещает его определение непосредственно перед рассуждением о «первичном двигателе». Для этого толкования потребовалось ввести очень важное с философской точки зрения различие между видами сил. В природе существует два таких вида. Как правило, вещи имеют «одностороннюю» потенциальность: огонь обладает силой гореть, но не противоположной горению силой замерзать; желуди имеют силу развиться в дубы (если не помешает что-то извне), но не в особей какого-нибудь другого вида. Каждая разновидность животных имеет набор сил, которые заранее заданным образом развиваются в направлении, ведущем к специфической для этой разновидности цели. Каждая природная потенциальная возможность прочно связана с какой-либо одной формально-конечной «причиной», которая направляет и ограничивает ее «актуализацию»33.
Но человек в этом отношении является исключением благодаря своему уму, который наделяет его двухсторонней потенциальностью. Врач (возьмем один из тех примеров, которые часто применяет Аристотель) имеет силу не только лечить, но и убивать. Похоже, что на уровне человека ум всегда обладает такой свободой. Вследствие этого природа человека не всегда автоматически подсказывает ему единственную модель привычного или иного поведения, как это можно наблюдать у пчел и муравьев. Для человека естественно стремиться к очевидному благу. Конечная «причина» влечет его к себе. Но природа и поведение человека испытывают воздействие ошибок, несчастных случаев и ответственности за выбор и этим сильно отличаются от всей остальной реальности. Из этого Аристотель делает вывод, что такая наука об обществе, о которой мечтал Платон, невозможна29. Свобода возникает из-за особого места человека в метафизической картине мира. Это значит, что природа не командует развитием ума и душевного благородства. Каждый человек, чтобы развить в себе эти качества, сначала должен сам свободно решить, будет он это делать или нет. Человеческий ум может лишь в самых общих чертах представлять себе, какого рода привычки, какой тип характера и какие виды учебных занятий ведут к полному раскрытию возможностей человека. Вся остальная природа воплощает в себе закрытое множество идей, а свобода человека приводит к созданию множества новых идей – общественных институтов, нравственности и произведений изящных искусств. Эти созданные человеком идеи по природе и функциям похожи на формальные «причины» в теоретической науке, но изобретательность человека действует постепенно, и у идей-форм, которые она создает, идеальное не совпадает, как у природных видов, с актуальным. Конечная «причина» человека задана ему природой, но у его пути к ней есть много боковых ответвлений, из которых он может выбирать, и они проходят через разные идеи. То, что любой набор общественных институтов и законов, который могут разработать люди, обладает какой-то ценностью, создает для нас постоянную опасность упустить большее благо ради обладания тем, что всего лишь неплохо. Или же мы можем потерять благо, которое имеем, если уничтожим какую-то общественную идею, желая ее улучшить, а замену ей найти не сумеем.
Таким образом, практическая наука, то есть изучение человеческой природы и поведения людей, смотрит в неизвестное будущее, у которого может быть много вариантов, и не может знать его всегда и абсолютно точно. Тем не менее и практическая и теоретическая наука являются частями одного и того же реального мира и обладают четырьмя измерениями причинности.
Аристотель по-новому определяет роль философа. Дело философа – делать яснее методы других специалистов, начиная с астрономов и кончая конгрессменами и поэтами, но при этом, в свою очередь, признавать открытия каждого из этих специалистов истинными в той дисциплине, которую специалист изучил. Это вовсе не дает знатоку права прятаться за мелкие профессиональные особенности его данных и заявлять что-нибудь вроде того, что никто не может понять современную физику, если не научился пользоваться уравнениями квантовой теории. В любом мире, где теории имеют какую-либо объяснительную силу, каждая область научных исследований имеет несколько основных понятий, которые определяют ее предмет и используются для объяснения каких-либо черт того или иного явления путем логического вывода следствий из «причин». Эти «принципы» способен понять любой студент, достаточно подготовленный для гуманитарного образования30.
Лекции самого Аристотеля по сравнительной анатомии, дисциплине, которая, по тогдашним представлениям, имела дело с «отвратительными вещами» и не подходила для включения в состав гуманитарного образования, выразили своей тематикой выдающуюся мысль Аристотеля: если действительно вся природа упорядочена однотипно, то – делает он вывод – наука должна двигаться вперед по пути специализации и узкопрофессиональных исследований; но любая наука, смысл которой не затуманили своими произвольными действиями специалисты, не имеющие четко определенной методики, может изложить свои принципы на языке четких терминов, которые пригодны для общеобразовательных курсов, входящих в программу гуманитарного образования. И если исследования, проведенные Аристотелем (или их распространение на другие области в наше время), доказывают, как он полагал, что вся действительность состоит из одинаковых и одинаковым образом упорядоченных причинно-следственных связей, это требование четкого формулирования принципов должно оставаться в силе и теперь. Но оно должно быть скорректировано другим открытием Аристотеля – пониманием того, что лекции и дискуссии не могут заменить работу непосредственно с предметом исследования: одна диалектика не наполнит слова смыслом, это могут сделать только опыт и эксперимент31.
V. Практические науки
A. Политика
Начнем с причин, а для этого заглянем в труд Аристотеля «Политика». В политической теории, как и в философии природы, Аристотель обнаруживает два традиционных типа взглядов. С одной стороны, существуют формалисты и идеалисты, которые говорят только о формальных и конечных «причинах». Они делают вывод, что, поскольку отдаленная конечная «причина» – оттиск одинакова для всех обществ, различия в политике между обществами нереалистичны, и единственной задачей политической теории становится просвещение всех людей для того, чтобы они начали ясно видеть эту общую для них абстрактную цель32.
