Шаг в сферу внешней политики
В январе 1921 г. стало известно, что «зоркий» промышленник и политик Арнольд Рехберг[29] обратился к руководящим деятелям Антанты с запиской, в которой выступал с предложениями о вооруженной интервенции в советской России. Рехберг прежде снабжал «Фелькишер беобахтер» антибольшевистскими статьями; свою записку он составил по поручению генерала Людендорфа,[30] незадолго перед тем поселившегося в Мюнхене.
Как раз в эти дни национал-социализм обретает также свою собственную внешнюю политику. Это уже не только система жестов и протестов, а политика тактического расчета. В новогоднем номере «Фелькишер беобахтер» – газета уже десять дней являлась собственностью партии – была напечатана анонимная статья; витиеватые периоды этой статьи долго продолжали служить внешнеполитической программой партии, отчасти являются ею и поныне. Автор статьи исходит из того, что, хотя Россия и проиграла войну с Польшей, Советы в более или менее близком будущем все же попытаются захватить Польшу. Он пишет:
«Но когда эта гроза соберется над немецкими землями на востоке, необходимо будет отправить туда сто тысяч самоотверженных людей. Если по указке разных Конов и Леви[31] германские железнодорожники забастуют, надо будет заблаговременно отправить эти сто тысяч бойцов в пешем строю. Придется считаться с возможностью временного советского режима на некоторых немецких территориях – ничего не поделаешь. Придется быть готовым ко всякой крайности также в связи с поведением западных евреев, засевших за Рейном с французскими пушками и танками; эти евреи поднимут жалобный вой, когда их братьям на востоке придется круто. Если Ленин в Польше задержится, то все еще будет время освободить Польшу. Польша походит на утопающую истеричку, которой надо дать удар по голове, для того чтобы она очнулась и позволила вытащить себя из воды. Главное – это нанести русской армии второе поражение под Танненбергом и погнать ее обратно в Россию. Это исключительно дело немцев, и это и будет собственно началом нашего возрождения. Армия, хлынувшая назад в страну, будет самым злым врагом советского правительства».
Итак, «большая внешняя политика» национал-социализма начинается с плана германского крестового похода против советской России. Ибо автор этой статьи – новый политик – теоретик партии, балтийский немец Альфред Розенберг.
Он – немец по происхождению, но у него склад ума русского. Он родился в 1893 г. в Ревеле в Эстонии, во время Первой мировой войны был студентом в России; при вступлении немцев, – рассказывает Розенберг, – он явился к немецкому командованию и предложил свои услуги в качестве добровольца, но не встретил доверия. В числе многих других русских эмигрантов он в 1919 г. нашел убежище в Мюнхене, где через Дитриха Эккарта пришел в соприкосновение с национал-социалистами. По своей профессии он архитектор, отсюда и его личная связь с Гитлером. Последнему импонировал человек, талант которого состоял в умении построить из самых невозможных предпосылок целую систему идей, целое здание, почти царский дворец. Вероятно, в Германии найдется теперь немного людей, предающихся такому беспардонному систематизированию и догматизированию, как Розенберг, обуреваемых такой неукротимой страстью возводить на несуществующем фундаменте здание детальных выводов. Грандиозные проекты, остающиеся на бумаге, архитектурные замыслы, которым не суждено осуществиться, – вот что представляют собой внешнеполитические планы Розенберга.
Русские влияния
Планы Розенберга, принесенные им в подарок национал-социалистам, это не немецкая внешняя политика, это – внешняя политика русских белоэмигрантов, Мюнхен-Кобленц[32] а этих эмигрантов, которые очень желали бы вовлечь Германию в кампанию борьбы против Ленина. Эта политика вообще становится понятной только в связи с тем кардинальным значением, которое она придает еврейскому вопросу.
Было бы преувеличением назвать начинающуюся отныне внешнюю политику национал-социализма царистской. Но фактически ее духовные истоки находятся в царской России, в России черносотенцев и «союза русского народа». Вынужденные эмигрировать из России и скитаться на чужбине, эти слои приносят в Среднюю и Западную Европу свои представления, свои мечты и свою ненависть. Мрачное, кровавое русское юдофобство пропитывает более благодушный немецкий антисемитизм. Уже Мережковский проповедует ненависть к «большевистскому антихристу». У нас в Германии усердно читают так называемые «Протоколы сионских мудрецов»[33] б. Для антибольшевизма белой эмиграции старое русское юдофобство – самое подходящее оружие. Но теперь оно – совсем некстати – стало исходным пунктом германского национал-социализма в области его внешнеполитических идей. Можно как угодно подходить к еврейскому вопросу, исходя из немецких национальных предпосылок, но ясно одно: тот антисемитизм, в который балтийские немцы запрягли Гитлера и его друзей, во всяком случае не является немецким делом. Это – двойник Агасфера: вечный антисемит, скитающийся по миру за «вечным жидом».
В конце мая 1921 г. в Рейхенгалле в Баварии состоялся конгресс русских монархистов. Видную роль играл на нем гетман Скоропадский, которому германское командование в 1918 г. отдало власть над Украиной. Его круги поддерживали в продолжение известного времени сношения с национал-социалистами, до тех пор пока нескольку лет назад Скоропадский не был заподозрен в симпатиях к Франции. Русские эмигранты писали в «Фелькишер беобахтер», выступали на национал-социалистических собраниях, как, например, Немирович-Данченко, бывший заведующим отделом печати у Скоропадского.
Розенберг твердо убежден, что еврейские финансисты во Франции – союзники большевиков, Гитлер быстро усваивает эти истины. В том же номере «Фелькишер беобахтер» он высказывает убеждение, что евреи замышляют только революцию и нарушение чистоты чужих рас и что «каждый еврей – какие дьяволы! – в своей сфере действует прежде всего для этой последней великой цели, действует именно политически».
«Проснись, Франция!»
Внешняя политика национал-социалистов была в то время антисемитской и вместе с тем антибританской – во всяком случае в гораздо большей мере, чем антифранцузской. Утверждение, что французское правительство состоит из «приказчиков англосаксонской мировой фирмы» звучит скорее состраданием к французам, чем ненавистью к ним «Фелькишер беобахтер» возвещает весну народов в Европе…»когда французский народ, в котором мы без зависти признаем и ценим его благородное ядро, поймет… что… уже теперь можно заметить ростки, из которых во Франции, как и в других странах, вырастет национальный социализм будущего. Франция должна снова запереть в гетто евреев. Грядет национал-социалистическая мировая революция, ее лозунг: «Антисемиты всех стран, соединяйтесь!»
Тогда же – это было в феврале 1921 г. на первом грандиозном митинге Гитлера в цирке Кроне – Гитлер мечет громы и молнии против «этой Англии, которая с дьявольским умыслом травит до смерти ирландский народ, доводя его до вечных революций против Англии, которая жульническим способом захватила старое культурное государство – Индию. Кто поверит теперь, что Англия когда-либо добивалась свободы малых наций, если она лишила последних следов свободы один из величайших культурных народов мира, Германию?»
В то время материальные блага нации еще были для Гитлера важнее, чем честь ее оружия. Он согласен на полное разоружение Германии, если будут аннулированы репарации.
«Покончите, – обращается он 15 февраля 1921 г. в «Фелькишер беобахтер» к министру иностранных дел Симонсу, – с вопросом о репарациях (тогда это еще не называлось «данью» для Франции), уничтожьте двенадцатипроцентный сбор с нашего экспорта, прекратите всякую дальнейшую возможность этой унижающей нас опеки разбойничьего союза (Антанты), создайте для нас таким образом возможность существования и освободите нас от вечной угрозы гражданской войны в Германии. Тогда мы готовы будем освободить остальной мир от нависшей угрозы со стороны наших баварских дружин обороны страны. Тогда мы разоружимся». Такого рода внешнюю политику тот же Гитлер в позднейшие годы назвал бы политикой филистеров; ведь за аннулирование репараций она готова продать право на вооружение и самооборону.
