ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ВОССТАНОВЛЕНИЯ ЮЖНОРУССКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ XII и XIII вв. 6 страница

-136-

щанием, попал новый великий князь Владимира Суздальского: весь церковный аппарат, столь нужный правителю тех веков нашей древ­ности, оказался в руках его обделенного и считавшего себя обижен­ным старшего брата, т. к. Ростово-Суздальский край в церковном отношении был все еще стянут под руку одного епископа города Ро­стова, и Всеволоду не удалось добиться согласия Византии на признание Владимира столицей Ростово-Суздальского княжества, т. е. на перенесение епископии из Ростова во Владимир.
Когда Юрий после 1212 г. обратился к Империи с просьбой об отдельном епископе для Владимира (свод 1212 г. мог служить исторической справкой, подкрепляющей эту просьбу), Никейская империя охотно пошла навстречу этой просьбе, так как углубление распада Ростово-Суздальского княжества и вспыхнувшая здесь борь­ба сыновей Всеволода лучше всего гарантировали византийским политикам продолжение их влияния и власти над сильнейшими уже теперь русскими княжествами. Борьба Константина и Юрия за Владимир этим выводилась из рамок события Ростово-Суздальского края и становилась предметом международного обсуждения. Это можно подкрепить тем, обычно забываемым, наблюдением, что Кон­стантин, обиженный теперь и со стороны Никеи, а не только отца, ищет иных международных связей, о чем свидетельствует присылка к нему в 1218 г., в пору его великого княжения во Владимире, церковных подарков из Константинополя: Константинополь в эти годы был столицею Латинской империи. 80)

^§ 5. РОСТОВСКИЙ ЛЕТОПИСЕЦ КОНСТАНТИНА ВСЕВОЛОДОВИЧА И ЕГО СЫНОВЕЙ.
ВЛАДИМИРСКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ ЮРИЯ И ЯРОСЛАВА ВСЕВОЛОДОВИЧЕЙ

Лаврентьевская летопись на пространстве от 1193 г. и до 1239 г. - едва ли не труднейшая для анализа часть этой летописи. Руководящую нить здесь опять дает А. А. Шахматов, обращая внимание исследователей на то, что начиная с 1206 г. (первым известием которого оказывается описание отправки Всеволодом на стол Великого Новгорода старшего сына Константина, изложенное в приподнятых тонах с утомительными цитатами из церковных книг, т. е. как событие необычайного значения, которое, однако, иначе бы­ло истолковано новгородцами, в следующем году изгнавшими от себя Константина) - идет ряд летописных записей, связанных с лично­стью и судьбой Константина Всеволодовича 81) (ср. 1206, 1207, 1209, 1210 [рождение сына], 1211; 1212, 1213, 1214 [рождение сына], 1215, 1216, 1217, 1218 гг.), а после его смерти в 1218 г. продолжа­ющихся как летописание его сыновей с частыми упоминаниями в первые (после 1218 г.) годы покойного Константина (ср. 1220 г. - смерть жены Константина; 1221 г. - в Ярославском пожаре уцелел двор князя молитвою Константина; 1224 г. - освящение в Ярославле церкви, заложенной Константином; 1227 г., во Владимирском пожа­ре сгорел двор Константина и церковь, им украшенная).