В этой точке зрения есть две коренные ошибки. Во-первых, отдаленная «причина» конкретизируется до пригодной для реализации степени лишь через посредство специфических промежуточных «причин». Например, всемирное братство свободных людей – идеал, приемлемый для большинства народов современного мира, – делается специфическим, когда приближается к реальному воплощению с помощью таких средств, как свободное частное предпринимательство, пролетарская революция, равенство возможностей, распределение потребительских товаров поровну, одна религия для всего мира и т. д.33 Каждое из этих средств может служить для достижения хорошей и приемлемой цели, но не может совмещаться с остальными, если рассматривается как конкретная социальная цель. Во-вторых, формалисты ошибаются, когда считают, что только формальные и конечные «причины» – идеалы и законы – являются реальными «причинами» общества. Формалист имеет склонность нереалистически основывать все на конституциях, договорах и законах. Он забывает, что устав, написанный на бумаге, – это еще неработающий общественный институт. Предположим, например, что какое-то сообщество людей посчитало свою конституцию (которой оно в высшей степени довольно) самой лучшей и стало экспортировать ее во все другие страны, которые желают достичь такого же уровня промышленного и культурного развития, как у этого сообщества. В результате государства в Соединенных Штатах и, скажем, в Республике Конго на бумаге будут одинаковыми – но лишь на бумаге. Например, те специфические формальные «причины», которые лучше всего действуют при высоком уровне образования, окажутся совершенно не способны обеспечить существование эффективно работающего представительного правительства там, где уровень образования низок. Слабость любой центральной власти, естественная для Древней Греции с ее горными хребтами, вероятнее всего, привела бы к катастрофе на огромных возделанных крестьянами египетских равнинах возле Нила. Договор Афин, скажем, с Персией не произвел бы на Аристотеля хорошего впечатления, если бы этот договор полностью противоречил интересам Персии и ее традиционному влиянию на побережье Малой Азии.
Он предсказал бы, что такое формальное соглашение, не учитывающее материальные «причины» и непригодное для эффективного претворения в жизнь, не сможет стать реальностью. Но Аристотель также знал о противоположной традиции в практической политике и политических дискуссиях и ее тоже критиковал. Политики-реалисты, начиная с абстрактных теоретиков-софистов и кончая практиками, определявшими политическую тактику греческих городов-государств, единогласно считали, что политика – это стремление к власти и выгоде. Для таких политиков утопии были только поэзией, и ничем больше, а ход истории определялся богатством народов, контролем над ресурсами и средствами производства и приходом к власти тех или иных людей. При этом подходе законы, конституции и идеалы не принимались в расчет, так как считались всего лишь условностями, которые умный человек может использовать, чтобы добиться преимущества для себя.
Такие взгляды не удовлетворяли Аристотеля, видимо, по причинам того же рода, что и причины, из-за которых Сократа перестала удовлетворять ионийская наука. Аристотель признавал, что и богатство и сила – необходимые составные части политических союзов. Но, утверждал он, реальные общественные институты и идеи, которые служат каналами для движения богатства и силы, тоже играют определенную роль как «причины». Афинская демократия и сиракузская тирания отличаются друг от друга только этими формальными сторонами общественного устройства – вот как много могут они значить.
Материальные богатство и сила не порождают автоматически ту или иную форму правления, а являются сырьем, из которого может быть (и было) построено много разных видов государства34. Из этого с очевидностью следует, что в политическом споре так же, как в философской дискуссии, последователь Аристотеля чутко реагирует на опасности, которые возникают, если дискуссия ведется на основании неполного анализа. Если один человек видит роль формальных и конечных «причин» и говорит лишь о них, а другой в ответ на это признает действительно значимыми только действенные и материальные «причины», этот спор будет продолжаться бесконечно.
Примером того, какое большое значение имеет этот анализ в нашей сегодняшней общественной ситуации, является аристотелевская роль Ричарда Маккейна в политических дискуссиях, особенно в дискуссии на симпозиуме ЮНЕСКО в 1953 году. На этом симпозиуме и западные участники, и участники-марксисты восхваляли демократию, но, когда их просили дать определение демократии, западная группа основывала его почти лишь на одних конституционных гарантиях и установленных законом правах, а марксистская излагала свою точку зрения почти только в терминах собственности на средства производства и свободы от формального классового угнетения35.
Женевские дискуссии по разоружению, происходившие за два года до того, как были написаны эти строки, – еще один пример, когда проявилась эта поляризация точек зрения. Советские делегаты, обсуждая всеобщее разоружение, говорили о нем в терминах потенциалов для производства оружия, а представители Запада – в терминах законодательства, позволяющего контролировать уже существующие оружие и базы. Вполне возможно, эта разница подходов частично была вызвана скрытыми мотивами, но играло роль и различие философских подходов к определению того, что такое настоящее разоружение. Эти два представления о разоружении были основаны на альтернативных неполных анализах причинно-следственных связей. Возникавшие в результате разногласия, не будь они правильно поняты, могли бы привести к взаимному недоверию и подозрительности, несмотря на самые лучшие намерения сторон.
Политическая теория у Аристотеля сложнее, поскольку государство, хотя оно явно не единичное живое существо, все же представляет собой что-то близкое к живому организму36. После того как идея начала существовать во времени и пространстве, она старается поддержать свое существование и, похоже, почти совершает действия в целях самосохранения. Государство – воплощение этой тенденции. Общественный институт имеет встроенную в него конечную «причину» – цель, для достижения которой он служит особенно хорошо. Более отдаленная конечная «причина» – благо и свобода людей – важнее, чем встроенная. Простое сохранение какого-либо общественного института может препятствовать осуществлению этой цели, но общественные институты не хотят расставаться с реальностью и цепко держатся за нее. Почти кажется, что они участвуют в желании бессмертия, которое есть у всех природных субстанций37. Государство в системе Аристотеля занимает свое собственное особое место. Оно – не истинный «организм», которым, по мнению Аристотеля, его делал Платон, в чем Аристотель упрекает своего учителя. Но государство и не условность, которая не существует отдельно от граждан, из которых состоит, как сказали бы софисты или Демокрит38. Политическая теория Аристотеля учитывает тот факт, что в политической истории есть и диалектическое развитие, и непредсказуемые изменения.
B. Поэтика
В поэзии и этике так же, как в политической теории, свобода человека делает возможным появление новых вещей – нового вида искусства, новой конституции, нового представления о духовном благородстве человека. Конечная «причина» в этих областях господствует меньше, чем в остальной природе, как ее представлял себе Аристотель, и допускает более чем одно направление, более чем одну форму своего выражения.
Произведения изящных искусств, законы и сам характер человека не являются природными в том строгом смысле этого слова, в котором оно применяется ко всему остальному миру от астрономии до химии. Однако то, что искусственные вещи реальны, придает и им тоже ту четырехмерность, которая понимается и объясняется с помощью «причин».