Это были дни лондонского ультиматума, установившего сумму репарационных платежей Германии в 132 млрд. Гитлер и Розенберг проповедуют и тогда сопротивление. Но делают это неспроста… нет, у этих реальных политиков уже есть «могучий» союзник на востоке. «Только не подписывайте капитуляции, как в 1919 г., на пять минут раньше времени. Вся Россия как раз восстает против еврейского террора» (Розенберг).
Эта внешняя политика 1921 г., инспирируемая Людендорфом, генералом Гофманом[34] и Рехбергом, переписанная начисто Розенбергом и по частям излагаемая Гитлером народу, направлена на создание антисемитской, антибольшевистской и антибританской континентальной Европы. Хребтом ее должен быть союз между пробудившейся Германией и проснувшейся Францией.
ПЕРВЫЙ МАССОВЫЙ МИТИНГ
Была ли эта внешняя политика опасна или, наоборот, не имела никакого значения, она во всяком случае расширила круг деятельности Гитлера. Он познакомился с Людендорфом. Их объединял также один из вопросов внутренней политики – борьба против баварского федерализма. Впоследствии пути их на долгое время расходятся; они снова сблизились лишь летом 1923 г.
Влияние Гитлера растет. Правда, он еще не владеет массами. Незадолго перед лондонским ультиматумом конкуренты из «патриотической» партии устроили грандиозный митинг на площади Одеон, на котором присутствовало более 20 тыс. человек Гитлер тоже хотел выступить там с речью, но, когда он пытался сделать это, оркестр заиграл туш и самый пламенный оратор Мюнхена так и не был услышан. Так или иначе он убедился, какие массы народа можно поднять на ноги с помощью лондонского ультиматума. На 132 млрд. может сыграть всякий, кто сумеет инсценировать манифестацию протеста. 3 февраля 1921 г. Гитлер впервые отважился выступить в самом большом зале Мюнхена – в цирке Кроне. Этот зал вмещает больше 8 тыс. человек; пришли 4 тыс. Благодаря умелой «расстановке» зал с грехом пополам наполнен. Но хотя этот митинг был наполовину провалом, Гитлер показал другим пример того, как надо вести борьбу. Его соперники, гордые своим успехом, своими 20 тыс. слушателей, почили на лаврах. Гитлер же на следующей неделе снова бьет в набат, снова созывает свою публику в цирк Кроне; он неутомим, потому что знает, что в это горячее время масса тоже неутомима. Таким образом он постепенно добился цифры в 8 тыс.; со временем число его слушателей превысит 20 тыс., цифра, на которой успокоились его соперники.
Диапазон растет. Прежний небольшой кружок серых ремесленников постепенно сошел на нет. Гитлера окружают теперь новые люди различного социального положения; среди них мало мелких мещан. Это – буйные, авантюристские, – есть и темные, – но во всяком случае интересные натуры, как и сам Гитлер. Большинство из них более самоуверенны, чем он, но ни один из них не достигает в решительный момент его нервного неистовства. К Дитриху Эккарту, единственному «кавалеру» в старом кружке, присоединяются теперь Розенберг и молодой студент, заграничный немец Рудольф Гесс[35]2а, лучший друг Гитлера, ставший впоследствии его личным секретарем и неизменным спутником. Таковы люди, которые бескорыстно или с расчетом верят в него.
«ВОЖДЬ»
Снова подтвердилось старое положение, что если три человека с твердой решимостью стремятся к одному и тому же, они достигнут цели, хотя бы они поставили себе задачей завоевать весь мир. Герман Эссер первый приветствует Гитлера как «вождя» после сомнительного успеха в цирке Кроне. Возникает некий круг руководителей национал-социализма; его несокрушимой догмой является неограниченная власть Гитлера над рядовыми членами партии как над толпой профанов.
Со стороны в партию приходят уже «важные господа» и обладатели громких имен. В партию вступил капитан-лейтенант Гельмут фон Мюкке,[36] командир «Айши» и национальный герой; что еще важнее, он добывает для партии финансовые средства. Однако в то же время начинаются также раздоры между вождями. Эссера обуяла бешеная ненависть в Розенбергу. Забываясь, он иногда переносит эту ненависть даже на Гитлера. В эти моменты он пытается натравить «идиота» Дрекслера против более сильного «товарища». Гитлер начинает верить в самого себя. Ему еще долго придется играть скромную роль «барабанщика» перед другими лицами, превосходящими его своими влиянием, образованием, остроумием. Когда он находится наедине с Людендорфом или Пенером, он в эти моменты, пожалуй, и сам верит в свою скромную роль. Но потом, оставшись без такого визави, когда он сидит один за столом и речь снова льется потоком из под его пера, – ибо писания его та же речь, – он уже мечтает о том, как «в один прекрасный день явится железный человек, быть может, в грязных сапогах, но зато с чистой совестью, положит конец разглагольствованиям этих вылощенных джентльменов и преподнесет нации действия».
Железный человек! Можно побиться об заклад, что это не кто иной, как богом одаренный человек, выступивший перед четырьмя тысячами и в своем волнении, вероятно, принявший их за восемь тысяч. На нем как раз «грязные сапоги»… некогда он прогулял свой экзамен и теперь хвастает перед своими товарищами, капитанами и лейтенантами, что он был только «простым» ефрейтором. Несмотря на грязные сапоги, он превосходит всех других своим подвижным умом, способностью быстро схватывать новые ситуации. Он не только понял сущность фашизма, появляющегося теперь на сцене в Италии, но схватил также стиль коллеги – Муссолини, тоже пришедшего из окопов в грязных сапогах. Гитлер решил «преподнести нации действие».
Впоследствии один итальянский фашист назвал этого подражателя римского стиля «Юлием Цезарем в тирольской шляпе». Однако в Гитлере не раз еще скажется стиль бывшего венского строительного рабочего. Издеваясь над орлом в новом имперском гербе, он пишет в «Фелькишер беобахтер»: «Народную массу гораздо больше интересуют жареные курочки и уточки; наш народ с его здоровым инстинктом смеется над этой безобразной скотиной». Затем трещотку сменяют фанфары: «В этом новом имперском гербе преобладающее большинство народа видит не эмблему честных и свободных мужей, а каинову печать самой низкой измены». В этой мозаике стилей народный тон еще безыскусствен, цезаризм же вымучен. Но Гитлер ставит себе целью стать Цезарем пропаганды, человеком, у которого в крови нечто императорское, человеком, который лишь снисходит к фамильярному тону разговора с толпой. Несколько лет спустя он без запинки и не краснея перещеголял Куртс-Мелер (Куртс-Мелер – оперная певица, выступающая в вагнеровских ролях (прим. перев.).): «О судьба, тебя приветствует коричневая гвардия». Когда же в 1932 г. одно время запрещены были штурмовые отряды, наш дуче сладко пел: «Пока у штурмовиков есть сердце в груди, они будут верны мне и только мне».
ТРЕБУЮТ ВИСЕЛИЦЫ
«Требуются виселицы» – так изысканно выражается Гитлер в позднейшие годы. Но во время своих первых крупных успехов Гитлер чуть было не испортил все дело своей опасной склонностью к иронии. Его язык порою звучит как еврейский жаргон. Природа мстила здесь за то, что Гитлер старался слишком наглядно представить своим слушателям манеры и образ мышления «избранного народа». Когда Гитлер говорит о «гоготании истерических дур-революционерок», – эта травля уже бьет мимо цели, – Гитлер зарапортовался… Гораздо большее впечатление производят следующие слова: «Мы предлагаем повесить Виктора Коппа[37] перед окнами русского посольства; Зеверинг и Герзинг[38] должны получить не меньше двадцати лет каторжных работ».