-137-

Этот Константинов Летописец, потом становящийся Летописцем ростовским, идет в составе известий этой части Лаврентьевской летописи как непрерывная и сильнейшая струя. Весьма простой и отчетливый по характеру своих записей и их содержанию, этот рос­товский Летописец легко выделяется из материала текста Лавренть­евской летописи за эти годы. Главною заботою составителя записей первых годов этого Летописца, лично, безусловно, близкого и пре­данного Константину, является, сверх неустанных похвал князю по всякому поводу, забота отметить все случаи церковных построек, пожары их, поставление епископов и т. п. Собственно политические события составитель записей излагает весьма скромно и нарочито кратко. Это особенно бросается в глаза, когда мы читаем изложение борьбы, разыгравшейся после смерти Всеволода за великокняжеский стол Владимира между Константином и Юрием Всеволодовичами. Приведу примеры этого изложения. Под 1212 г. читаем: «Приходи Юрги князь с Ярославом к Ростову и умиришася с Костянтином и разидошася кождо всвояси»; под 1213 г.: «Во второе приходи Юрги с Ярославом к Ростову и створиша поряд с Костянтином и идоста от Ростова к Москве». Несколько, правда, пространнее изложен рассказ 1217 г., но он туманно говорит о дьяволе, который возбудил «злу котору» между Константином, Юрием и Ярославом, а фактическая часть в нем еще скромнее предыдущих годов: «и бишаяся у Юрьева и одоле Константин». 82)
Установить на материале этой струи ростовских записей сменя­ющиеся этапы летописной работы невозможно из-за простоты этого материала и отсутствия в нем следов известных моментов сводческой или редакторской работы. Однако, все же замечаем, что, будучи летописанием Константина за все время его княжения, т. е. будучи связанным не с тем или иным княжеством, а с личностью князя, летописание это легко переходит со своим героем из Великого Нов­города в Ростов, а из Ростова во Владимир. После смерти Кон­стантина этот Летописец имеет продолжение как Летописец рос­товских князей, сыновей Константина, хотя и ведется при епископ­ской кафедре города Ростова.
Другая струя в материале текста Лаврентьевской летописи от 1206 до 1239 г. должна быть отнесена к великокняжескому владимирскому своду Юрия Всеволодовича. Она отчетливо выступает для нас сразу же после описания смерти Всеволода (под 1212 г.), тянется до описания смерти Юрия Всеволодовича в 1237 г. и оканчивается некро­логом Юрию, помещаемым теперь под 1239 г. и связываемым с описанием перенесения тела Юрия из Ростова во Владимир.
К сожалению, этот великокняжеский владимирский Летописец князя Юрия использован для материала текста Лаврентьевской летописи 1206-1239 гг. далеко не с той полнотой, как Ростовский летописец Константина и его сыновей, а с явными сокращениями изложения, в виде выборок, всегда уступая в случаях столкновения в руках сводчика двух версий в описании одного и того же события - версии этого великокняжеского юрьева Летописца и версии Ле­тописца ростовского Константина - последней версии. Ввиду этого

-138-

мы теперь по составу сплетенных перед нами двух источников мо­жем отчетливо представить ростовское изложение особенно могущих интересовать нас фактов (например, борьба братьев Константина и Юрия за владимирский стол, тянувшаяся с 1212 до 1217 г.) и ничего не имеем для суждения о том, как эти факты были изложены в великокняжеском Летописце Юрия. Это обстоятельство весьма печально, между прочим, потому что великокняжеский владимир­ский Летописец Юрия, в противоположность ростовскому Летописцу Константина и его сыновей был веден с тем же охватом южнорусских событий, как и известные нам Владимирские летописные своды 1117, 1193 и 1212 гг., т. е. был также летописным сводом. Приглядываясь ближе к выборкам из этого владимирского свода Юрия в составе тек­ста Лаврентьевской летописи 1206 - 1239 гг., видим, что привле­чение южнорусского источника в этом своде обрывается на 1228 г. («Того же лета преставися Мстислав Мстиславичь, в черньцих и в скиме»), что должно нас вести к предположению, что в ближайшие к этому 1228 г. во Владимире при великом князе Юрии был состав­лен новый великокняжеский свод, который затем был продолжен лишь местными владимирскими записями до 1237 г. включительно.
К сожалению, краткость выборок и незначительность их по количеству, какие мы имеем в тексте Лаврентьевской летописи из этого юрьева великокняжеского свода 1228 г. с владимирским к нему продолжением до 1237 г., - не дают нам возможности глубже войти в рассмотрение истории владимирского летописания при великом князе Юрии.
А. А. Шахматов доказал, что текст Лаврентьевской летописи ког­да-то был дополнен и сближен с текстом Радзивилловской летописи (т. е. протографа списков Радзивилловского и Московского академи­ческого), причем в руках редактора была Радзивилловская летопись не исправного состояния, а с тем самым дефектом в последних листах, о котором мы уже говорили и который сводился к тому, что события 1203 - 1205 гг. были изложены там после событий 1205 - 1206 гг. Ре­дактор сблизил текст своего основного источника с Радзивилловскою до середины рассказа 1203 г. и, заметив путаницу событий, изложен­ных далее, опустил дальнейшее заимствование, т. к. не имел возмож­ности эту путаницу в изложении Радзивилловской летописи преодо­леть. Однако при этом у него одно событие 1205 г. (смерть дочери Все­волода Елены) попало в запись событий 1203 г., что только могло получиться из дефектного текста Радзивилловской летописи. 83)
Это верное наблюдение А. А. Шахматова весьма, конечно, затруд­няет попытку анализа текста нынешней Лаврентьевской летописи на пространстве 1193 - 1206 гг., хотя мы ниже все же к этому вернемся. Сейчас же заметим, что с 1206 г., на котором обрывается Радзивилловская летопись, и до 1212 г. мы имеем в Лаврентьевской летописи текст, насыщенный изложением южнорусских событий, причем это изложение отличается от изложения этих годов в Ле­тописце Переяславля Суздальского, в котором, как мы помним, здесь был использован Владимирский свод 1212 г. Этот Владимирский свод 1212 г. не мог дать текста Лаврентьевской летописи на пространстве