В 30-х годах XX века в Чикагском университете было сделано открытие, что история литературной критики может быть понята как постоянный перенос центра внимания с одной из четырех «причин» на другую при отсутствии сбалансированной точки зрения, при которой в центре было бы то произведение искусства, которое анализируется.
Критик может, например, сосредоточить свое внимание на выразительности, то есть на авторе как действенной «причине»; на стиле, то есть среде – носителе материальной «причины»; на идее, то есть на истине или сообщении как невоплощенной формальной «причине» (это платоновское представление о них) или на воздействии на аудиторию, то есть риторическом сведении художественного произведения к отдаленной конечной «причине». Объединяет все эти четыре аспекта само произведение.
Это имеет достаточно большое сходство со способностью природной субстанции фокусировать на себе и объединять четыре измерения причинности, каждую из которых другие критические теории анализируют отдельно от остальных. И художественное произведение настолько является существующим, что, как и в природе, конечная «причина» – истинное эстетическое удовольствие – кажется, встроена в само произведение и не зависит от случайной реакции аудитории39.
Этот подход к искусству прекрасен, если не забывать о двух вещах. Во-первых, у произведения есть значимые «причины» вне его. Во-вторых, метод, предлагаемый в «Поэтике», – критический, а не творческий. Равновесие четырех «причин» возникает после того, как творческая энергия, пластичная среда и фиксированная формальная структура откорректировали положения относительно друг друга и наконец достигли устойчивого состояния, при котором хорошо уживаются вместе. Может быть, эта «аристотелевская» тенденция в современных критических дискуссиях иногда заходит слишком далеко. Возможно, равновесие «причин» возникает при завершении любого произведения, но, как это равновесие создается, не говорят ни сам Аристотель, ни его последователи40. Впрочем, Аристотель не обещал сказать это, и его великое доказательство также не требовало от него это говорить. А вот положение Аристотеля о том, что художественное произведение достаточно похоже на субстанцию, чтобы иметь те же измерения причинности, верно: это подтверждают современные работы.
C. Этика: человеческое «я»
Этика – это изучение человеческой индивидуальности. Предмет исследования у нее тот же, что у политики, но центр внимания другой. В этике Аристотель исследует природу человеческого «я» и его развитие. Опираясь на открытия Сократа и Платона, он посвящает десять книг «Никомаховой этики» вопросам реализации человеком своих возможностей. В каждой книге к уже рассмотренным уровням самореализации добавляется еще один новый, и возможности человеческого «я» расширяются. Начиная с ядра «я» – субъективной чувствительности – мы развиваем наши человеческие силы и в конце концов доводим их до уровня родства человеческого «я» с космическим разумом – первичным двигателем. «Этика» – одна из немногих книг в своей области, в которых автор дает читателю советы по самосовершенствованию и сообщает некоторые технические приемы самооценки. Наше британско-американское представление о джентльмене выросло в основном из первой половины «Никомаховой этики».
Этика исследует человеческое «я». Деятельность человека находится где-то посередине между свойственным природе повторением типичных индивидов и непредсказуемыми процессами, породившими чудовищ у Эмпедокла. Это объясняется тем, что сам человек занимает в Аристотелевой Вселенной совершенно уникальное место. Если бы люди были звездами, у них не было бы ни проблем, ни решений: они вели бы себя одним и тем же предсказуемым образом, двигаясь виток за витком по круговой орбите, где нет точки покоя – места, которое было бы предназначено им природой и в котором они могли бы остановиться. Если бы люди были элементарными частицами, они бы сталкивались между собой и отскакивали друг от друга случайным образом под влиянием постоянной слепой жажды двигаться самым коротким путем к своему «положенному месту» в центре мира. Но человек – это сложная равновесная система из нескольких уровней инстинкта, привычки и ума; он имеет смутное интуитивное представление о том, в каком направлении находится его природная конечная «причина», но в его психику не встроен, как у муравьев и пчел, заранее заданный единственный путь к ней41. «Этика», в которой Аристотель прослеживает становление человеческого «я» до полной зрелости, еще раз показывает, что для раскрытия возможностей человека имеют значение все четыре «причины». Аристотель пытается с помощью аккуратного анализа и большого количества разграничений показать, как из накопленных привычек и стремления выйти за пространственно-временные рамки одной жизни может возникнуть личность42. Он начинает показом того, как повседневный язык с помощью похвалы или порицания обусловливает социальное поведение каждого человека, а кончает свой анализ рассмотрением того, как полностью раскрываются возможности человека, если он смотрит на мир под теоретическим углом зрения43.
Этапы имеют сложную структуру, и это заставляет Аристотеля для рассмотрения подробностей делать большие отступления от главной темы, что мешает видеть основную конструкцию его мысли. Кроме того, он нередко приводит слишком частные примеры для иллюстрации интуитивного открытия, которое можно сформулировать более обобщенно (например, когда иллюстрирует перечислением конкретных случаев свое знаменитое определение морального совершенства: наивысшее благородство в том, чтобы всегда быть посередине между крайностями вожделения или страсти). Но к началу третьей книги «Никомаховой этики» становится очевидной позиция самого Аристотеля. Даже наш обычный язык показывает, что мы восхищаемся «тем, что благородно», то есть конечной «причиной», не совпадающей ни с простым одобрением общества, ни с личным комфортом, но становимся мы тем, чем делают нас привычки, которые формируются внутри определенной культуры44.
Интерес наших современников к этике, политике и теории поэзии Аристотеля возник, я полагаю, оттого, что в результате внимательного наблюдения за фактами Аристотель признал: его четыре «причины» не диктуют вещам неизменное повторение типа в тех случаях, когда в предмете изучения присутствуют свобода и изобретательность. Без философского тезиса о четырех «причинах» труды Аристотеля в области практической науки и эстетики казались бы нам безнадежно устаревшими. Соблазнительно думать, что в определенном контексте этот тезис может оказаться верным, хотя сам Аристотель неправомерно применил его в астрономии, зоологии и остальной философии природы45.
D. Заключение
Аристотель с его гениальным даром структурирования и открытием, что реальность постижима в подробностях, написал для греческой философии подходящий для нее конец. Он был слишком большим оптимистом, когда думал, что разум после нового в то время открытия – разработки методов обобщения и дедукции – стал способен дать ответы на все вопросы, касающиеся фактов, и на все философские вопросы, и был слишком склонен доверять природе, когда считал, что она всегда точно следует типу и поэтому, проводя наблюдения, достаточно сделать их одно или два. Тем не менее то, что сделал Аристотель, может считаться одним из крупных достижений человеческого духа на пути к тому, что благородно.