Это первые членораздельно выраженные угрозы. Впервые здесь произнесена фраза о «головах, которые покатятся с плеч». В программе национал-социалистов фигурирует смертная казнь только для ростовщиков и спекулянтов. Но 28 апреля 1920 г. Гитлер заявляет уже:
«Мы требуем предания суду преступников перед нацией, начиная с Эрцбергера до Симонса (ставшего впоследствии председателем имперского суда) и включая всю парламентскую сволочь, соучастников их преступлений. Все они должны предстать перед судом верховного трибунала. Но мы твердо уверены, что эти преступники умрут не от почетной пули, а на виселице. Уже теперь мы позволяем себе обратить внимание будущего национального трибунала на то обстоятельство, что ввиду экономии света многие фонарные столбы у нас свободны».
Это напечатано в «Фелькишер беобахтер», и прокуратура не воспрепятствовала этому. Несмотря на этот слишком уж кровавый стиль, газета прекрасно отвечала тогда своему назначению – гораздо лучше, чем когда бы то ни было впоследствии. Это было заслугой ее молодого редактора Эссера, специалиста по части «исследования» тайн еврейских квартир. Эссер обладает гораздо большим журналистским талантом, чем Гитлер. Гитлер отлично знает вибрирующие, чувствительные струнки своей аудитории и умеет играть на них, но он не знает чувствительных мест читателя. Аудитория собраний принимает слова на веру, отдельный же читатель настроен более критически, к нему надо подойти конкретно, а этого Гитлер не умеет.
Здесь более темпераментный, более дерзкий и путанный Эссер превосходит своего товарища. Школой для этой национал-социалистической журналистики послужил «Мисбахер анцайгер», захолустная газетка, несколько лет пользовавшаяся чуть ли не мировой известностью благодаря своей борьбе против республики. «Фелькишер беобахтер» быстро усвоил этот тон, но кроме того он имел и некоторое преимущество перед мисбахской газетой: у него была конкретная историческая цель.
Дворцовый переворот
Молодая слава Гитлера растет. Он становится известным уже за пределами Мюнхена. В начале лета 1921 г. он живет несколько недель в Берлине. Здесь он связывается с северогерманскими правыми кругами и выступает в национальном клубе. Он замышляет не малое: распространить движение за пределы Баварии. С этой целью Гитлер ведет переговоры также с консервативными лидерами бывшей прусской палаты господ: графом Йорком фон Вартенбургом и графом Бером. Но тут за его спиной произошло событие, которое заставило его спешно вернуться в Мюнхен. Молодая слава вдруг оказалась под угрозой. Основатели партии собираются свергнуть слишком высоко поднявшегося Гитлера.
Первым толчком к этому явилось слишком поспешное распространение движения за пределы Мюнхена. В движение было вовлечено много иногородних групп и много новых вождей, но переварить их сразу не удалось. В Нюрнберге с 1920 г. подвизался Юлиус Штрайхер, по профессии учитель, по убеждениям антисемит и ненавистник «чистой публики», милостью божьей – агитатор, могущий помериться с Гитлером своими местными успехами. Правда, по уму он уступает Гитлеру, язык его примитивнее, беднее, путаннее.
Штрайхер превосходит мюнхенского коллегу своим гражданским мужеством и отсутствием брезгливости: он собственноручно роется в навозе и с небольшими паузами преподносит обывателям Нюрнберга, которые, как все жители больших городов, падки до сенсаций, каждый раз новый скандал. Когда он берет за шиворот противника – большей частью еврея, – разыскав какую-нибудь грязную историю, он, несмотря на все преувеличения и обобщения, оказывается в том или ином пункте действительно прав. Одним словом, подобно Эссеру, он имеет перед Гитлером преимущество большей конкретности и восполняет ею отсутствие политической прозорливости, а также вкуса и такта.
Штрайхер был смертельным врагом Гитлера. До сих пор ему не приходилось подчиняться последнему, но он хотел большего, – он хотел побить Гитлера, отнять у него руководство мюнхенской Организацией. Вскоре он нашел союзника в лице д-ра Диккеля. Последний стоял в Аугсбурге во главе одного из так называемых рабочих содружеств, которые исстари существовали здесь и получили от профсоюзов презрительную кличку «желтых профсоюзов». В «немецкой рабочей партии» Штрайхер видел нечто аналогичное. При этом в некоторых пунктах он был радикалом. Так, например, в июле 1921 г. он по приглашению мюнхенского партийного руководства выступил с резким докладом, направленным против крупного землевладения: он объявлял последнее столь же опасным, как еврейство. Это был, можно сказать, единственный выпад против крупного землевладения, который когда-либо имел место в национал-социалистической партии, к тому же так близко к ее верхам.
Дрекслер и Штрайхер против Гитлера
Появление на сцене Диккеля подало сигнал к перевороту. Какое «партийное руководство» пригласило его? Это был не Гитлер – он в то время находился в Берлине, – это сделал старый партийный комитет, т. е. те лица, которые некогда в кафе «Германская империя» основали «германскую рабочую партию» в составе тридцати человек. Ныне они видели, как эта партия все более уплывает из их рук в руки Гитлера.
Эти основатели партии отнюдь не были рабочими, как они воображали, они не были также социалистами, как их в этом убеждали, они были лишь бедняками, до известной степени гордящимися своей беднотой. Их невыутюженные брюки являлись в их глазах признаком более высокой морали, отличавшим их от «спекулянтов». В их среде возникала этика буржуазной бедноты, вернейший признак возникновения нового класса. Помятые брюки стали гордостью пролетаризированных средних слоев, точно так же как в свое время мозолистые руки стали отличительным признаком настоящего пролетария. Этими людьми и выдвинут был первый председатель партии Антон Дрекслер, они же выдвинули руководство партии, одним из членов которой был Гитлер. И тем не менее они все же оказались за бортом.
Ибо член партии № 7 сумел сделать свое ведомство пропаганды чуть ли не единственным органом партии. Председатель, комитет, член партии – все они оказались лишь придатками к этому раздутому ведомству. Отдел пропаганды и его заведующий были видны окружающему миру, а номинальному главе партии приходилось отправляться в провинцию и там импровизировать свои серые выступления посредственного оратора. Возможно, что это распределение ролей в старом партийном аппарате тоже содействовало тому, что Гитлер односторонне увлекся только пропагандой. Политический акт, пожинающий плоды пропаганды, всегда имел для него лишь второстепенное значение.
Чем объясняется это перемещение влияния в партии? Несколько рядовых маленьких политиков, долго и упорно высиживавших свои взгляды, столкнулись с человеком, легко поддающимся влиянию, но каждый раз обнаруживающим большой темперамент. Бороться с ним оказалось им не по силам. Этот темперамент привлек в движение новых людей из других, более обеспеченных слоев студентов и офицеров. Они, правда, не занимали должностей в партийном аппарате, но они писали в «Фелькишер беобахтер», выступали на собраниях, причем прикрывались всегда авторитетом заведующего пропагандой Гитлера и ни в грош не ставили авторитет партийного руководства в целом.
Если в этом партийном руководстве были хоть мало-мальски живые люди, между ними и Гитлером должна была наконец произойти борьба за власть. Случай к этому представился в его отсутствие. В Берлине проявили интерес к партии. Нельзя ли сломить силу Гитлера, перенеся центр в Берлин? Нельзя ли при этом прийти к соглашению с «немецкими социалистами» Бруннера и Штрайхера? Диккель раззадорил в этом смысле Дрекслера, а Штрайхер поддержал этот план. Объединение с другими группами на равных началах должно было, по их плану, надолго затормозить растущее влияние Гитлера, тем более что ему пришлось бы иметь дело с менее покладистыми людьми, чем мюнхенцы.
