Отчего б не прямо на ходу? 10 страница
– У меня сейчас не получается писать, – говорит мне подруга Глория.
– Почему?
– Ну, у меня трудности с Фрэнки.
– Думаешь уйти от него?
– Не знаю и знать не хочу. Наверное, да.
Если посмотреть трудной правде в лицо, записав ее на бумагу, она может стать дверью. То, где мы сейчас, становится промежуточным пунктом на пути к тому, куда мы стремимся.
«Я наблюдаю за своей болью уже три месяца. Делается только хуже, а не легче. В декабре мне удалят кисту. А в январе, когда отдохну, я уйду от Фрэнки».
Правда не всегда приятна, но она приводит к ясному пониманию себя, к здоровому ощущению обилия возможностей и становится попутчиком по дороге из той жизни, что у нас сейчас, к той, которая нам понравится больше.
Для Кенни Логгинза и его жены написание книги стало мостом между поверхностными и печальными отношениями к глубокому, заземленному и радостному браку. И муж, и жена писали с усердием крестьянина, что пашет богатое, но каменистое поле. Работа непростая. Работа не быстрая, но она стоила всех усилий. «Добросовестный труд» превратился в «добросовестный текст». Книга, которую они составили из своей жизни, и жизнь, составленная из книги, когда они только брались за работу, казались им «невообразимыми».
Жизнь писателя может представляться вам «невообразимой». Она может казаться слишком тяжелой, слишком пугающей, слишком вызывающей. Как и вспахивание каменистого поля, этот труд может видеться непосильным. Но он непременно приносит свои плоды. И эти плоды вполне ощутимы. Что бы ни происходило, достаточно лишь написать добросовестный текст, и результат не заставит себя ждать.
Способ приобщения
Я называю этот метод «Фонарик».
Написав что‑то черным по белому, мы как будто светим фонариком в серые сумерки. Мы начинаем, честно задавая вопросы. И отвечаем, пока не почувствуем, что наши ответы предельно честны. По собственным словам понятно, когда оказываешься на правильном пути. Когда пишем честно, накал в тексте возрастает, и это вполне ощутимо. Когда мы коченеем перед правдой, промерзают и наши тексты. Тогда приходится раскалывать землю, чтобы извлечь хоть что‑то, копнуть поглубже, чтобы посмотреть, что можно извлечь на поверхность. Можно попробовать следующие предложения:
• Если я позволю себе признаться в этом, я…
• Если бы это не было так рискованно, я бы…
• Если бы это меня не пугало, я бы…
• Если бы это не было так глупо, я бы…
В глубине мы обнаружим противоречивые чувства – и «да», и «нет», и «я люблю его, но…» – именно так выглядит эмоциональная честность. Если застряли, можно обхитрить себя и призвать к честности следующими играми в слова:
• Какое он животное?
• Какое это время года?
• Какая музыка?
• Какая еда?
Существует сто разных способов применить язык и так извлечь на поверхность погребенную правду и прийти к нелегким осознаниям.
• Если бы это не было так страшно, я бы признался, что…
• Если я позволю себе сознаться в этом, я чувствую, что…
• Если бы я позволил себе ощутить это, я должен…
• Если я только смогу себе это представить, я должен…
• Я еще не готов, но в конце концов мне нужно…
Любые из этих нежных пинков приближают нас к честности. Когда мы честны с собой, когда внутри наступает ясность, нам легче действовать во внешнем мире. Достаточно лишь разбить действия на мелкие осуществимые задачи. Бумага – отличное место для списков, мозговых штурмов, для того, чтобы высказаться и что‑нибудь выдумать.
Глава 27
Уязвимость
Мой дорогой, ты дорог. Но не как икра.
Как ошибка хирурга –
Просчет анестезиолога.
Один промах скальпеля…
Выше я поместила фрагмент старого стихотворения, посвященного старому возлюбленному, о той опасности, которой, как мне казалось, он меня подверг. Этот расчетливый стишок о том, насколько мягкосердечной и до тошноты уязвимой я себя чувствовала. Описывая свои ощущения, я возвращалась к безопасности. Выписывая на бумагу свою уязвимость, я использовала ее, чтобы найти силу.