Сегодня у нас может возникнуть ощущение, что Аристотель, возможно, был бы справедливее к жившим до него мыслителям, если бы проявил больше внимания к их неприглаженным мощным откровениям, выходящим за границы того обычного мира, сохранением и упорядочением которого занимался он сам. Темный космический поток Гераклита, пророческое ясновидение, путем которого Платон постиг, что идея добра всего одна, и восторг Эмпедокла по поводу естественного отбора следовало ослабить и приглушить, чтобы стало возможным классифицировать и аккуратно совместить идеи, составив из них единое целое46. Тем не менее открытие Аристотелем того, что классификация способна разгадать тайну многомерности всех, даже самых обычных вещей, и сочетание у него страсти, широкого кругозора в теоретических рассуждениях и точности делают его одним из величайших философов всех времен47.
Авторитет Аристотеля признан во всем мире; например, в XIII веке Жиль из Рима, автор трактата «Ошибки философов», начал свою книгу так: «И первым перед читателем пройдет Аристотель…» В нашем рассказе о возникновении философии в греческой мысли Аристотель прошел перед читателем последним. Это дает ему преимущество – позволяет сказать последнее слово перед тем, как параллельно с изменениями в обществе мыслители также изменились и стали проявлять интерес к другим темам и способам рассмотрения тем, ставшим характерными для эллинистической и раннехристианской мысли. По сути дела, в практических работах Аристотеля допущения и иллюстративные примеры взяты из эпохи, которая во время написания этих работ подходила к концу. Эта ирония судьбы вызвала к жизни замечание Гегеля: «Сова Афины вылетает в сумерках». Но завершающее слово Аристотеля, несмотря на устарелость своей иллюстративной части, сказано с высоким профессионализмом и большим мастерством. От своего времени до наших дней он был не только одним из трех или четырех наиболее изучаемых и вызывавших наибольшее восхищение философов, но и одним из тех мыслителей, которые сильнее всего повлияли на формирование нашего образа мыслей.
Заключение
После смерти Аристотеля в 322 году до н. э. философы отказались от честолюбивого намерения покорить мир и стали покорять себя. В послеаристотелевских Афинах существовали четыре школы, которые поддерживало государство, пока Юстиниан не закрыл их в 529 году н. э. Это были стоики, эпикурейцы, академики и перипатетики – школы, представлявшие четыре разные традиции1.
Общим для всех четырех школ было ощущение философии как утешения в мире, где человек чувствовал, что сам по себе мало значит. Философию занимало, как сохранить человеку его достоинство и примирить его с существующим устройством мира. Круг вызывавших любопытство тем, ранее широкий, сузился; исчезла дерзость мысли.
Если сравнить музей в представлении Аристотеля с Александрийской библиотекой или Академию Платона с библиотекой Адриана, то станет видно: что-то изменилось, и изменилось коренным образом2. Аристотель, хотя и был до мозга костей наблюдателем и собирателем, никогда не считал, что собирание само по себе имеет какую-то ценность. Его задачей было изучать и классифицировать для того, чтобы узнать, как основные типы и причинно-следственные связи проявляются в каждой изучаемой области3. Александрийская же библиотека была воплотившейся в образе учреждения идеей, что просто собирать – хорошо, поскольку накопление данных и источников для справок неизбежно улучшит понимание. Таким образом, исходная программа «собирать, классифицировать, объяснять» была сокращена до «со-бирать»4. Тем временем Академия стала центром философии скептицизма. Платон убедил своих последователей, что, если бы не было платоновских идей-форм, достоверное знание не могло бы существовать, но последователи не верили, что эти идеи доступны человеческому уму. Они отстаивали свой скептицизм частично как этическую позицию: человек может избежать страданий, если станет воздерживаться от суждений и не будет ожидать того, что в действительности может и не произойти, а также смешивать уверенность с вероятностью. Обратите внимание, как сильно эта точка зрения, в особенности ее центральное положение, что идеальная жизнь – та, в которой человек избегает страданий, отличается от более ранней греческой философии, которая высказывалась утвердительно и активно участвовала в жизни5.
По странной иронии стремление эллинистических школ к конкретности и практицизму дало в результате академичные и абстрактные взгляды на жизнь. Римский мир не был удовлетворен советом «смотреть на вещи философски». Вместо этого он обратился к новым формам религии, которые могли предложить человеку что-то более конкретное и близкое к жизни. В частности, христианство удовлетворяло эту потребность так, как этого не делала академическая философия. Став официальной религией Римской империи, а потом религией всего ее населения, христианство по-новому сориентировало философов6.
Но греческое представление о философии, а с ним пример и основные идеи великих философов Греции продолжали воздействовать на умы в течение всей истории Запада. То платонизм подсказывал богословию метод составления формулировок, то воскресший интерес к Аристотелю подсказывал альтернативную модель для философской мысли. Гуманизм Платона вдохновлял мыслителей эпохи Возрождения. Логика и диалектика Аристотеля вызывали восхищение у немецких философов-критиков и идеалистов. Атомистическая теория, которой не давали слова в Средние века, была возвращена к жизни в эпоху Возрождения и снова стала участвовать в споре наряду с более субъективными и умозрительными идейными си-стемами7.
В определенном смысле Аристотель завершил то, что было главным достижением мыслителей античной эпохи. Когда человеческий разум ясно представил себе как идеал систему, способную упорядочить многочисленные обобщения и концепции, которые человек строит на основе ощущений и воспоминаний, становится возможной попытка определить основной план, по которому может быть открыт или создан систематический порядок. В начале истории греческой мысли философы делали блестящие открытия интуитивно. Они начали видеть разные аспекты бытия – материю, форму, поток, субстанцию – и выражали свои новые мысли резко, отрывочно, ярко и оригинально. Их прозрения не сопровождались особенно ясным анализом, и они не проводили те различия, которые к нашим дням так прочно вошли в наш язык и наше повседневное мышление8.