Гитлер парировал этот замысел ударом необычайной силы. Он вернулся в Мюнхен и заявил, что выходит из партии. Противники, не ожидавшие такого оборота, стали уговаривать его; в особенности старался Дрекслер. Последнему пришлось слышать в ответ такие комплименты, как «жалкий идиот» и «подлая собака». Кроме того, разгневанный Гитлер заявил, что передает дело на суд членов партии и будет сам выступать перед ним. На это в свою очередь не могло пойти партийное руководство. Но поставленное перед альтернативой совершенно потерять Гитлера или подчиниться ему, оно предпочло последнее. Какие соображения играли при этом роль? Вспомним, что и материальными средствами партии, а именно газетой «Фелькишер беобахтер» распоряжался Гитлер. Ибо Федер и Эккарт, в руках которого находились деньги, полученные от генерала фон Эппа, были на стороне Гитлера, точно так же как Розенберг и Гесс, т. е., другими словами, – вся «чистая публика». Кроме того, Гитлера поддерживал также Эссер, самый сильный и влиятельный оратор партии после Гитлера. Партия не могла пойти на потерю своих лучших членов и вместе с ними своих вернейших денежных ресурсов и газеты.
«На какие же, собственно, средства он живет?»
Победа Гитлера казалась уже окончательной, когда он 14 июля обратился к партийной верхушке с письмом-ультиматумом, в котором требовал для себя диктаторских полномочий. Но тут противная сторона снова стала на дыбы. Она разослала членам партии листовку-циркуляр, в котором на Гитлера возводились тяжелые, отчасти небезосновательные обвинения. Между прочим, там говорилось:
«Гордыня власти и личное честолюбие заставили Гитлера вернуться на свой пост из Берлина, где он провел шесть недель, причем до сих пор еще не высказался о целях своей поездки. Он считает момент подходящим для того, чтобы по заданию скрывающихся за ним темных личностей внести раздор в наши ряды и таким образом способствовать интересам еврейства и его приспешников. Теперь все более обнаруживается, что национал-социалистическая германская рабочая партия служила ему только средством для грязных целей, для захвата руководства в свои руки и перевода партии в подходящий момент на другие рельсы. Лучшим доказательством этого является ультиматум, с которым он на днях обратился к партийному руководству. Он требует в ультиматуме, в числе прочего, полной и безраздельной диктатуры для себя, отставки партийного комитета, а также ухода основателя и вождя партии слесаря Антона Дрекслера с поста первого председателя партии. Он требует этого поста для себя; кроме того, он требует, чтобы в течение шести лет не велось никаких переговоров об объединении нашей партии с прочими национал-социалистами и немецкими социалистами. Уже одни эти требования означают не что иное, как попытку держать партию в черном теле и не дать ей возможности расти…
Другим пунктом является вопрос о его профессии и заработке. Когда отдельные члены партии обращались к нему с вопросом, на какие средства он, собственно, живет и какова была его профессия в прошлом, он каждый раз приходил в раздражение и сердился…
А как он ведет борьбу? Он передергивает факты и представляет дело так, будто Дрекслер – плохой революционер и желает вернуться к системе парламентаризма. В чем дело? Дрекслер еще ни на йоту не отступил от своих взглядов, которые высказывал при основании партии. Правда, наряду с революционной деятельностью Дрекслер желает указать немецкому рабочему путь, по которому он должен идти для достижения своей цели, другими словами, наряду с бичующей критикой нынешних возмутительных условий он желает проводить также положительную экономическую политику.
Гитлер нашел компаньона для своих происков в лице г-на Эссера. Человек, которого сам Гитлер не раз называл вредным для движения, человек, который неоднократно требовал у Дрекслера снятия Гитлера, вдруг избран последним для проведения его темных планов. И самое замечательное то, что сам Гитлер неоднократно заявлял (это могут подтвердить свидетели): «Я знаю, что Эссер – негодяй, но буду держать его только до тех пор, пока он может мне пригодиться». Национал-социалисты, судите сами о людях с таким характером. Не давайте ввести себя в заблуждение. Гитлер – демагог и выезжает на своем ораторском таланте; с помощью последнего он надеется одурачить немецкий народ и в особенности втереть очки вам. Он преподносит вам вещи, которые весьма далеки от истины. Протестуйте против того, что с честными основателями нашей партии собираются поступить так же, как это прежде делалось в других партиях…»
Гитлер завоевывает партию
Эта листовка была большой тактической ошибкой, хотя ее авторы во многом были правы. Гитлер действительно узурпировал власть в партии и отвлек партию от ее первоначальных целей. Куда? – этого он сам, вероятно, в то время еще не знал. Верно и то, что он имел вдохновителей, которым во что бы то ни стало надо было оставаться в тени, – они находились в рядах рейхсвера.
Но так как у критиков были только подозрения, но не было доказательств и свидетелей, их выпад оказался на руку Гитлеру. Сам Дрекслер, а также второй председатель партии Кернер вынуждены были отмежеваться от этой листовки и заявить об этом в публичном плакате. На двух чрезвычайных собраниях членов партий 26 и 29 июля Гитлер пожал плоды своей победы и продиктовал свои условия мира. Устав партии был изменен в том смысле, что первый председатель получал неограниченные полномочия; этим первым председателем стал с 29 июля сам Гитлер, а вторым остался Кернер. Дрекслер, который послушно пошел на попятный, был сплавлен на пост почетного председателя; это означало, что он не только побежден, но и связан по рукам и ногам. Те члены комитета, которые имели несколько больше чувства собственного достоинства, вышли из партии; впрочем, часть их через несколько месяцев вернулась в нее. Чтобы стало совершенно ясно, кто теперь хозяин в партии, Гитлер сделал своего друга Макса Амана[39] управляющим делами партии.
Это была победа «кавалеров» над мещанами в партии. Революционное настроение партии получило отныне другую окраску; полусоциалистическое возмущение было заменено традиционным фрондированием с сильно выраженной тенденцией к оппозиции «вообще». Преобладающее влияние получает теоретик партии Розенберг, враждебный всякому социализму; расчищается дорога для офицеров, вроде Рема и Геринга.[40] Таким образом деньги, переданные полгода назад Дитриху Эккарту генералом рейхсвера фон Эппом, уже принесли проценты. Лица, стоящие теперь во главе партии, не все состоятельные люди. Но за ним стоит известная, хотя пока еще скромная денежная сила. Победа Гитлера в 1921 г. была победой человека, имевшего за собой денежные средства. Мы увидим, что впоследствии его примеру последовал ряд других вождей, купивших себе место в партии.
Вместо старых основателей партии, с которыми Гитлер справился без лишних слов, ему приходится теперь иметь дело с людьми другого закала. Он не становится, однако, игрушкой в их руках, но ему приходится научиться дипломатической игре и вовремя создавать противовес против тех, которые могли получить слишком большое влияние в движении… До 1926 г. – в перипетиях подъема, падения, распада и нового подъема – это ему удавалось; но затем начинается новый, более трудный период, начинается более крупная игра, которая продолжается еще и по настоящий момент.
Глава третья
Вождь поневоле
Мы можем теперь несколько ближе присмотреться к человеку, который, по мнению своих приверженцев, уже тождественен со своей партией, а по их горячему желанию, должен стать олицетворением судьбы Германии.
Биография Гитлера до войны известна нам почти исключительно с его слов; в рассказе Гитлера имеются пробелы в целые годы, а то немногое, что он сообщает, самым очевидным образом смазано. По его собственным вскользь брошенным намекам можно предполагать, что политическое прошлое Гитлера вело его к нынешней цели далеко не прямо. В лагере противников даже намекали, что Гитлер имел какие-то связи с евреями. Так или иначе, народ имеет право требовать, чтобы политический деятель, требующий от него столь безраздельного и единственного в своем роде доверия, информировал его о своем прошлом точнее, чем это было сделано до сих пор. Тайна, окружившая движение и его вождя с самого начала, крайне повышала интерес к нему, но вместе с тем иногда вызывала чувство неловкости даже у его горячих приверженцев.