-139-

1206 - 1212 гг. в отношении изложение южнорусских событий, а так как ростовский Летописец Константина и его сыновей за пополнением своих известий к южнорусским источникам не обращался, то мы не­пременно приходим к выводу, что здесь перед нами извлечение из великокняжеского свода князя Юрия, составляющее один из двух источников Лаврентьевской летописи на пространстве 1206-1237 гг. Этот Владимирский юрьев свод 1228 г. с продолжением к нему владимирских записей до 1237 г., хотя и опирался на великокня­жеский юрьев же свод 1212 г., но и перерабатывал его. По этому значительному куску великокняжеского свода Юрия 1228 г. мы мо­жем судить, между прочим, что и для этой летописной работы во Владимире был привлечен в качестве источника южнорусских известий опять же Летописец Переяславля Русского. Это легко дока­зать указанием на такие его известия в составе нынешнего текста Лав­рентьевской летописи. Под 1210г.: «Toe же весны приходиша половци к Переяславлю и повоеваша много села, возвратишася с полоном многым всвояси, и многа зла створше безбожнии иноплеменници». Под 1215 г.: «Того же лета Володимер, сын Всеволожь, слышав, аже идуть половци к Переяславлю, изиде противу им вскоре и усретеся с ними на реце, и бишася крепко, и мнози от обоих падоша и Божьим попущеньем, за умноженье грех наших, одолеша половци, и мнози от Руси избьени быша, а инех изимаша и самого князя Володимера яша и ведоша и в веже свои», и др.
Итак, в 1228 г. во Владимире при составлении великокняжеского свода был привлечен Летописец Переяславля Русского. Это было уже четвертое обращение владимирского летописания к помощи Ле­тописцев Русского Переяславля. В 1177 г. был использован епископский Летописец Русского Переяславля, кончавший свое изложение на 1175 г. В 1193 г. был привлечен княжеский Летописец Русского Переяславля, кончавшийся 1188 г. В 1212 г. был вновь привлечен княжеский Летописец Русского Переяславля, до­водивший свое изложение до 1209 г. Наконец, около 1228 г. был использован опять же княжеский Летописец Русского Переяславля, доводивший свое повествование до 1228 г. Можно вполне уверенно полагать, что княжеские летописцы Русского Переяславля редакции 1209 и 1228 г. являлись простыми продолжениями княжеского Ле­тописца 1188 г., так что ничего нет удивительного в том, что они не дали в текст владимирских сводов ничего нового против княжеского Летописца 1188 г. на пространстве до 1188 г. включительно.
При установленной нами переплетенности текстов Ростовского летописца Константина и его сыновей (его первое известие относится к 1206 г.) и владимирского свода Юрия (его следы мы установили так­же с 1206 г.) нам необходимо решить вопрос, к которому из этих слага­емых нужно отнести начало текста Лаврентьевской летописи, т. е. Владимирский свод Всеволода 1193 г. После 1193 г. владимирское летописание пережило, как мы знаем, составление нового свода 1212 г. и, конечно, как наперед можно думать, великокняжеский свод Юрия 1228 г., как последующий этап, положил его в свою основу; между тем текст свода 1193 г., как более архаический против свода