Когда жившие позже мыслители продолжали исследовательскую работу этих первооткрывателей и закрепляли достигнутые ранее успехи, на передний план вышли четыре способа упорядочения понятий. И история философии от Древней Греции до наших дней, похоже, подтверждает ту точку зрения, что эти четыре способа – самые эффективные и самые устойчивые к воздействию времени по длительности и постоянству применения методов упорядочения большого количества понятий. Это 1) анализ – разложение на составные части; 2) синтез – построение из понятий формальных иерархических структур, сходящихся к какой-то вершинной точке – высшему закону или высшей идее; 3) интуитивное признание существования в природе непрерывно действующей творящей силы и непрерывного движения; и 4) классификация по принципу «тип – его единичные представители» независимо от размера отдельных единиц классификации и того, можно ли их собрать в одну общую иерархическую систему.
Этим четырем способам была суждена долгая жизнь: в течение всей последующей истории западной философии они возникали и возникают перед человеком всегда, когда он старается постичь своим разумом бытие во всем его объеме9.
А наши собственные умы, насколько они ушли вперед от исходной точки – встречи с вопросом о первооснове вещей? Мы признаем ряд очевидных различий, которые уже стали привычными, и видим перед собой мир факта разгороженным на отдельные участки. Вопрос вроде хайдеггеровского «Что такое бытие?» мы не можем понять без опосредования. Ответить на него напрямую, то есть через свою интуицию, тоже не можем.
Взгляд назад, на те времена, когда философия была молодой и наивной, не приводит нас к убеждению, что надо отказаться вообще от всех разграничений: это значило бы отказаться от одного из самых мощных инструментов мышления, разработанных людьми. Но мы осознаем, что фактически и сегодня думаем о мире так, как думали о нем древние греки. К такому выводу пришел Уайтхед в отношении науки, когда писал о ней, и этот вывод в достаточной степени справедлив также для нашей обычной некритической реакции на предметы и явления10.
Еще одну мораль рассказа о греческой мысли читатель должен сформулировать для себя сам, поскольку она касается темы, которая является одновременно деликатной и спорной. Я лишь старался, все время оставаясь как можно ближе к истории, проследить интересную обратную зависимость: чем более широкими по охвату становились представления философов о мире и чем больше было в них аккуратного порядка, тем дальше уходили философы от непосредственного личного выражения своих мыслей (в форме поэтического произведения или речи). Философы ушли с моря и поселились в городах, ушли с Агоры и стали хранителями Музеума, ушли из жизни, из своих домов в Афинах и остались жить лишь в виде написанных слов, свернутых в свитки и поставленных на соответствующие полки в огромной Александрийской библиотеке. Многие поколения людей тратили свою жажду познания на то, что устраивали допрос миру с позиции простодушного полностью объективного свидетеля. Им было достаточно постигать то, за чем люди могут наблюдать с интересом и удивлением; они не пытались заниматься одновременно с этим еще и наблюдением. Но вот парадокс: литературные формы, которые они выбирали для передачи своих мыслей, показывают, что в ту досократовскую эпоху философ не чувствовал себя отгороженным от жизни никакими преградами – ни языком, ни концепцией, ни обычаем. Хотя его учение и было твердокаменно объективным, форма выражения у философа, напротив, была полностью включена в жизнь общества с его заблуждениями. Идеалом философии на первых порах было что-то близкое к вдохновенному возвещению напрямую людям какого-то важнейшего интуитивного открытия, без контроля и экстраполирования, которых рассудок совершенно справедливо требует от вдохновенного озарения. Но возможно, на этапе перехода от поэмы к диалогу, а возможно, при переходе от диалога к лекции контроль, которого требовал рассудок, стал сильным (может быть, даже слишком сильным) и принес с собой осмотрительность и точность, не оставившие места для вдохновения11.
Однако западная цивилизация не только твердо придерживалась концепций, предполагавших расстановку компонентов и измерений мира по местам и дачу им определений; греческая философия всегда оставалась для нее манящим идеалом. Объединение всего знания и всего опыта в непротиворечивую упорядоченную картину мира продолжает оставаться вдохновляющей целью для западной мысли. Эта цель не всегда действует с максимальной эффективностью в самой философии (имеется в виду философия в узком смысле слова). Цель может воплотиться в идеале единства науки, в идеале слияния в единое целое частей человеческого «я» или в идеально уравновешенном общественном порядке.
Мы можем давать очень разные ответы на вопросы о том, насколько величайшие мыслители античности приблизились к этому идеалу для своего времени, и даже на более общий вопрос о том, в какой степени их системы имеют (и имеют ли вообще) значение для нас в нашей сегодняшней общественной ситуации. Но – словно история взялась доказать тезис Платона о том, что идеалы действуют в мире времени как причины, – мы обнаруживаем, что идеальная цель – системность, единство, непротиворечивость и простота умозрительной картины – постоянно ведет западную цивилизацию в ее «приключениях ума», которые направляют реальное «приключение» – жизнь этой цивилизации.
Примечания
Фалес
1 О разных взглядах на значение и оригинальность Фалеса и двух его преемников из Милета можно прочесть в тех работах по истории раннегреческой философии и греческой науки, которые перечислены далее в списке литературы.
2 Интересную реконструкцию Милета см. в книге K. F r e e m a n, The Greek City States (К. Фримен) New York, 1950, глава I. См. также работу Барнета (Burnet) и Гатри (Guthrie). Многие рассказы о Фалесе сохранил Диоген Лаэрций в своем «Жизнеописании Фалеса», написанном в III веке н. э., хотя некоторые были широко известны еще во времена Геродота и Платона.
3 Возможно, процесс эволюции идей таков, что переходные формы имеют какое-то внутренне присущее им одним свойство, которое делает их особенно трудными для восстановления по сохранившимся фрагментам.
4 Утверждение Фалеса цитируется по Аристотелю, «Метафизика», 983М7.
5 Сравните приведенные выше замечания об отсутствии в ионийском мире самых фундаментальных для современного человека различий.
6 F r a z e r J a m e s. The Golden Bough (Д. Фрэзер). Гатри объясняет это предположение и показывает, как оно применяется к греческой предфилософской мысли.