Путь Гитлера от рядового солдата к политическому деятелю известен. Он описывался уже не раз. Большинство профессиональных политиков желают сохранить существующую власть и лишь по возможности увеличить свою долю в ней. Гитлер – не таков. Что касается его позиции по отношению к довоенной власти, то она была и осталась консервативной. Ему достаточен был самый факт ее существования; сам же он собирался тогда только красить и строить дома. Он верит в аристократию; для аристократии нужны подданные, и Гитлер с самого начала согласен быть подданным. Он принадлежит к числу тех, в ком только война пробудила интерес к политике. Такие люди, пришедшие к политике не по внутренней склонности, а в результате того или другого переживания, не всегда оказывались самыми крупными политическими талантами; но Гитлер, несомненно, не принадлежит к самым худшим из этих талантов.
Этот поклонник Фридриха Великого и Бисмарка[41] находит в Германской империи Вильгельма II только вредные наросты, нуждающиеся в устранении, но по существу его консерватизм позволяет ему удовольствоваться прелестями существующего режима и уповать на исцеляющую силу нации. Революция 1918–1919 гг. оскорбила сокровенные чувства Гитлера и не могла не толкнуть его на путь протеста. Гитлер обладал в достаточной мере темпераментом, чтобы довести этот протест до контрреволюции; его образу мышления безусловно противоречит все революционное. И вот сторонник авторитарного государства, поклонник «культа вождя» уже 14 лет оказывается революционером поневоле. Первоначально в нем еще говорит возмущение верноподданного, у которого отняли его короля. Лишь окружающая его обстановка, быть может, также пример Муссолини делают его «вождем», причем первоначально только вождем восстания. Сперва он считает своей задачей только расправу с марксистами. Еще в октябре 1923 г. он заявляет, что задача его будет исчерпана, лишь только он приведет народ к восстанию.
Но жизнь коротка, а путь учения долог; с течением времени образ вождя национальной революции мало-помалу превращается в его сознании в образ повелителя. В Гитлере уже рано сказывались черты преувеличенного самомнения; они чередуются теперь с внушающей большую симпатию, хотя и высокопарной, рассудительностью; когда в апреле 1922 г. ему предстоит отправиться на месяц в тюрьму за насильственный срыв собрания противника, он заявляет: две тысячи лет назад некто другой тоже был ввергнут в узилище и сделали это представители той же расы, которые теперь тащат в тюрьму его, Гитлера. Но год спустя он признается с глазу на глаз: «Ведь все мы лишь Иоанны Крестители в миниатюре. Я жду пришествия Христа». В этом заключается немалый трагизм; человек ожидает Мессию, тоскует по владыке, но в конце концов сам берет на себя роль повелителя, потому что не нашлось другого господина. Здесь неизбежен надрыв. Поэтому его роль повелителя и остается всегда лишь образом и обещанием, никогда не претворяясь в дело.
Трагедия диплома
В известной мере этот политический надрыв сопровождается душевным надрывом. Противники и непочтительные сторонники обозвали Гитлера недоучкой. Но этот упрек, самый дешевый из всех, вряд ли справедлив хотя бы наполовину. Благодаря изумительной памяти Гитлер запомнил массу прочитанного материала, причем вовсе не непереваренного. Что он переварил его, видно из той захватывающей, гипнотизирующей манеры, с которой он умеет передавать свое знание слушателям, как ни причудлива порой его собственная приправа. Неверно также, что Гитлер не имеет специальных знаний. Быть может, он был неплохим архитектурным чертежником. Его внешнеполитические проекты, ставшие с течением времени более зрелыми, свидетельствуют о серьезной умственной работе.
Выше упоминалось о ребячестве его стиля. Его постоянное преклонение перед великими, неподражаемыми, гениальными натурами, творившими всемирную историю, просто претит; это действительно стиль ученика третьего класса. Наивный стиль мальчугана из Ленца, который на торжественном вечере с упоением декламирует одну и ту же высокопарную оду и вдобавок плохо справляется с высоким литературным стилем: «Как основываются государства? Они основываются блистательными вождями и народом, который заслуживает лаврового венка на свое чело». От частого повторения эта фраза становится скучной.
Горячее воззвание – это еще куда ни шло. Но совсем невмоготу становится, когда эти тирады пишутся «железным грифелем», например, для обоснования отрицательного отношения к расширению прав президента республики в связи с плебисцитом 1928 г., произведенным по требованию Стального шлема. Послушайте Гитлера: «Только боевая решимость человека, борющегося за свою жизнь, ведет к суверенной свободе действий по отношению к жизни других… Защищая мнение, что путем демократических решений в пользу расширения конституционных прав можно дать людям способность по-новому определять судьбы народов, вы этим лишь показываете, в какой мере вы, хотя и совершенно бессознательно, сами заражены уже ядом демократии и кроме того из страха перед силой личности предпочитаете поднимать значение должности».
Здесь немецкий язык отдан в жертву канцелярскому писарю. Сама идея недурна. Гитлеру попросту хочется сказать: «Зачем вы возносите на престол Гинденбурга, раз вы имеете меня, Гитлера?» Разумеется, плохой немецкий язык Гитлера объясняется не тем, что он не писал в гимназии немецких сочинений. Недостатки стиля – это недостатки характера.
Трагедия его образования – это трагедия его характера. В школе он был неудачником; он проворонил экзамены, бездельничал. Это не беда, а вина его, она вечно будет его мучить. Кто имел с ним дело, тому не могла не броситься в глаза его неуверенность по отношению к людям, обладающим дипломами и титулами, прочным общественным положением и репутацией. Неуверенность эта проявляется либо в смущении, либо в утрированной грубости. Посмотрите только на его поведение на суде. Как бестактно ведет он себя перед председателем: то кричит на него, то буквально лебезит перед ним… Конечно, мы имеем здесь в виду не его короткие выступления в последние годы в качестве свидетеля, а его поведение на прежних процессах, когда он бил еще простым обвиняемым, а не «великим человеком».
Трудно предположить, чтобы человек с репутацией Гитлера просто пугался общественного положения своего партнера. Вероятно, люди с рангом и титулом представляются ему в некотором роде идеалом, образцом – ведь они добились в молодости того, что он прозевал. Даже головокружительная слава Гитлера не может полностью заменить ему сознание исполненного долга. Характернейшей чертой этого одностороннего таланта является неуравновешенность.
Легенда о «человеке инстинкта»
Какие дарования вносит Гитлер в свою карьеру?
Пережитая в молодости болезнь легких, отравление ядовитыми газами на войне, чуть было не приведшее к потере зрения и к галлюцинациям, придали его организму ту легкую уязвимость, которая часто вызывает усиленную работу ума и иногда закаляет характер. С самого начала своей политической карьеры старый солдат Гитлер подчеркивает, что он – штатский человек. В годы инфляции, когда почти каждый молодой немец расхаживал в гетрах или гамашах, он неукоснительно носит брюки на выпуск.
Перед штурмовиками и их офицерами он всегда старается выступать в позе народного комиссара. В политике он придает большое значение силе, слишком большое в сравнении с левыми. Но среди правых он с самого начала самый видный антимилитарист, если под милитаризмом понимать передачу политики в руки военщины. Он видит в армии главное орудие политики, но только орудие, не более того. На этой почве возникло непримиримое принципиальное разногласие между ним и Ремом, ставшим впоследствии начальником его штурмовых отрядов; это разногласие было преодолено на деле благодаря аполитичности Рема.