Уязвимость в тексте – главный враг напыщенности. Это враг претенциозности. Враг позерства и увиливания… Уязвимый текст – значит здоровый текст, а здоровье – уверяю вас – может даже кое‑кого напугать.
– Почему мне плохо, а не хорошо, когда я заступаюсь за себя? – дразнит меня подруга Марта. – Почему когда мы выздоравливаем, чувствуем себя гораздо хуже?
Когда хорошо пишем, бывает, временно чувствуем себя хуже, потому что нарушаем нами же установленные правила. Мы избавляемся от моделей поведения, из которых выросли. Мы, как оборотни, принимаем иную форму, и это кажется нам непривычным – текучим. Мы рассказываем себе байки о своей жизни. Мы убеждены: «Я такой, а не другой», и когда что‑то происходит, что‑то побуждает нас вести себя по‑другому, нам делается неудобно и уязвимо, и мы вдруг задумываемся: «Может, я не совсем такой. Может, я чуточку иной». Следуя за подобными мыслями, как за хлебными крошками в лесу, можно выйти на поляну, где нас увидят охотники… или на другую, где нас ждет добрый волшебник.
Когда пишем, мы и описываем, и определяем направление, в котором потечет наша жизнь. Когда мы честны с собой о том, что нам нравится, и о том, что нет, о надеждах и мечтах, когда мы готовы к ясности, муть в нашей жизни оседает на дно, и мы глубже укореняемся в правде. Наши записи – тренировочный полигон. Они учат нас быть счастливыми. Смелыми. Открытыми, заботливыми, верными, изобретательными – и, да, уязвимыми. Можем себе это разрешить на бумаге – значит, позволяем своему воображению соединить между собой все точки, составить полную картину, увидеть себя как более достойных и человечных, чем нам казалось до сих пор.
«Но, Джулия, разве нельзя просто писать ради того, чтобы писать? Обязательно ли при этом заниматься самосовершенствованием?»
Писать не обязательно с целью самосовершенствования, но это возможно. Вероятно, писательство просто оно и есть – самосовершенствование.
Я убеждена, что наш биологический вид непрерывно стремится к более высоким ступеням развития, и ведение записей – один из основных способов. Вокруг нас происходит бесшумная революция – революция бумаги и ручки.
И чем больше нас берется писать, исследуя и честно описывая свои слабости, поначалу для себя, а потом, возможно, и для издания, тем прозрачнее и чувствительнее к человеческой природе – и своей, и других людей – мы делаемся. Мы учимся сочувствовать, и это сочувствие помогает нам увидеть, что своими словами, письмом, мы начинаем менять мир к лучшему.
Записав что‑то, рано или поздно я начну применять это в жизни. Сначала я наблюдаю с бо́льшим состраданием, а потом и действую тоже. Сначала я ощущаю собственную уязвимость, а потом и сострадаю уязвимости других. Почитаемая писательница Джоан Дидион[44]сказала, что писать – значит говорить «я, я, я». Да, верно, – но не только. Когда пишем, мы говорим еще и: «Он, она, оно, они». И еще «мы».
Писательство фокусирует нас – и дает двигаться вовне, в мир вокруг. Красота в глазах смотрящего – но еще и в руках пишущего, ведь мы пишем, чтобы тронуть – и это прикосновение целительно. Писать – значит в первую очередь прикасаться и затрагивать.
Мы пишем, когда что‑то трогает нас до глубины души. Мы пишем, потому что хотим тронуть кого‑то еще. Мы пишем, чтобы прикоснуться к божественному, – или потому, что оно «прикасается» к нам. Когда пытаемся писать честно, мы говорим о контакте со своими чувствами. И о контакте с самим собой.
Было бы прекрасно, если бы мы могли писать с отрешенностью хирурга. Было бы удобно сохранять стерильность и холодность скальпеля. Но такие произведения были бы бессердечными, и, в итоге, это уже не искусство. Истинное искусство требует подлинной честности, а это значит, что и ради своих произведений, и ради самих себя мы обязаны овладеть навыком уязвимости.
Многие боятся писать именно потому, что выражение себя на бумаге делает пишущего уязвимым. Отчасти это правда, но бо́льшая правда, по‑моему, заключается вот в чем: как только делюсь чем‑нибудь на бумаге, я становлюсь немного менее уязвимой. Я обретаю землю под ногами и готова на ней вы стоять.