-140-

1212 г. (т. е. Лаврентьевский текст против Радзивилловского) скорее всего мог бы составлять начало Ростовского летописца Константина. А. А. Шахматов, предположив это, обратился к изучению текста Лаврентьевской до 1185 г., чтобы в нем найти следы ростовской обра­ботки, что естественно было бы для этого текста как части Ростовского летописца. В описании битвы Мстислава Владимировича с Олегом Святославичем под 1096 г. в тексте Лаврентьевской летописи мы на­ходим указание, что Мстислав шел против Олега с новгородцами и ростовцами. Но об участии в этой битве ростовцев ничего не говорит ни Ипатьевская летопись (т. е. редакция 1118 г. «Повести временных лет»), ни Радзивилловская (т. е. Владимирский свод 1212 г.). Следова­тельно, у нас нет препятствий видеть здесь, вслед за Шахматовым, руку ростовского редактора, включившего слово «ростовци» при обра­ботке своего Летописца.
Другое еще соображение подкрепляет у А. А. Шахматова это на­блюдение. Сводчик, сливавший тексты ростовского Летописца Кон­стантина и Владимирского юрьева свода, с 1206 г. излагает рос­товский Летописец полно и предпочтительно перед сводом Юрия. Если бы этот ростовский Летописец имел другое начало, то оно дол­жно было бы при этих условиях отразиться в работе сводчика. На­конец, если Ярослав в Переяславле Суздальском, задумав составить свой переяславский Летописец, положил в его основу Владимирский свод 1212 г., то неужели Летописец Константина, начинающий свое ростовское повествование с 1206 г., не имел никакого до 1206 г. на­чала, к которому бы он примыкал?
Мне представляется правильным сделать то предположение, что Константин, задумав в связи со своим первым самостоятельным политическим шагом, т. е. с назначением на Новгородский стол, за­вести свой княжой Летописец, обратился к отцовскому владимирско­му летописанию, чтобы им возглавить свое летописание. К 1206 г. во Владимире был, как мы знаем, как последний момент редакторской работы, свод 1193 г. Если мы теперь допустим, что свод 1193 г. имел ежегодные приписки (а это можно доказать на материале текста свода 1212 г., имеющем в пределах 1193 - 1206 гг. точные, т. е. своевремен­но сделанные, записи), то надо полагать, что Константин взял для сво­его княжего Летописца Владимирский свод 1193 г. с наросшими к нему приписками владимирского летописания 1194 - 1206 гг. Вот этим обстоятельством я и объясняю себе ту разницу (от 1193 г.) между тек­стами Лаврентьевской и Радзивилловской летописей, которая ведет нас к редакторской работе сводчика 1212г. (Радзивилловская). По со­ображениям, о которых мы уже говорили, он часть этих приписок откинул (начиная с поучения по случаю пожара во Владимире 1193 г.), а часть перередактировал. По тому факту, что один из после­дующих редакторов текста Лаврентьевской летописи, привлекая для пополнения ее текста текст Радзивилловской, более всего выписывал из этой последней для 1197 и последующих годов - по этому факту мы имеем право полагать, что первоначальный состав ежегодных приписок к своду 1193 г. был в этой части своей беднее текста свода 1212 г., что, впрочем, и естественно, т. к. свод 1212 г. располагал в со-