У Гитлера нет твердой воли. Многочисленные свидетельства окружающих его людей, его политических партнеров, подчеркивают в нем недостаток самообладания, истеричность. Даже в частной беседе истерические взрывы внезапно сменяются жалким лепетом, как только собеседник переходит в наступление, задает вопросы, переносит спор на почву фактов. Худший из всех игроков, Гитлер не в состоянии спокойно встретить поражение и предвосхищает поражение уже в безобидной форме вопроса на неприятную тему. Как одержимый он по самым ничтожным поводам беснуется в своем бюро, мечется из комнаты в комнату; из-за запропастившейся стенограммы своей последней речи – а его последняя речь всегда самое крупное событие – он в состоянии обещать надавать пощечин своим старейшим сотрудникам. Это – слишком впечатлительный человек, которого более холодные товарищи – а кто не будет в таких случаях более холоден? – не раз с позором осаживают. И тем не менее он все же проводит свою далеко не твердую волю. Проводит ее благодаря своей голове.
Противники, которые его недооценивают, – а таковы почти все его противники, – считают его человеком инстинкта, который благодаря своему проникновению ясновидца в тайны народной души всегда умеет найти слова, обеспечивающие успех, совершенно вне зависимости от того, правильны ли они по существу. Это суждение противников в высшей степени легкомысленно по отношению к человеку, характер которого в достаточной мере открыт для общественной критики. Несмотря на все свое искусство, Гитлер вначале нередко проваливался перед своими слушателями; он сам рассказывает об этом в своей книге. Как и всем ораторам, ему пришлось подучиться, чтобы иметь успех; правда, он скоро справился с этим и овладел рутиной, которая требуется от оратора. Но инстинкт?
Люди инстинкта – обычно холодные и сдержанные люди, ибо инстинкт говорит неслышным голосом. Гитлер же, напротив, при малейшем поводе теряет самообладание и орет, ему никогда не удается быть господином положения, в момент, когда требуется быстрое решение, он часто запаздывает. Не таков человек, следующий внутреннему голосу. Кто изучает его речи не в исковерканной передаче телеграфного агентства, а на мосте, на собраниях или же по более или менее дословному изложению их в «Фелькишер беобахтер», тот найдет в них совершенно другой отличительный признак, нежели умение попасть в тон массе, он найдет в них логичность.
Недостаток воли, но зато хорошая голова
Сила Гитлера – в его железной логике. Быть может, ни один другой политический деятель современной Германии не обладает в такой мере смелостью делать из данной ситуации неизбежные выводы, возвещать их, не боясь насмешек инакомыслящих, а главное – поступать сообразно этим выводам. В этой силе логики и заключается секрет убедительности его речей. Когда генерал рейхсвера фон Лоссов[42] в 1923 г., уступая настояниям баварского правительства, привел 7-ю дивизию к присяге в пользу Баварии, а потом пошел на попятный и стал искать компромисса, Гитлер является к нему и отчеканивает: «С военной точки зрения здесь немыслимо прощение и соглашение. Военачальник с столь широкими правами, раз поднявшись против своего начальника, либо должен иметь решимость пойти до крайнего предела, либо является простым бунтовщиком и мятежником и должен пасть».
На словах это очень просто, и ход событий соответствовал этому. Но Лоссов пытался вывернуться, не хотел понять этого и – что важнее – не соглашался действовать соответственно этому. И действительно, через пять месяцев последовало его падение, хотя он тем временем даже приобрел заслуги в деле подавления гитлеровского путча. Гитлер на пять месяцев раньше других предвидел то, что исторически было само собой разумеющимся; как он тогда выразился: сказав А, надо сказать и Б. Это – основное правило для людей последовательных, для людей логики.
Кто не признает за Гитлером сильной логики, тот, пожалуй, не найдет ничего замечательного и в его книге «Моя борьба».[43] В ней нет системы, она бесконечно повторяется и поэтому в общем скучна. Но в ней есть множество интереснейших деталей. Конечно, это – книга интернационального антисемита, и кто взял ее в руки, должен учитывать те предпосылки, из которых она исходит.
Плохой пророк
Но здесь достоинства этого ума превращаются в свою противоположность. Насколько метки его умозаключения, настолько же легковесны, поверхностны и надуманны его наблюдения. Трудно превзойти его в логической дедукции из данного тактического материала, но при подборе фактического материала он часто грубейшим образом ошибается, бьет мимо цели, так как оказывается в плену своих прежних умозаключений и не умеет трезво констатировать факты. Так, например, в 1921 г. он самым категорическим образом предсказывает предстоящее вскоре падение советской власти; осенью 1923 г. он негодует: Штреземан – притворщик и отлично знает, что французы никогда не уйдут из Рурской области; находясь в заключении в Ландсбергской крепости, он торжественно возвещает своим товарищам по заключению, что в 1928 г. над берлинским дворцом будет развеваться флаг со свастикой; осенью 1931 г. он уверяет товарищей по гарцбургскому блоку,[44] что не далее как через три месяца придет к власти.
Конечно, другие политические деятели тоже ошибались. Но ведь Гитлер претендует на непогрешимость. После убийства Ратенау в 1922 г. он восклицает: «Я никогда не говорил вам, что то или другое может наступить, я всегда говорил, что оно наступит, потому что должно наступить и иначе быть не может; то, чего мы ожидали, случилось теперь». Речь шла о «пророчестве», что из столкновения между централистской позицией имперского правительства и взглядами баварского федерализма должны будут возникнуть конфликты; чтобы предвидеть это, воистину не требовалось никакого пророческого дара.
«Аподиктическая достоверность» пророчества, которую Гитлер возвел в основной принцип пропаганды, уже не раз мстила за себя и ставила Гитлера в затруднительное положение. В 1925 и 1927 гг. дела его были так плохи, что были почти равносильны краху. Нынешняя кривая его успехов, начавшихся в 1929 г., тоже рано или поздно должна будет упасть и вернуться к своей исходной точке. Тогда видно будет, что останется от исторических перспектив Гитлера. Хуже всего то, что Гитлер, по-видимому, искренне верит в свой пророческий дар – в этом сказывается вся наивность человека, в глубине души – неполитика, считающего удачные политические пророчества не игрой в лото, а результатом политической дальновидности.
Вера в «революционную ситуацию» 1 мая 1923 г., ошибочный расчет 8 ноября того же года, неудавшийся план подчинить себе националистов из других партий в 1925 г., слишком поздно понятое значение союза с Гугенбергом, упорная и тщетная вера в то, что он завоюет рабочий класс, непонимание важности завоевания сельского населения – все это примеры ложных диагнозов по основным вопросам. Однако, как только тот или другой факт установлен, Гитлер умеет лучше кого-либо другого извлечь из него уроки на будущее.
Есть старый каламбур: кто желает делать политические предсказания, тот должен тщательно взвесить все наличные обстоятельства, сделать вывод по всем правилам строгой логики, а после этого принять за истину прямо противоположное. Из этих трех предпосылок Гитлер выполняет только вторую. Для первой у него нехватает терпения, для третьей – мудрости.
Чем же он берет!
Вот тирада, произнесенная в 1922 г., в которой сказался весь Гитлер. Советуем прочитать ее вслух.
«Евреи выкинули действительно гениальный трюк. Этот капиталистический народ, который первым в мире вообще ввел беззастенчивую эксплуатацию человека человеком, сумел захватить в свои руки руководство четвертым сословием, причем подошел к этому с двух сторон, справа и слева, недаром у них апостолы в обоих лагерях. В правом лагере евреи стараются так резко выразить все имеющиеся недостатки, чтобы как можно больше раздразнить человека из народа; они культивируют жажду денег, цинизм, жестокосердие, отвратительный снобизм. Все больше евреев пробиралось в лучшие семьи; в результате ведущий слой нации стал по существу чужд своему собственному народу.