На этой неделе я написала, что счастлива и что, судя по всему, начинаю влюбляться. Какой‑то части меня хотелось поспешить с подозрениями и заявить: «Охохонюшки. Если у меня с ним не сложится, я буду выглядеть как дура». Это та же часть меня, которая хочет писать, одним глазом посматривая в отзывы критиков.
Размышляя о писательстве, я вспоминаю композитора Билли Мэя[45], который говорил, что у всех нас есть сто лошадей для творчества, и если тридцать из них обеспокоены тем, что скажут критики, и еще тридцать – тем, что мы делаем себя слишком уязвимыми, для работы остается всего сорок. Хитрость в том, продолжал он, чтобы объединять своих творческих лошадей. Иными словами, когда пишем, дать себе заниматься только этим и прекратиться тревожиться, маяться и морочить себе голову тем, что подумают наши читатели. Это осознанная практика – и осознанный выбор – оставаться уязвимым. Никому она не дается с легкостью. Это трудно – и, тем не менее, именно в этом кроется наша личная сила.
Я не люблю быть уязвимой. Не люблю оказываться у всех на виду и чувствовать себя неловко. Не люблю выходить за пределы своей зоны комфорта – и не знаю, как писать и даже жить без того, чтобы находить неуязвимость в собственной уязвимости.
Мы говорим о самовыражении, но забываем остановиться и подумать: ведь для этого нужно, чтобы было что выражать – и именно над этим мы работаем, когда ощущаем, что текст завел нас в уязвимое место.
Уязвимость требует, чтобы мы противоречили сами себе. Она требует, чтобы мы меняли свое мнение. И точку зрения. Уязвимость, застенчивая младшая сестра честности, дарит нам возможность создавать великое искусство – то, что рождается в сердце и повествует о том, что сердцу дорого.
Способ приобщения
Вы уже написали достаточно, чтобы перебаламутить глубокие воды своей души. Теперь вам яснее, чего вы по‑настоящему хотите и о чем мечтаете. Вам видно, как на барельефе, чего именно не хватает, что вас ограничивает. Это упражнение потребует от вас вообразить себе «невообразимую жизнь». Такую жизнь, которая сделает вас по‑настоящему счастливым. Чтобы признаться себе в том, о чем мечтаете, потребуется смелость и уязвимость. Как ни странно, стоит только решиться представить себе и прояснить собственные мечты, как они активируются к осуществлению.
Выделите час времени наедине с собой. Создайте священное пространство: зажгите свечу, включите музыку, что будоражит воображение (для меня флейта Тима Уитера – идеальный Гамельнский Дудочник). Перо – к бумаге: опишите один день из своей Идеальной Жизни.
Во сколько вы просыпаетесь? Где живете? С кем? А с кем работаете? Какие у вас увлечения, домашние животные, интересы?
Дайте себе мечтать на бумаге. Позвольте себе удивляться. Возможно, для вас Идеальная Жизнь – это усовершенствованная версия той, что у вас уже есть. А может, она совершенно другая, и теперь вы будете знать, что пришло время что‑то изменить.
Пишите о своей Идеальной Жизни сорок пять минут. В конце уделите внимание той жизни, которой живете сейчас. Пронумеруйте строки от одного до двадцати пяти и перечислите двадцать пять поводов любить и ценить то, что у вас уже есть.
Глава 28
Повседневность
Сегодня ясный и славный день. Солнце поднялось над горой еще до шести и подсветило поля безмятежным и ровным светом. Весна плавно перетекает в лето. Дни начинаются раньше, заканчиваются позже, длятся дольше. Сирень почти отцвела. Начинают распускаться дикие розы. Лошадям надоело жевать зимнее сено. Я выпускаю их на час каждый день и позволяю им косить то, что было бы газоном, если бы подобные тонкости имели для меня значение.
Как и на дворе сейчас что‑то среднее между весной и летом, так и я сейчас между прошлым и будущим. Только что я дописала повесть и закончила целый сезон преподавательской работы и звукозаписи. Через несколько недель начнутся репетиции моего мюзикла «Авалон». А прямо сейчас? Письмом я придаю своим дням режим, и иногда ведение записей кажется мне мостом через расселину в джунглях. Я – и расселина, и сами джунгли.