7 N e u g e b a u e г O. The Exact Sciences in Antiquity. У О. Нойгебауэра было показано, что естественные науки и математика Вавилона продвинулись вперед дальше, чем предполагали ученые, но это не вносит существенных изменений в итоговый вывод о самобытности греков. См.: S a m b u г s k y S. The Physical World of the Greeks (С. Самбурский); C l a g e t t M. Greek Science in Antiquity (М. Клэджетт). По поводу «оккультного знания» древних египтян, предположительно воплощенного в размерах Великой Пирамиды, см. забавную и точную третью главу статьи N o e l F. W h e e l e r.
Pyramids and their Purposes (Ноэля Ф. Уилера), C. M a c d o n a l d. Herodotus and Aristotle on Egyptian Astronomy (Макдональд).
8 С. Самбурский оценивает вклад Фалеса в науку с точки зрения ученого так: «Именно Фалес первым осознал принцип объяснения множества явлений с помощью небольшого числа гипотез, которые верны для всех многочисленных проявлений материи». Об утверждении современных экзистенциалистов, что основным вопросом философии является вопрос о конфронтации с бытием.
9 См. оценки Самбурского в примеч. 7 к этой же главе и другие, которые цитируются в книгах по истории философии и науки, перечисленных в списке литературы.
10 О магните, «имеющем душу, потому что он передвигает железо», сказано у Аристотеля, «О душе», 405a19 (DK A22); дополнение о янтаре появляется в DK AI (Диоген Лаэрций I, 24) и DK A3 (схолий к «Государству» Платона, 600A). Но янтарь был известен грекам и применялся у них в украшениях начиная еще с микенской эпохи: об этом свидетельствуют ожерелия, хранящиеся в Афинском национальном музее, так что упомиание Фалеса о нем вылядит вполне правдоподобно. См. следующее примечание.
11 «Все вещи полны души» тоже взято из труда «О душе» 405a19 (DK A22).
12 Если под «точностью» подразумевается строгое соблюдение определенных правил мышления (в частности, закона исключения третьего), то среди наших современников слово может взять (Vuia) O. Вуйя.
13 П л а т о н. Тэетет. 174A.
14 О предсказании затмения рассказывает Геродот в своей «Истории» (написанной в V веке до н. э.) I.74 (DK A5). Такое затмение наблюдалось в Малой Азии 23 мая 585 г. до н. э. Фалес, конечно, не мог предсказать этого затмения, возможно, он знал вавилонское правило, что если такие затмения происходят, то это бывает через число лет, кратное двадцати восьми. В таком случае он вполне мог сказать, что в том году должно было произойти затмение, и если оно произошло, то все посчитали, что Фалес его предсказал. Анаксагор тоже приобрел славу предсказателя похожим путем (см. ниже, глава XII): его астрономическая теория о том, что «в небе есть камни», приобрела некоторый вес в общественном мнении благодаря падению огромного метеорита в 467 г. до н. э., и позднейшие биографы Анаксагора писали, что он предсказал это падение.
15 Аристотель излагает этот рассказ о деловой операции Фалеса в «Политике», 1259 a6 (DK A10); в сильно приукрашенном виде этот рассказ повторяет Диоген Лаэрций.
16 Геродот (см. «История», I.75) был знаком с рассказом о том, что Фалес изменил течение реки Галис для Креза, но Геродот не верил в это. О политическом совете Фалеса малоазиатским городам сообщает также Геродот, там же, I.170.
17 Платон в «Государстве», 600A, упоминает о Фалесе как о великом изобретателе. О новом навигационном правиле Фалеса см.: DK AI (Диоген Лаэрций), А3а (Каллимах); едва ли это было открытие, про которое пишет Каллимах: что Малая Медведица вернее, чем Большая, указывает, где находится север, так как греческие моряки до того времени, когда жил Каллимах, продолжали определять север по Большой Медведице, имея на это две причины: во-первых, это правило было известно еще Гомеру, а во-вторых, «греческий метод» навигации Каллимаха непригоден для практического применения.
Анаксимандр
1 Даты жизни Анаксимандра и сведения о его отношениях с Фалесом см. в: K a h n C.H. Anaximander and the Origin of Greek Cosmology (Кан). О причинах, по которым можно начать историю «философии» (вероятно, философии как противоположности естественным наукам) с Анаксимандра, см., например: B u г c h G.B. Anaximander the First Metaphysician (Берч).
2 Барнет считал один найденный в Милете обломок скульптуры частью статуи Анаксимандра, вероятно воздвигнутой в его честь за его работу в колонии. Но анализ этого скульптурного фрагмента заставляет предположить, что это была статуя не мужчины, а женщины. D a г s o w W. Die Kore des Anaximanders (В. Дарсоу).
3 О солнечных часах в Спарте есть упоминание в ДК А1, А4; о карте – в ДК А1, А6; то, что Анаксимандр изготовил также что-то вроде глобуса неба, кажется вероятным (ДК А2, А6).
4 См.: ДК B1.
5 ДК А1, А9, А16.
6 О современном взгляде на материю как на «нейтральное вещество» см. в особенности W h i t e h e a d А.Ы. Science and the Modern World (А. Уайтхед).
7 О важной роли модели Анаксимандра см. цитируемую работу Самбурского, с. 13–16, 58. Карта мира и карта неба (если то, о чем упоминают позднейшие рассказчики, – именно такая карта) свидетельствуют о распространении концепции построения моделей на географию и описательную астрономию; карта не сохранилась до наших дней, но об ее основных характеристиках см. у Кана.
8 Об астрономической модели см.: ДК А10, А21, А11, А18, А22, А27; o затмениях – там же А11, А21, А22.
9 R e s c h e r N. Cosmic Evolution in Anaximander (Н. Решер).
10 Об этом см.: V l a s t o s G. Equality and Justice in the Early Greek Cosmologies (Г. Властос).
11 Отрывок 1 (ДК B1: тот, кто цитирует, – Симплиций – делает в этом месте замечание о «поэтическом способе выражения», а это доказывает, что он имел перед собой текст самого Анаксимандра). Интересный пример ошибки, которая заставляет думать, будто Анаксимандр сказал, что противоположности виновны в том, что вообще существуют, и расплачиваются за эту вину, обсуждается у Кана и Фримен. Этот случай достоин внимания еще и как предостережение против начетнического старания ни на йоту не отступать от дословного текста отрывков: идея расплаты за существование как за вину близка по духу Ницше и Гомперсу, но ее наличие у Анаксимандра неправдоподобно.
