Астрономия свидетельствует о Боге
— Вы на вопрос мой так и не ответили. Я спрашиваю, какая наука доказала, что Бога нет, а вы ссылаетесь на приписываемый Лапласу каламбур, что он при помощи телескопа не отыскал Бога в небесном пространстве. Лаплас не наука и не астрономия, а только человек, хотя и ученый. Я могу привести вам сотни заявлений величайших ученых, что Бог есть и что без Него совершенно необъяснимо ни происхождение, ни существование мира со всеми его явлениями — духовными и материальными. Великий Ньютон, основатель физической астрономии, в сравнении с которым Лаплас совсем маленький человек, доказав, что все небесные светила подчинены общему закону, сделал такой совершенно неизбежный вывод: «Это удивительное расположение солнца, планет, комет может быть только делом Разумного и Всемогущего Существа. Так как на всем здесь имеется отпечаток одного и того же плана, то нет сомнения что все это должно быть подчинено Одному и Тому же Существу»[5].
Хотя этот вывод гениального ученого вполне научный, т.е. требуемый разумом и логикой, но я на нем не основываюсь, и привел его лишь для того, чтобы отметить нелепость лапласовского каламбура. Да вы сами, как человек знакомый с научными дисциплинами, не можете придавать серьезного значения отыскиванию Бога в небесах посредством телескопа. Скажите, пожалуйста, — ласково обратился Уральцев к Степанову, — вы верите, что существует в междупланетном пространстве эфир[6]?
Степанов сразу догадался, к чему ведет этот вопрос, и молчал.
— Верите? — повторил Уральцев.
— Ну, верю, — неохотно ответил Степанов.
— А в какой телескоп можно его видеть?
— Но существование эфира научно доказано, а о Боге никакая наука не свидетельствует. Существование эфира доказывается тем, что…
— Я просил бы вас, — перебил Уральцев своего собеседника, — остановиться пока на этом: я ведь не отрицаю существование эфира. Я только спрашиваю: видим ли он в телескоп или нет?
— Ну, невидим, что ж из этого?
— Стало быть, Лаплас и его не видел, однако от этого эфир не перестал существовать. Скажите еще: вы видели когда-либо силы? Или, может быть, Лаплас видел их в свой телескоп?
— Какие силы? — недоуменно спросил Степанов, будто бы и на самом деле он не понимает, о чем его спрашивают.
— Физические силы, — разъяснил Уральцев, улыбаясь прямо в лицо Степанову, — силы тяготения, взаимного притяжения — те самые силы, на которых держатся все планеты, на которых висит и наша земля и на которых построена и вся «Небесная механика» самого Лапласа. Уж, наверное, Лаплас сначала отыскал телескопом эти силы, а потом уже построил на них свою «Механику». Нельзя же, в самом деле, строить здание на таком фундаменте, которого даже не видно.
— К чему эти иронические вопросы, — с напускным возмущением возразил Степанов. — И ребенок знает, что силы — вещь невидимая и даже неопределимая.
— Напрасно вы возмущаетесь, — заметил ему Уральцев, — это мне нужно бы закипеть гневом на приведенный вами каламбур Лапласа о телескопе. Я, впрочем, не допускаю, чтобы этот ученый сказал такую глупость. Он лучше нас с вами знал, что во Вселенной существует миллионы вещей, невидимых ни простым, ни вооруженным глазом.
— Но достоверно известно, что Лаплас действительно ответил Наполеону, что астрономия не нуждается в гипотезе о Боге.
— Вы неточно выразились, — поправил Степанова Уральцев — Лаплас, если он серьезный ученый, не мог так сказать. Он лишь о своей системе сказал, что она не нуждается в гипотезе о Боге. И даже в этом заявлении Лапласа, конечно, глубокая ошибка. Разумеется, и сапожник сумеет сказать, что он для шитья сапога не нуждается в Боге, была бы кожа, да дратва. Часовой механизм тоже можно вполне удовлетворительно объяснить без гипотезы о часовщике. Но эти объяснения слишком поверхностны. Чуть только вы сделаете попытку заглянуть дальше сапожного мастерства и часового механизма, как сразу же поймете, что и сапоги без мастера не могли сами собой появиться на свет Божий, и часы без часовщика немыслимы. И это даже не гипотеза, а факт — очевиднейшая истина.
Астрономия также непонятна без Верховного Разума, давшего стройный порядок и величественный план всему необъятному мирозданию. Это прекрасно поняли даже позитивисты. Известный подражатель Огюста Конта Луи Бурдо, говорит: «Астрономы обманывают себя и оставляют свою науку незаконченной, если они сводят ее к изучению чистого механизма масс и движений и равнодействующих слепых сил без всякого проблеска разумности. В таком случае они дают лишь недостаточное объяснение вещам в том смысле, что такое объяснение ограничивается только вопросом «как?», не позволяя ни понять, ни почувствовать вопроса «почему?». Лаплас мог, конечно, путем одних лишь выводов из очень простого закона и не прибегая ни к какой гипотезе о Творческом Уме, объяснить обширный ряд астрономических явлений. Но на что не обращает никакого внимания его «Изложение системы», так это на то, что причина существования этого закона, столь богатого последствиями, психический смысл следствий, вытекающих из него, для мыслящего свидетельствует о какой-то Трансцендентной Разумности. Здесь же возникает вопрос, требующий ответа: почему этот первичный закон именно такой, а не иной? Случайна ли причина этого или намеренна? В первом случае весь порядок вещей оказался бы зависящим от случая, что не объясняет ничего; во втором он говорил бы нам о разумности, чем объясняется все. Приходится выбирать, и можно ли при этом колебаться. Огюст Конт, говоря о стройности мироздания, утверждает, что единственная слава, о которой может здесь идти речь, — это слава ученых, открывших законы небесной механики. Но если нужна была гениальность для их открытия, то не требовалось ли ее еще больше, чтобы их установить, и таким образом наперед положить идеальные основы, на которых должно воздвигнуться это движущееся сооружение. Фай более справедливо говорит: «Предметы, рассматриваемые астрономией, представляют ни с чем не сравненное величие; время и пространство, движение и силы принимают здесь неслыханные размеры, и если где-нибудь человек чувствует себя в присутствии Божества, то это именно здесь, где формы его наиболее ощутимы»
— Слышите, Парфений Каллистратович, что утверждает современный французский астроном, весьма выдающийся ученый, — обратил внимание Степанова, намеренно зевавшего в этот момент, Уральцев, — Фай, — продолжал Онисим Васильевич, — не темный невежда, не суеверный человек, а более образованный, более просвещенный, чем мы с вами. Да и Луи Бурдо, приведший заявление знаменитого астронома, был не дурак. Он делает такой вывод, заслуживающий особого внимания тех, кто уж слишком часто говорит о темноте и суеверии верующих масс. «Какое-то непреодолимое стремление, что-то вроде инстинкта разумности заставляет нас предполагать Разумную Причину везде, где мы замечаем сложные явления, составляющие некоторую рациональную систему, и наш разум ошибается лишь в понимании и истолковании этой Причины»[7]. Замечательно, что все выдающиеся астрономы были глубоко верующими людьми, благоговейно преклонявшимися перед величием и могуществом Творца Вселенной. По-моему, — заключил Уральцев, — астроном не может быть неверующим человеком, ибо величие, красота и сложность изучаемого им мира заставляют его признавать Бога; он созерцает Его в дивных творениях Божьих.