Я работаю каждый день. Я встаю и пишу точно так же, как хожу в сарай, чтобы бросить лошадям сена. Для меня немыслимо их не покормить, и сделать это нужно вовремя, пока они не начали суетиться. Мои творческие лошади требуют такой же заботы. Их тоже нужно вовремя кормить, именно поэтому я пишу по утрам, когда только просыпаюсь.
Вопрос, писать ли мне сегодня, не подлежит обсуждению. Я не жду подходящего времени или настроения – я просто это делаю.
«Просто делать» означает, что иногда, как, например, сейчас, мне приходится писать через силу. Это как спортивная тренировка. Бывают дни, когда тело само просит движения и получает от него радость. А бывают такие, когда тело сопротивляется, и каждый шаг – испытание. И как и в случае с тренировками, часто случается некий сдвиг, когда тело прекращает угрюмо противиться и начинает наслаждаться движением.
Писательство – движение. Оно – приверженность двигаться вперед, а не вариться в собственном соку, приверженность стать тем, кем мы пожелаем. Писательство – и корабль, и ветер в парусах. Даже в те дни, когда вдохновения не хватает, все равно есть хоть какое‑то движение вперед, какой‑то прогресс.
Прогресс, даже если он происходит мелкими шажками, – и есть смысл писательства. Это пространство трансформации, духовной алхимии. Мы берем то, что подбросила нам жизнь, и что‑то из этого делаем. Иногда незамысловатый суп. Иногда целый банкет. Иногда – кость, которую можно погрызть. Но всегда что‑то, пригодное к перевариванию.
Ежедневное письмо, просто ради того, чтобы писать, – все равно что кастрюля с супом на плите: всегда под рукой, его всегда можно попробовать, что‑нибудь добавить, он всегда наварист, он насыщает, поддерживает жизнь. Как и суп, ваши ежедневные записи не обязаны быть замысловатыми. Достаточно нескольких простых составляющих.
Честность, наблюдательность и воображение – вот три основных ингредиента супа насущного. Из них варится бульон, в котором потом все рождается и к чему добавляется. Мы наблюдаем за тем, как у нас дела.
Сейчас у меня сезон душевных перемен. Отношения, которые я ценила так долго, уходят со сцены моей жизни. Неожиданно появляется место для новых начинаний, новых влюбленностей. Я волнуюсь и скорблю. Мой сегодняшний суп – кисло‑сладкий.
За окном кабинета свет прозрачен, равномерен и безмятежен. Пение птиц настойчиво повторяется. «Обрати на меня внимание, – говорит оно. – Я снова здесь». Равномерный свет, возвращение весенних птиц – это время сожаления и обновления: вот бульон, что я варю сегодня. Далеко в поле я замечаю черную собаку, чужую, она бежит куда‑то с решительным оптимизмом. Она точно знает, куда направляется. Ее нос поведал ей, что неподалеку ее ждет лакомый кусок.
Я совсем не такая, как эта собака. Я настороженно выведаю, каков из себя незнакомец, прежде чем вилять хвостом. Эта зима была очень долгой. Мне едва хватило запасов. И все‑таки, если честно, мне придется признаться себе, что уже пришла весна, и мой пессимизм – некоторое потакание себе. Жизнь всегда остается жизнью – неизменно щедрой и удивительной.
Что напоминает мне о воображении? Если позволить себе представить что угодно, чем бы я занялась, что принесло бы мне радость? А что если я сумею оставить позади ту жизнь, которую знаю, ее привычное течение, сделанные на зиму запасы и смогу распознать в цветении за окном обещание плодов, – что тогда?
Именно этот вопрос мы задаем, когда пишем: «Что тогда?»
Вот как у меня дела, вот как я себя чувствую. (Наблюдательность и честность.) Вот что я могу с этим сделать. (Воображение.) Иначе говоря, ежедневные записи – и комната, в которой вы живете, и дверь, что ведет в новый мир. Проходя по комнате своего опыта, слово за словом, вы подходите к двери и, даже если сейчас вы заложник обстоятельств, все равно сможете представить себе, как распахивается дверь. Иногда петли скрипнут. Иногда дверь вздохнет с облегчением. Иногда, открыв ее, вы впустите столько света и ясности, что захотите – поскорее! – ее захлопнуть. Когда пишете, вы можете и все это делать, и наблюдать за происходящим. Писательство подносит зеркало, предлагает гармонию, протягивает руку попутчика. Писательство говорит вам: где бы вы ни были – это имеет значение и может быть началом перехода куда‑нибудь еще.