12 Об «эволюционных» взглядах Анаксимандра см.: ДК A11, абзац 6 и A30.
13 Мысль сделать ботанику моделью для философии науки – интересная идея. Перенос Анаксимандром его понятия «коры» в зоологию и астрономию – один из немногих примеров такого моделирования, которые я могу вспомнить. Чаще (мы это увидим у Платона и Аристотеля) отрасль знания, которая называется «философия науки», – это либо физика, математика плюс формальная логика (как у Платона), либо зоология плюс медицина (как у Аристотеля).
Анаксимен
1 См. у Барнета и Гатри. Основными в новом анализе изменений являются абзацы ДК A6 и B2; A5—A8, B1.
2 G a m o v G. The Birth and Death of the Sun (Г. Гамов).
3 О границах науки см. труды Сартра, Хайдеггера, Бергсона, Уайтхеда, а из более ранних мыслителей – Канта и Декарта.
4 См.: ДК B1—2. Но что означало слово аэр – например, считался ли он материальным или из него состояли «души», – требует дальнейшего обсуждения; этот вопрос будет рассмотрен ниже, с. 32 ff.
5 N o r t h r o p F.S.C. The Logic of the Sciences and the Humanities (Ф. Нортроп).
Пифагор и его школа
1 Это традиционное противопоставление милетцев, делавших основной упор на материи, и пифагорейцев, делавших такой же сильный упор на форме, восходит к Платону и Аристотелю. Такой метод описания философских направлений и тенденций этих двух групп мыслителей настолько хорош, что историки философии с тех пор пользуются только им, лишь внося в него небольшие поправки.
2 История формализма начинается с исследований Пифагора в области фундаментальной и прикладной математики; следующий шаг вперед по пути формализма сделали Парменид и Зенон, открыв и отточив формальную логику; за этим последовали вопросы Сократа, который поднял проблему применимости этой точки зрения к этике, и, наконец, «идеализм» Платона объединил все эти исследования с помощью новой умозрительной теории – учения об идее и ценности. О взаимодействии учений пифагорейцев и элейцев см.: R a v e n J.E. Pythagoreans and Eleatics (Рэвен).
3 В статье C. Seltman «The Problem of the Frist Italiote Coins» (Селтман) говорилось о том, что изменения в италийских монетах могли быть сделаны Пифагором. Это расходится с представлением современных читателей о Пифагоре. Они подсознательно считают его одиноким изгнанником, а Пифагора следует считать известным человеком, который на нескольких небольших ладьях переехал сам и перевез свою семью, своих слуг и свои вещи в город, где их ждали и были рады принять.
4 См. комментарий Платона, написавшего в «Государстве», 600A, что Пифагор прославился благодаря тому, что «создал определенный образ жизни». В большинстве работ по истории философии, логики и естественных наук проявляется тенденция подчеркивать то, что у этой школы было «научного», а религиозную сторону ее учения и жизни считать чем-то отдельным от науки и второстепенным. Гатри восстанавливает нарушенное равновесие и рисует перед читателем эту школу на ее религиозном фоне, но его интерпретацию полезно было бы дополнить более профессионально-научными рассказами о пифагорейцах, взятыми из работ по истории естественных наук, математики и астрономии.
5 То, что Аристотель занимал позицию посередине между формализмом и материализмом, заставило его очень часто упоминать о пифагорейцах в своих сочинениях, особенно в «Метафизике» (например, 995а23, 987a9.b2, 986a15, 1002a8, 1072b30, 1078b21 и многие другие места).
И тезис «числа – это вещи», и тезис «вещи – это числа» он часто упоминает как центральные постулаты этой школы, но существуют разные точки зрения относительно надежности этого свидетельства Аристотеля.
6 Очень ясно сформулированную оценку фундаментальной математики и ее открытия Пифагором см. в книге W h i t e h e a d A.N. Science and the Modern World. Работа Нойгебауэра (см. выше, глава I, пункт 7) немного изменяет наше мнение, что греки создали математику из ничего, но точка зрения Клэджетта и Самбурского, хотя эти двое должным образом учитывают новые открытия, как мне кажется, в основном совпадает с позицией Уайтхеда.
7 Heath Т. History (Т. Хит). См. также его издание «Элементов» Евклида в 3 томах. Во времена Платона уже существовали книги об «элементах геометрии», и Хит считает методы доказательства теорем I–V Евклида строго пифагорейскими. В этой и последующих главах греки показаны больше сделавшими для разработки формальной логики и больше ценившими аксиомо-дедуктивный метод формулирования доказательств, чем считали многие историки. Доводы против точки зрения, что до Аристотеля «логика» была примитивной и аморфной, как еще считают некоторые выдающиеся ученые нашего времени, см. в: S p r a g u e K.K. Plato's Use of Fallacy (К. Спрэг) и в моем кратком изложении аргументации Платона из его «Парменида» (Plato on the One).
8 Хотя пифагорейцы сознательно отрицали существование каких-либо четких границ между фундаментальной математикой, прикладной математикой, физикой и философией, они также иногда создавали достаточно впечатляющие и строго гипотетически-дедуктивные доказательства. Хорошим примером этого может служить сохраненное для потомства в общих чертах Аристотелем косвенное доказательство того, что квадратный корень из двух является иррациональным числом.
См. книгу H e a t h Т. Mathematics in Aristotle и History of Greek Mathematics I.
9 В современной формальной логике реальность абстрактных сущностей остается темой для споров (центром которых часто становится профессиональный терминологический вопрос о том, имеет ли по-настоящему смысл оперировать терминами «существования» («существует такой__ __, что__ _»), подставляя на места, отмеченные здесь чертой, названия абстрактных свойств или классов. См.: Quine W.V. Mathematical Logic (В. Квин) и Korner S. The Philosophy of Mathematics (С. Кернер).