-141-

ставе своих материалов, как мы знаем, текстом южнорусского источника, доводившего свое изложение до 1209 г.
Итак, получаем право так представлять себе историю ростовского летописания после 1157 г., на котором оборвался ростовский Ле­тописец времени Юрия Долгорукого. В 1206 г. Константин Всеволо­дович, желая завести свой княжий Летописец, обращается к владимирскому летописанию отца и получает Владимирский свод 1193 г. с приписками к нему от 1194 до 1206 гг. Первая самостоя­тельная запись этого Константинова Летописца читалась под 1206 г. о посылке его отцом на княжение в Новгород. 84)
Этот личный Константинов Летописец становится ростовским, т. к. с 1207 г. отец сажает Константина княжить в Ростов. Однако за время 1217 - 1218 гг. Летописец этот ведется как владимирский, потому что Константин в эти годы занимает великокняжеский владимирский стол. После смерти Константина (1218 г.) Летописец его становится Летописцем его сыновей, ростовских князей. Теперь ростовский княжеский Летописец ведется непрерывно и своевремен­но силами ростовской епископской кафедры.
Познакомившись с двумя слагаемыми текста Лаврентьевской летописи на пространстве от «Повести временных лет» до 1239 г., нам надлежит перейти к вопросу о том, когда и где произошло слияние этих двух источников или составление нового свода.
Думаю, что ответ мы найдем в изложении 1239 г. Оно начинается с описания перевезения тела Юрия из Ростова, где оно было перво­начально погребено по распоряжению ростовского епископа, во Владимир; затем находим некролог Юрия, после чего летописатель в лирическом тоне выражает свой восторг по поводу того, что не все князья Ростово-Суздальского края погибли от руки татар, и перечисляет уцелевших князей Всеволодова дома, ставя на первое место Ярослава Всеволодовича. На этом весьма необычном лириче­ском перечислении уцелевших от татар князей, я полагаю, и оканчивался свод 1239 г., сливший ростовское и владимирское летописания. Необычность окончания, видимо, позднее вызвала за­труднение у продолжателя, который, чтобы перейти к деловому повествованию, счел необходимым дать переходную фразу: «Но мы на предреченая взидем», т. е. перейдем от лирики к делу.
В своей работе сводчик 1239 г. как бы подводил итог прошлому, окончившемуся страшным татарским нашествием, и открывал новую страницу в истории своего народа - тяжелый период татарской неволи. 85)
Работа эта была составлена в Ростове. В этом не может быть ни малейшего сомнения. В основу своей работы сводчик кладет рос­товский Летописец Константина и его сыновей, кончавшийся описанием смерти от руки татар ростовского князя Василька (в 1237 г.) и только весьма ограниченно использует Владимирский свод Юрия, кончившийся описанием гибели Юрия на р. Сити. Изложение 1238 и 1239 гг. надо отнести к руке сводчика 1239 г. Здесь в описании 1239 г. он воспользовался некрологом Юрия, конечно, читавшимся во Владимирском своде под 1237 г., после рассказа о гибели Юрия на р. Сити, перенеся этот некролог в 1239 г., где было

-142-

дано описание перевезения тела Юрия во Владимир по распоряжению Ярослава. Вспомним, что рассказ о гибели от татар ростов­ского князя Василька в ростовском Летописце заканчивался его не­крологом под тем же 1237 г. Что некролог Юрия взят из Владимирского свода, а не принадлежит перу ростовского сводчика 1239 г., видно из того, что в некрологе имеется цифра 24, как счет годов великого княжения Юрия во Владимире. Эта цифра действительности не соответствует, потому что в 1217 и 1218 гг. стол Владимира находился в обладании Константина, и не считать этого мог только юрьев Летописец. Конечно, ростовская запись не забыла бы вычесть эти два года из цифры лет великого княжения Юрия.
Наше утверждение, что летописный свод 1239 г. был составлен в Ростове и ростовцем, сделанное на основании изучения использо­вания сводчиком своих материалов, может быть подкреплено тем, что в одном месте своей работы автор дал указание на себя лично, опре­делив себя как ростовца. Под 1227 г. мы читаем явное извлечение из Владимирского свода Юрия (о поставлении епископа во Владимир). К этому владимирскому сообщению автор свода сделал такую приписку: «приключися и мне, грешному, ту быти и видети дивна и преславна и прославиша всемилостиваго Бога и великаго князя Гюрга». На этом церковном торжестве во Владимире был (в числе четырех), конечно, и ростовский епископ. Очевидно, среди лиц, сопровождавших ростов­ского епископа в этой поездке во Владимир, находился и будущий ав­тор свода 1239 г., который, занося в свод владимирское известие об этой церковной церемонии, вспомнил о своей поездке тогда во Владимир и о гостеприимстве князя Юрия.
Выше указывалось, что во всех случаях, когда сводчику 1239 г. нужно было выбирать между ростовским изложением и изложением владимирским, он без колебаний и компромиссов передавал ростов­скую версию. Но в одном случае сводчик 1239 г. отступил от этого приема и дал слитный рассказ по обоим источникам: это в описании Батыева нашествия под 1237 г., которое читалось в обоих источни­ках свода 1239 г. как последнее известие.
Что читаемый теперь в Лаврентьевской летописи рассказ 1237 г. слит из двух источников, ясно уже из таких переходных фраз этого рассказа: «но то оставим»; «но ныне не предреченая взидем»; «но мы на передняя взидем». Фразы эти чаще всего означают, что составитель, прекращая выписку из одного источника, переходит к выписке из другого источника. В данном случае эти тщательные указания сводчика 1239 г. при условии двух его источников помогают исследователю сра­зу же получить в изучаемом тексте бесспорные куски того и другого изложения - и ростовского Летописца и Владимирского свода - о го­рестном переживании 1237 г. Сверх того, при внимательном чтений текста Лаврентьевской летописи под этим годом, мы видим еще одно обстоятельство, лишающее нас права отнести изложение 1237 г. к перу одного автора: герои этого рассказа умирают на глазах читателя по два раза, и это на пространстве нескольких строк. Так, при описании гибели епископа и женской половины княжеского дома Юрия автор сообщает, что все эти лица затворились от татар в главной