В этом смысле писательство – медитативное действо почитания. Это путь к себе, путь к своей высшей Самости. Свидетельствуя своей жизни и мыслям, записывая все так, как видим и слышим, мы наблюдаем нечто большее, чем нам поначалу казалось. Мы обнаружим, что наблюдаем саму жизнь. Что учимся чему‑то новому.
Я убеждена, что любая регулярная практика полезна. Я верю, что езда на велосипеде чему‑то научит. Научат прогулки. Хлебопечение и сочинение стихов. Учит вас само ваше занятие, потому что пока вы им заняты, оно занято вами: оказывает вам услугу, делает одолжение, благословляет вас и работает на вас.
Практики бывают разные, и писать – удобно во всех смыслах: это делается вручную, легко, без особой канители и забот. Это демократичная практика. Она доступна всем. Для нее не нужно специального питания, специальной комнаты, специальной обуви или даже специального времени. Все, что от вас требуется – явиться лично перед чистой страницей.
Способность являться к этой практике помогает расти. (Мы часто говорим о том, что творчество предполагает заботу о своем внутреннем ребенке, но для этого также требуется участие и одобрение внутреннего взрослого!)
Готовность обратиться к чистому листу влечет за собой готовность услышать музыку. Иногда это сердечный вальс. Иногда это что‑то современное, диссонансное. Какой бы она ни была, именно под нее мы танцуем в этот день. И хотя мы редко останавливаемся, чтобы это прочувствовать, наши дни наполнены определенным ритмом, и он может быть хаотичным или размеренным, порывистым или успокаивающим, бурным или гладким. Осознанно прислушиваясь к своей ежедневной музыке, мы приходим к гармонии с действительностью.
Действительность дозируется днями. Жизнь, прожитая день за днем, живется сполна. Это не значит, что мы теряем из виду картину целиком или перестаем замечать более крупные части симфонии жизни, но жизнь, как и симфония, состоит из несметного числа крошечных нот, и каждая – точка сознания.
Когда пишем для себя, мы замечаем, какие ноты играем. Слышим, как поем свою песню. И тогда мы способны изменить ее тональность. Мы становимся не только исполнителями, но и дирижерами и композиторами.
Работая над этой книгой, я кормлю лошадей, собак, диких птиц и сама ежедневно утоляю свой писательский голод – и благодаря всему этому ощущаю такую ясность, что может родиться только из регулярной практики. Несколько дней назад мои записи показали мне, что я жалею себя. «Ага, – подумала я, – перебор струнных». Необходимо добавить пиццикато четких, деловых поступков. Больше стаккато, меньше легато.
Писательство – и самовыражение, и самоуспокоение. Это занятие помогает стравить суетливую болтовню и позволить нам услышать более важные глубинные течения. Иными словами, писательство расставляет по местам большое и малое.
Весна в долине Таос: Священная гора истекает ароматными облаками. Сирень обильна и грузна цветами. По вечерам полынь вбрасывает в ночь благоухание, как вошедшая в лифт роскошная женщина. Невозможно скрыться от чувственности здешних мест. Весна обернется летом. Лето выгорит до осени. Полынь высохнет и поседеет. Снова вернется зима. Когда я пишу, меня все радует. Это все счастье, меняется только облик, цвет и тон. Писательство дает мне возможность посмотреть глубже первого впечатления, моих представлений и желаний и увидеть нечто более основательное, устойчивое, что будет радовать меня гораздо дольше, чем мне сходу казалось.
За окном кабинета два нежных зяблика клюют из кормушки. Ясное утреннее небо подернуто серебристыми облаками. Лошади заняты демонтажем забора с северной стороны пастбища, а дикие розы во дворе раскрывают свои золотые и алые сердечки. Птицы окружили дом и высвистывают свои многогранные трели. К воротам подкатил почтовый фургон. Наблюдая за всеми этими мелочами, я особенно отчетливо замечаю, что, описывая свою жизнь, я дорожу ею. Ценю ее. И по‑настоящему вижу. Писательство – прямое видение непревзойденной красоты обыденного. Это и есть повседневность, а повседневность есть здравый рассудок.