10 Например, есть сведения о том, что в начальный период существования школы Пифагора пифагорейцы связывали геометрические формы известных им «правильных тел» со свойствами земли, огня и воды. Эта геометрическая молекулярная теория гораздо позже получила полное развитие у Платона. Но и мысль, что природа предпочитает симметрию, и мысль, что такие качественные различия, как те, которые существуют между землей и огнем, возможно, объясняются различием в форме частиц, – обе эти мысли могли возникнуть еще во времена самого Пифагора и иметь какое-то экспериментальное подтверждение. Ridgeway W. (У. Риджуэй) в статье What Led
Pythagoras to the Doctrine that the World was Built of Numbers? сопоставил свидетельства древних о том, что Пифагор сам был резчиком по драгоценным камням, и тот факт, что некоторые хорошо известные людям кристаллы по своей геометрической форме – правильные тела, и предположил, что форма этих кристаллов могла подсказать Пифагору его математический взгляд на природу. Конечно, это не может быть единственным и достаточным объяснением идей Пифагора, но связь между ними и формами кристаллов кажется вполне вероятной. Риджуэй упоминает о пирамидах и двойных пирамидах кварца, кубиках железного колчедана и свинцового блеска, двенадцатигранных кристаллах граната и шестигранных цилиндрических кристаллах берилла. Предположение, что эти случаи симметрии в природе были известны пифагорейцам и, возможно, повлияли на их взгляды, становится, по-моему, еще правдоподобнее, если вспомнить, что в число инструментов резчика по драгоценным камням могли входить увеличительные линзы из кристаллов.
11 Арифметика в том ее понимании, которое существовало в эллинистическую эпоху и в Средние века, находилась еще очень близко от этого пифагорейского подхода к числам; ср.: N i c o m a c h u s. Introduction to Arithmetics (Никомахус). Сложность оценки, которую Аристотель дает пифагорейской арифметике, не в том, что Аристотель плохо разбирался в математике (в случае необходимости он проявлял себя достаточно компетентным в этой области). Дело в другом: Аристотель, считавший, что математика должна быть только совокупностью технических приемов, применял эту свою точку зрения к более ранней эпохе, когда эту науку представляли себе совершенно иначе. Об этом см.: B г u m b a u g h R.S. Plato's Mathematical Imagination (Р. Брамбо).
12 Об этом представлении, что числа могут иметь качественные признаки, см.: Freeman. Companion. Даже сейчас, когда мы привыкли думать о числах просто как о знаках, которыми удобно пользоваться, когда выполняешь вычисления, некоторые поэты (и не только поэты) обладают «пифагорейской синестезией» – способностью ассоциировать некоторые качества с теми или иными числами (обычно эти ассоциации одинаковы у разных людей). Но этот подход быстро привел к экстравагантной «магии чисел», которая сродни скорее литературе, чем науке; тому, кто хочет увидеть пример этой магии, советую прочесть компиляцию из работ неопифагорейцев и неоплатоников в книге: T a y l o r T. The Theoretic Arithmetis of the Pythagoreans (Т. Тейлор).
13 То, что мысль «вещи – это числа» сама по себе не глупа (хотя Аристотель, кажется, иногда считал ее глупой), становится ясно из таких оценок, как точка зрения Самбурского.
14 А р и с т о т е л ь. Метафизика. 986a15.
15 О «музыке сфер» см. дискуссию у Гатри.
16 Очевидно, что стандартное для медиков того времени представление, по которому здоровье – это изономия, то есть равновесие в теле, очень хорошо совмещается со взглядами пифагорейцев. О Поликлете и некоторых новых предположениях по поводу странного Эврита см.: R a v e n J.E. Polyclitus and Pythagoreanism. О периодах обращения планет смотрите, например: H e a t h. Greek Astronomy (Хит).
17 Гатри коротко излагает содержание недавних исследований К. фон Фрица (von Fritz), Минара (Minar) и других по истории Пифагорейского братства и, добавив к этому кое-что из того, что сам знал об учении орфиков, дает очень впечатляющее описание религиозных мотивов и религиозного фона учения Пифагора. В конце концов Гатри приходит к выводу, что закат братства как политической силы был долгим, и через сорок лет после волны антипифагорейских восстаний во многих городах произошло усиление пифагорейства. Но пифагорейцы с очень ранних пор были децентрализованными: общины и мыслители разрабатывали свои идеи независимо друг от друга, так что не существовало единой официальной идеологии, общей для всех пифагорейцев, писавших о физике или геометрии. Барнет отстаивает точку зрения, что движение, направленное против пифагорейцев, было олигархическим и антидемократическим, но сопоставьте с этим то, что написано у Гатри.
18 Об этом смотрите то место в цитируемой работе Гатри, где обсуждаются религиозный фон учения орфиков, понятия посвящения и очищения и т. д. с его цитатами.
19 Пифагорейская идея космоса прекрасно рассмотрена в цитируемой работе Гатри.
20 В том, как изменяется оценка пифагорейцев у позднейших историков, есть интересная системная закономерность: Платон, Уайт-хед, Тейлор, Самбурский, Хит относятся к ним почти восторженно; Аристотель, Гатри и другие гораздо более критически.
21 О взаимосвязи критики пифагорейцев со стороны элейской школы и развитии пифагорейских идей см.: R a v e n J.E. Pythagoreans and Eleatics. В двух последующих главах читатель познакомится с двумя мыслителями, очень критически относившимися к пифагорейству, – Парменидом и Зеноном из Элеи.
Гераклит
1 О Гераклите говорить особенно трудно. Кажется неразумным подходить к изречениям гения, сочетавшего философию с поэзией и пророчествами, так же, как к выпискам из судового журнала. Но трудно и собрать единый рассказ из таких частей, как сухое изложение результатов научных исследований у Кёрка (K i r k G.S. Heraclitus. The Cosmic Fragments), поэтичная и чуткая критика Уилрайта (W h e e l w r i g h t P. Heraclitus. Princeton, 1959) и философский восторг О. Вуйя. Тем не менее я старался изложить точку зрения именно последнего из этих троих.
2 См. введение, цитаты и новый порядок отрывков в книге О. Vuia (О. Вуйя) Remonte'e aux Sources de la Pensee Occidentale: Heraclite, Parmenide, Anaxagore. Nouvelle presentation des fragments en grec et en frangais et leurs doxographies.
3 См. замечание Аристотеля о том, что многие двусмысленности у Гераклита возникли из-за неясностей в пунктуации. «Риторика», 1407bII.
4 О прорицателях и их способе высказываться см., например: D e m p s e y T. The Delphic Oracle (Т. Демпси).
5 Отрывки 49А (поток), 51 (два пути), 90 (обмен), 48 (имя лука – речь идет о луке-оружии).