-143-

церкви Владимира, где были «запалены огнем», и это не мешает епископу «помолиться» (приводится якобы его молитва) и снова читаем «тако скончашася». Еще поразительнее эта дублировка в описании смерти князя Юрия: сказав однажды «и ту убьен бысть князь Юрий», составитель рассказа через две-три строки вновь отмечает (без видимой нужды): «и ту убьен бысть князь великыи Юрьи». Конечно, это ростовский источник называет его князем, а владимирский источник - великим князем.
Задача разделения слитого из двух источников рассказа Лавренть­евской летописи под 1237 г. на два его слагаемых необычайно, конеч­но облегчается тем, что литературная манера этих двух источников весьма между собой различна и легко улавливается. Ростовский пове­ствователь ведет свое изложение в известной по внелетописным лите­ратурным памятникам «агиографической» манере: все герои такого рода повествований любят произносить весьма длинные молитвенные речи, часто по нескольку раз подряд («и пакы второе помолися», и др.) и все повествование должно быть проникнуто поучительным тоном. Наоборот, владимирский повествователь, как бы продолжая уже отмеченную нами манеру сводчика 1212 г. избегать излишней церковщины, ведет свой рассказ коротко, сухо, но деловито. 86)
Сливая в одно два повествования о походе Батыя, наш ростовский сводчик, как, впрочем, и везде, в основу положил ростовское изло­жение, делая из владимирского только вставки. Но в одном месте ясно, что и ростовское изложение передано не полностью. Думаю, что это произошло не по вине ростовского сводчика, а относится к дефекту последующей переписки этого текста свода 1239 г. Обратим внимание на последовательность описания взятия Владимира татарами и гибели его защитников и обитателей. Вот описатель дошел до того момента, когда татары ворвались и взяли город, а князья Всеволод и Мстислав, сыновья уехавшего Юрия, и все люди вбежали в Печерний город. Здесь, неожиданно оборвав рассказ, автор переходит к описанию гибели епископа и женской половины княжеского дома в главной церкви Владимира. Но ведь главная церковь Владимира, конечно, на­ходилась в кремле города, который в описании называется Печерним. Значит, прежде чем «запалить огнем» эту церковь, татарам надо было взять Печерний город. А об этом-то не сказано ни слова. Странно и то, что рассказ забывает об участи молодых князей, защитников Владимира. Однако значительно ниже мы читаем, что к Юрию на р. Сить пришла весть о гибели его столицы, семьи и населения в таких выражениях: «Володимерь взят и церкы зборьная и епископ и княгини з Детми и со снохами и со внучаты огнемь скончашася, а старейшая сына Всеволод с братом вне града убита, люди избиты, а к тебе идут!». Значит, в рассказе выше этого места было же сообщено об окончатель­ном взятии Владимира, т. е. взятии Печернего города, как и о том, что Всеволод и Мстислав погибли при этом как-то «вне града», т. е. отдельно от других защитников.
К счастью, имеем возможность пополнить этот пробел рассказа Лаврентьевской летописи и тем доказать, что пробел этот является случайностью, т. е. дефектом переписки. Мы уже говорили, что в