Способ приобщения
Это упражнение потребует от вас десяти минут каждый день в течение недели. И выполнять его нужно непосредственно перед сном.
Возьмите ручку и напишите несколько фраз о том, как прошел день: «Сегодня был плодотворный, но тяжелый день. У меня было дурное настроение, но все равно получилось сделать много полезных дел. Меня беспокоят отношения с Майклом. Интересно, как можно усовершенствовать проект на работе…» Из всего, что написали, постарайтесь выделить один вопрос, который стоило бы задать своему подсознанию перед сном. Например, «Как поступить с Майклом?» или «Что сделать с рабочим проектом?» Просто запишите свой вопрос. Не трудитесь отвечать. Вполне может быть, что ответ придет к вам во время работы над утренними страницами.
Выполняя это упражнение, будьте внимательны, замечайте и записывайте мельчайшие перемены к лучшему: «Я выбралась на прогулку. Перезвонила сестре. Рабочая встреча прошла прекрасно». Если утренние страницы помогают задать настрой и темп предстоящего дня, вечерние записки позволяют замечать и ценить повседневные благословения.
Глава 29
Голос
Критики уделяют много внимания личному стилю автора, его «голосу». Я убеждена, что писательский голос есть у любого человека, потому что у любого человека есть голос. Немало суеты и вокруг создания «уникального» голоса. Я считаю, что он уже и так уникален у каждого из нас. Нам не нужно его «развивать» – скорее, нужно просто обнаружить его или, вернее сказать, раскрыть.
Возможно, кому‑то все это покажется семантической софистикой, но только не мне. Как только мы начинаем думать, что писать – сложное и возвышенное занятие, как только мы воображаем, что для этого нам нужно придумать себе «голос», писательство делается малопонятным и трудным искусством, а не врожденным правом, правом писать.
Если сосредоточимся только на том, чтобы иметь голос – в ущерб содержанию – мы ставим телегу впереди лошади. Если позволим себе погрузиться в то, что хотим выразить, интуитивно отыщем подходящий способ это сделать.
Давайте вернемся на минутку к физическому голосу, с которым все мы рождены. Этот голос имеет основу. Эта основа – дыхание. Работая над раскрытием голоса, учитель вокала начинает перво‑наперво с правильного дыхания: размеренного, бесперебойного, самым нутром.
Нет лучшего способа раскрыть свой писательский голос, чем писать размеренно, бесперебойно, самым нутром. Я пишу утренние страницы ежедневно. Это как петь гаммы. Так я перебираю свои эмоции, жизненные обстоятельства, свои действия и реакции – и занимает это всего двадцать минут.
Уже двадцать лет я помогаю ученикам раскрыть свой творческий потенциал и иногда учу их писать. В обоих случаях я прошу их создать основу – писать размеренно, бесперебойно и самым нутром. Это писательская работа над дыханием. Это основание, на котором строится все остальное.
– Но, Джулия, мне нужно работать над романом.
– Научись писать регулярно и с легкостью, и тебе будет легко сочинить роман.
Уже несколько лет я работаю с композитором Тимом Уитером. Я учусь пению, и Уитер помогает мне в этом. Он показал мне, как петь простые гласные звуки – эквивалент коротких слов в один слог – а потом нанизывать эти звуки один за другим. Это называется «интонирование».
– Какое отношение интонирование имеет к пению? – хотела спросить я, точно так же, как мои студенты спрашивают, какое отношение регулярные утренние страницы имеют к романам, пьесам и сценариям.
– Научишься хорошо интонировать – будешь хорошо петь. Ведь пение – это более сложная разновидность интонирования, – ответил мне мистер Уитер.
– А…
Как пение – это более сложная разновидность интонирования, которая помогает добиться более красивого голоса, точно так же размеренные, бесперебойные, нутряные утренние страницы помогут наработать писательский голос, который будет звучать объемно и красиво, независимо от жанра.
– Но, Джулия, разве, чтобы иметь голос, не нужно быть самобытным?
– Вы уже самобытны. Для этого необходимо лишь быть самим собой.