Это создало предпосылку для работы в левом лагере. Здесь евреи развернули свою низкую демагогию. Они выкурили национальную интеллигенцию из руководства рабочим классом: во-первых, интернациональной ориентировкой, во-вторых, марксистской теорией, объявляющей воровством собственность как таковую. Это заставило уйти национально настроенную и хозяйственную интеллигенцию. Таким образом евреям удалось изолировать это движение от всех национальных элементов. Далее им удалось путем гениального использования печати в такой мере подчинить массы своему влиянию, что правые стали видеть в ошибках левых ошибки немецкого рабочего, а ошибки правых представлялись немецкому рабочему в свою очередь только как ошибки так называемых буржуа. И оба лагеря не заметили, что ошибки обеих сторон являются не чем иным, как преднамеренным результатом дьявольского науськивания со стороны чуждых элементов. Таким образом могло случиться – ирония истории, – что евреи-биржевики стали вождями немецкого рабочего движения. В то время как Мозес Кон, секретарь правления акционерного общества, подбивает последнее на крайнюю неподатливость требованиям рабочих, другими словами – на неправое дело, брат его, вождь рабочего класса Исаак Кон, действует на фабричном дворе и науськивает массы: вот смотрите, как они угнетают вас. Сбросьте же свои цепи!..
А в то же время наверху его же братец помогает ковать эти цепи. Эти господа желают, чтобы народ уничтожил основу своей независимости – хозяйство и тем вернее попал в рабство этой расе, в золотые цепи вечной кабалы процента».
Повторяем: это надо читать вслух, причем надо представить себе обстановку: напряженный, хриплый, вибрирующий голос оратора, заполняющий весь зал… Масса, которая, слыша это, не пришла бы в бешенство, должна была бы состоять из бесчувственных пингвинов. Это – гениальное развитие темы о «сионских мудрецах», гениальная иллюстрация к ней.
Заговор раввинов
Все это рассуждение построено на целом ряде явных передержек. Прототип всех еврейских вождей пролетариата – Лассаль был далек от того, чтобы выкуривать нееврейскую интеллигенцию; напротив, он всячески привлекал ее и, даже более того, он предостерегал своих товарищей против еврейского руководства. Можно доказать, что еврей-социалист часто оказывается отщепенцем в семье, врагом, а не компаньоном своего «братца». И наконец, образ Исаака Кона, подстрекающего массы на фабричном дворе, противоречит обычному утверждению из того же источника, что еврей слишком белоручка, чтобы мешаться в рабочую массу. И тем не менее из всех этих передержек создается законченная картина чрезвычайной выразительности.
Требуется доказать существование заговора. По старому приему софистики заговор незаметно в процессе речи превращается в доказанную предпосылку. Из этой предпосылки с необходимостью вытекают затем отдельные мысли и практические выводы, тогда как в сущности они сами нуждаются в доказательстве, прежде чем могли бы послужить доказательствами. Заговор существует, потому что социалистическая и революционная деятельность евреев ведет только к разрушению национальной экономики; эта деятельность ведет только к разрушению национальной экономики, потому что вытекает из еврейского заговора, а заговор существует, потому что… Вся цепь доказательств лжива в целом, но именно поэтому она неуязвима в каком-либо отдельном пункте. В самом деле, допустим даже, что удалось довести дискуссию до основного вопроса: где доказательство заговора? В таком случае вам ответят примерно следующее: заговор можно узнать только по его результатам; если бы известно было его начало, он тогда же был бы раздавлен. И наконец, публика всегда предпочитает поверить хотя бы и на 90 % недоказанному разоблачению, чем опровержению, хотя бы оно было обосновано на все 100 %.
Такова в особенности та публика первых послевоенных лет, которая никак не желала мириться с жребием судьбы, решившим войну не в пользу Германии. Для этих людей величие, проявленное Германией в грандиознейшей из всех войн, шло насмарку, если нельзя было объяснить поражение какой-либо магией. Все легенды о добродушном богатыре и коварном карлике, оказывается, были предвидением этой судьбы Германии, этого падения мировой империи в результате чего-то незначительного, презренного, незамеченного, в результате конгресса талмудистов в Базеле. Признаться в честном поражении в великой борьбе не желали; почему-то считали, что почетнее быть сраженными не мечом, а жалким червем. «Виноваты евреи» – так утешала себя эта публика. Нотабене: таков был народный антисемитизм первых послевоенных лет. Наряду с ним имелась и более глубокая трактовка проблемы; в частности, ее культивировала впоследствии берлинская группа национал-социалистов, возглавлявшаяся Отто Штрассером.[45] Но Розенберг стоял за правоверную версию, он верил в чудо «сионских мудрецов» буквально.
Мастер слова
Приведенная выше цитата проливает яркий свет на психику Гитлера как «человека инстинкта». Трудно представить себе более печальное заблуждение инстинкта. Задача заключалась в том, чтобы открыть глаза обманутым рабочим. Как же это делается? Гитлер рассказывает им, что евреи пятьдесят лет водили их за нос. Он рассказывает это, можно сказать, эффектно. Но если бы даже он преподнес это в сто раз эффектнее, это должно было лишь теснее сплотить рабочих вокруг старых вождей. Человека нельзя заставить отказаться от своей партии, своих убеждений, своих товарищей, заявляя ему, что все покоилось с самого начала на лжи. Такого рода заявления вызовут только возмущенные протесты. Нет, рецепт должен быть другой. Надо было заявить своим слушателям: ваши стремления, ваши взгляды были и остаются правильными, но изменники воспользовались вашей верой и погубили дело. По этому рецепту поступали впоследствии оба брата Штрассеры и имели по крайней мере частичный успех. Гитлер же, «рабочий вождь», которому осталась совершенно чуждой душа рабочего, не понял, что оскорблял своих слушателей если вообще у него были рабочие слушатели. На самом деле они к нему не явились. Газета «Фелькишер беобахтер» жаловалась однажды, что партийная нагайка марксистов с успехом удерживает рабочих от посещения национал-социалистических собраний.
Слова Гитлера к рабочим выражали чаяния и мысли совершенно другого общественного слоя. Но об этом речь впереди.
Кто захочет открыть секрет ораторского искусства Гитлера, тот найдет в цитированном отрывке уже все элементы этого искусства. Прежде всего фабула: мировой заговор. Уже одна эта тема наполовину обеспечивает успех. Огромнейший интерес вызывает, во-первых, объект заговора – это сами слушатели; во-вторых, утонченность его методов. Авторы заговора – люди, которым всегда более или менее сознательно приписывали такую утонченность, – евреи. Результаты заговора сказываются на самых противоположных концах; тема охватывает «весь мир». Враги оказываются также там, где их меньше всего можно было ожидать, так сказать у себя же под носом. Разжевав все это в двух-трех версиях, Гитлер несколькими мастерскими мазками набрасывает яркую картину, являющуюся действительно как нельзя более удачной иллюстрацией к его аргументам насчет обоих братцев – Мозеса и Исаака Кон. Конечно, внимательный читатель, оставшись сам с собой, без особого труда может распутать этот узел с помощью логики; но массу это гипнотизирует, она легко попадает во власть этих приемов, покорно принимает их на веру.
Блестящий финал – это всегда шедевр у Гитлера. Так, например, он восклицает: «Что такое интернационализм? Кто должен быть интернационалистом? Конечно, немецкий рабочий. Он должен быть «братом» китайского кули, малайского пароходного кочегара, неграмотного русского сплавщика леса; все эти люди, видите ли, ближе ему, чем его немецкий работодатель. Дорогие друзья, не возражайте, вам действительно десятки лет рассказывали эти басни, и вы верили им. На самом же деле существует только один единственный интернационал, да и то только потому, что он построен именно на национальной основе, – это интернационал еврейских биржевиков и их диктатуры».