Если писать телом – погрузиться в колодец личного опыта и выражать, что чувствуем, – в конце концов мы накапливаем корпус текстов. «Полновесный голос» – дословное определение: мы пишем нутром, а не из головы, мы добиваемся той же полноты резонанса, что и певец, который дышит диафрагмой, а не верхней частью груди.
Что я имею в виду, когда советую «писать нутром»?
Мы говорим «чуять нутром». И подразумеваем то самое мгновенное знание, какое будто минует обычные электросхемы ума. Писать можно точно так же. Можно прислушиваться к своим чувствам, а не думать о них. Нутряное письмо в первую очередь дает нам обойти внутреннего цензора. Для большинства из нас цензор меняется в размерах день ото дня. Как Алиса в Стране чудес: иногда он огромен, всеяден, вездесущ, а иногда это всего лишь тоненький назойливый недовольный писк. Хитрость в том, чтобы не уделять ему внимания, и при этом принять его – и писать, что бы он ни говорил.
Я часто представляю себе цензора как надоедливого ворчливого родственника, вечного зануду. Поскольку писать утренние страницы неправильно просто невозможно – это всего лишь три ежедневные страницы чего угодно, – они приучают цензора помалкивать, а нас – работать, невзирая на ворчание цензора. Иными словами, утренние страницы дают нам возможность на учиться писать нутром.
У меня есть еще несколько уловок. Допустим, я беру какую‑нибудь говорящую фразу, например: «Я бы очень хотела написать о…» – и завершаю ее двадцать раз подряд. Иногда я выбираю «Вот чего я боюсь сказать: …» Или: «Было бы интересно написать о…»
Например, сейчас интуиция подсказывает мне, что каждый, кто это читает, уже имел возможность испробовать на себе, что значит писать нутром. Это текст «от бедра» – как будто адресованный тому, кто в нас «врубается». Мы оставляем все навороты и загогулины, которые обычно удаляем из текстов, предназначенных для посторонних глаз. Иначе говоря, найти свой голос – значит почувствовать себя в безопасности. Именно это имеет в виду Фрэнк Мириам, учитель вокала Шинейд О’Коннор, когда советует «дать песне петь саму себя». Я разделяю его убеждение: если сосредоточиться на том, что говоришь, то, как ты это делаешь, получится само.
Когда наша проза становится слишком усложненной, неловкой, вычурной, не только наш авторский голос страдает, а и наша душа. «Продай хитроумие и купи изумление»[46], – советовал поэт и мистик Руми.
Наилучший совет о том, как писать, мне дал Артур Кретчмер, редактор «Плэйбоя», на заре моей писательской карьеры.
«Не утруждай себя попытками писать для среднего читателя, Джулия, – сказал он. – Ты никогда не увидишь его в глаза. Пиши для своего идеального читателя, для того, кто поймет все, что ты хочешь сказать».
Иными словами, для читателя, с которым вы чувствуете себя безопасно.
Сейчас мой идеальный читатель – Дэвид. Вчера я говорила с ним по телефону, а потом наскоро написала:
БЕЗОПАСНОСТЬ
Вот как выглядит безопасность.
Просторная комната,
Где светло и свежо.
Гд камин, и кресло для чтения,
И виды в окне.
Вот как выглядит безопасность.
И это ты.
Сегодня утром я воодушевлена и счастлива. К моей кормушке слетелась целая эскадрилья певчих птиц. Дом полон птичьих трелей. Дикие розы великолепны – прекрасное утешение к отцветающей сирени. Эта книга, писать которую было то утомительно, то восхитительно, в итоге пишет сама себя. И напоминает мне о том, что, хоть мне и хотелось бы иметь узнаваемый голос, моя задача – дать голос, позволить самому тексту проявляться посредством меня.
Когда готовы стать пустым сосудом, мы обязаны расстаться с представлениями о том, как наши произведения должны выглядеть и звучать. У писателей та же задача, что и у актеров. Если актер точно знает, как должна выглядеть его игра, это знание мешает ему быть верным мгновенной жизни, пытающейся пробиться сквозь него. Это касается и нас, писателей: если тратим слишком времени на умозрительности, а не на воплощение, мы застреваем в том, как должен выглядеть текст, и остаемся на поверхности – не доверяем тексту, не погружаемся глубже. (Именно поэтому фильмы «поверхностной концепции» так часто утомительны. Умозрительность в них глушит любые тонкости сообщаемого.)