Вера в Агасфера
Гитлер проделал известный путь развития. Это был немалый путь. Но был ли это путь к лучшему? Критики в рядах его собственной партии противопоставляли его примитивности «принципы», пытались подвести определенную программу под озлобление буржуазии, выразителем которого явился Гитлер. Было ли это к лучшему? Их антисемитизм направлен уже не против заговора нескольких десятков раввинов, а против пагубного влияния «еврейского духа» на всю нашу культуру и хозяйство. Разумеется, такого рода антисемитизм скорее находит отклик у «чистой публики», быть может также у противников. Но он удаляется от духа политики, которой нужен конкретный враг, точно так же как социализм теряет свою силу, если обращается против капитализма вообще, а не против конкретных эксплуататоров-капиталистов. Имеются основания предполагать, что хотя Гитлер, выйдя в люди, прибегает теперь в своих речах к более дипломатическим приемам, он не отказался от своей веры в то, что все зло воплощено в «еврействе». Еще в 1925 г. он не моргнув глазом восклицает: «Франкфуртская газета» то и дело плачется перед миром, что протоколы сионских мудрецов – фальсификация; эти ее фокусы – вернейшее доказательство, что протоколы подлинны». Раз человек верит в заговор раввинов, эту веру вряд ли истребит в нем процесс превращения в зрелого человека.
Впрочем, как ни далеко это миросозерцание от действительности, оно представляет столь цельную картину, так умело скомпановано, что оставило далеко позади все предшествующие построения в том же духе. Отдельные краски взяты с чужих палитр, но объединение их в одно целое – дело недюжинного ума, который создал таким образом, конечно, не картину действительности, но весьма своеобразную выдумку. Создатель этой системы торжествует в ней над фактами.
Мастер-неврастеник
Вместе с тем Гитлер торжествует также над собственными недостатками. Этот человек с надрывом, этот хрупкий характер, столь слабый перед сильными, в то же время усилием своего интеллекта главенствует над всеми. Человек, который в часы досуга кажется робким и застенчивым, который перед незначительными посетителями даже не пытается становиться в позу Вильгельма, который, не рисуясь, дает полный простор своим настроениям, который запускает свою работу и месяцами откладывает решение по ряду второстепенных вопросов, который из простой халатности выпускает из рук важные участки организации, – этот человек в решительную минуту превосходит всех своих сотрудников также своей силой воли. В таких случаях он целыми днями и неделями обдумывает заранее свое поведение и тактику, рассчитывает один за другим свои выпады, удары и ответные удары; он точно подбирает круг участников, сталкивает одних противников с другими, преисполняется соответствующим настроением – и, прежде чем дело дойдет до борьбы, спор уже решен. В таких случаях он умеет оседлать свой не знающий удержу темперамент для одной нужной цели, умеет использовать, где следует, как свою неврастению, так и свои ложные знания, когда же он беснуется, умные не противоречат.
Это-то ему и нужно. Пусть в спокойные моменты более хладнокровные люди болтают всякий вздор и заставляют его действовать по-своему; в конце концов они нуждаются в его санкции, без него они ничто. Благоговеющие перед ним сотрудники, как, например, молодой Эссер, восхваляют его быстроту в решениях. Но эти люди и не представляют себе, что кто-либо может пролежать всю ночь не смыкая глаз, а на утро преподнести удивленному совету вождей готовое решение.
Недовольные в свою очередь жалуются на обратное. Они заявляют, что от Гитлера чрезвычайно трудно услышать его подлинное мнение, что областным руководителям (стало быть, высшим партийным инстанциям) приходится по месяцам добиваться этого. Возможно, что со стороны партийного вождя это в самом деле не идеальное поведение. Но это добродетель повелителя. Не иначе обращался Тиберий со своими любимцами, Фридрих Великий – со своими помещиками, Наполеон – со своими маршалами. Правда, такая медлительность мало годится для современной государственной машины, которой после Бисмарка нужен не повелитель, а смазчик. Но национал-социалистическое государство – а партия, как мы увидим, уже теперь обнаруживает многие черты его – находится в настоящее время только в своем феодальном периоде, в лучшем случае это султанат с довольно самостоятельными визирями. Как, собственно, представляют себе критики управление этим волнующимся морем из одного центра по мановению волшебного жезла? Медлительность здесь не личный недостаток, а практическая государственная мудрость; она необходима, чтобы справиться со всеми этими Махмед-Али национал-социалистической партии, которые в редких случаях желают именно то, что желательно вождю. Это в лучшем случае на одну треть слуги дела, а на две трети честолюбивые сатрапы, думающие только о себе самих.
Сумеет ли, однако, этот хитрый повелитель национал-социалистического государства, повелитель с явно выраженными «балканскими» чертами, руководить также современным государством? Достижения его в качестве партийного вождя заставляют сомневаться в этом.
Этот человек, переходящий от настроения к настроению, придерживается своих взглядов с таким упорством, которое не может не наскучить политическим дилетантам – правда, не массе, – но ведь она и не является политическим дилетантом. Голова, управляющая этим трепещущим комком нервов, умеет всегда направить нервы на путь, признанный правильным головой. Несмотря на все колебания, этот человек в конце концов возвращается к своему исходному «закону», он остается верен этому закону, как магнитная стрелка, которая дрожит и колеблется, но в конце концов все же показывает всегда на север.
Противники смакуют слова генерала фон Лоссова, которому пришлось близко узнать Гитлера: «Увлекающее и гипнотизирующее красноречие Гитлера произвело вначале и на меня сильное впечатление. Однако чем чаще я слышал Гитлера, тем более притуплялось это первое впечатление. Я заметил, что в этих длинных речах почти всегда содержится одно и то же». Вот как!.. Какая, в самом деле, досада, что политический деятель постоянно требует одного и того же от власть имущего, который уже твердо решил не выполнять этого требования. Несомненно, генералу фон Лоссову было бы гораздо более по душе, если бы Гитлер хотя разочек поговорил с ним о чем-нибудь другом. Но тогда Гитлер не был бы политиком, а рассказчиком анекдотов.
Дипломатия сильных слов
У Гитлера имеются дипломатические способности, но они парализуются недостатком самообладания. Чего стоит, например, сцена с Лоссовым, которому Гитлер часами проповедует поход на Берлин. Лоссов позволил Гитлеру и Кару вовлечь себя в «мятеж» против Берлина, но скоро ему стало не по себе. «Генерал фон Лоссов сидел совершенно подавленный», – рассказывает Гитлер на своем процессе по обвинению в государственной измене. «Это возможно, – ухмыляясь возражает Лоссов, выступающий в качестве свидетеля, – так как я действительно был подавлен речами Гитлера». Кавалер Лоссов хотел своим любезно безучастным поведением дать понять трибуну, что не нуждается в его присутствии. Но когда Гитлер увлечен собственной речью, он ничего не видит и не слышит и его не выпроводишь тонкими намеками – это могут засвидетельствовать Гугенберг,[46] Брюнинг и Гинденбург.
Впрочем, когда у Гитлера есть время подготовиться, он умеет также дипломатически использовать свои козыри. Так, например, когда он не может увильнуть от ответа на вопрос о своих денежных источниках, он разражается следующей тирадой: «Партия Барматов и Кутискеров,[47] – кричит он хриплым голосом и глаза его горят, – партия Парвусов,[48] Скляров и Якобов Гольдшмидтов,[49] партия еврея-миллионера Розенфельда[50] думает замарать идею, сторонники которой изо дня в день рискуют своей жизнью и этим воочию показывают народу, что составляет нашу силу: эта сила – героическое самоотвержение тысяч и тысяч немецких мужей и юношей, которые бесстрашно проливают свою кровь, они мертвой хваткой держат врага и не выпустят его, пока он не будет повержен в прах». Репортер может уже не стенографировать далее; восхищенные слушатели избавляют оратора от необходимости высказаться по вопросу, откуда же, собственно, у него взялись деньги.