-144-

конце XIII в. в Галиции при составлении того летописного свода, ко­торый мы теперь зовем Ипатьевскою летописью, был использован какой-то северный летописный текст. Последним заимствованием из него в тексте Ипатьевской летописи можно считать вставку в рас­сказе о нашествии Батыя. Основной рассказ в Ипатьевской летописи о нашествии Батыя на Северо-Восточную Русь, как мне думается галицкий: он краток, неточен, как записанный позже по рассказам как будто ироническим в отношении владимирцев. Но в этом галицком рассказе есть явная вставка, подчеркивающая один эпизод; епископ Владимира произносит речь к защитникам города, совер­шенно в духе тех речей, которые произносят герои ростовского пове­ствования о гибели Владимира, а после этой речи идет изложение момента окончательной гибели Владимира и описание смерти стар­шего княжича Всеволода, который выходил было с дарами просить у татар мира, но был ими убит вне стен кремля. 87)
Свод 1239 г. был выполнен в Ростове и ростовцем, но для великого князя Владимирского Ярослава Всеволодовича. В этом легко убедиться из повествования под 1238 и 1239 гг., которое не могло сос­тавлять окончания ни ростовского, ни владимирского летописания, как источников свода 1239 г. Статья 1238 г. довольно неожиданно и в напыщенном тоне сообщает о вступлении Ярослава на стол города Владимира как главное событие этого года; а в статье 1239 г., после описания погребения Юрия во Владимире по приказанию Ярослава и после некролога Юрия мы читаем тот подсчет уцелевших от татар князей, во главе с «благочестивым и правоверным» Ярославом и его семьей, о котором мы уже говорили выше. Сверх этого, сводчик 1239 г. (а не источники его работы) старательно пополнил текст своей работы указаниями на деятельность Ярослава как переяславского князя; так, под 1219 г. сообщено о рождении у него сына Федора (без точной даты, по припоминанию); под 1225 г. - об его походе на Литву; под 1226 г. - о его походе на Емь, «где же ни един от князь рускых не взможе бывати, и всю землю их плени»; под 1227 г. - о крещении им «множества корел, мало не все люди». Придворный тон этих описаний перекликается с тем придворно-льстивым рассказом о вступлении Ярос­лава на Владимирский стол в 1238 г., о котором мы только что говорили.
На вопрос, почему Владимирский великокняжеский свод Яросла­ва, составленный в 1239 г., был делом ростовца, а не владимирца и почему при составлении Переяславского летописца Ярослава в 1216 г. в основу работы был положен Владимирский свод 1212 г., а в основу Владимирского великокняжеского свода Ярослава теперь, в 1239 г., положенным оказался ростовский Летописец Константина и его сыновей, - на этот вопрос можно ответить указанием, что после татарского нашествия из главных городов Ростово-Суздальского края, благодаря осторожной политике ростовских князей, уцелел лишь город Ростов, где теперь, как в былые времена, находится епископская кафедра, управляющая всем Ростово-Суздальским кра­ем. Когда князю Ярославу потребовался летописный рассказ, дово­дящий изложение событий до вступления Ярослава на владимирский стол, то Ярослав, очевидно, мог обратиться только в Ростов, где

-145-

уцелели вместе с городом и литературные средства и литературные силы, способные выполнить такое княжеское поручение.
К сожалению, уяснить себе причину, побудившую Ярослава предпринять составление свода, излагающего на ростовском и владимирском материале историю всего Ростово-Суздальского края, не имеем данных. Время первых лет после Батыева нашествия, как известно, так бедно дошедшими до нас фактами, летописание этих лет так сдержанно и кратко, что у исследователя нет возмож­ности хотя бы в кратких чертах изложить княжение Ярослава, не говоря уже о приурочении свода 1239 г. к каким-либо его политическим шагам и планам.
Великокняжеский Владимирский свод Юрия 1228 г. с продол­жением его владимирским Летописцем до 1237 г. включительно, столь слабо использованный сводчиком 1239 г., прямо до нас не сохранился. Но восстановление его представляет собою задачу исполнимую и важ­ную, т. к. он иначе бы рассказал нам многие события и факты из истории Ростово-Суздальского края от 1212 до 1237 г. Материал для восстановления этого юрьева свода, после данных, извлекаемых из свода 1239 г., главным образом находится в последующем нашем летописании XV в. 88) Тот состав известий, который дает нам Лаврентьевская летопись на пространстве первых десятилетий XIII в., лег в основу последующего летописания Ростово-Суздальского края XIII и XIV вв., а в XV в. перешел в общерусские летописные своды, составля­емые при митрополичьей кафедре. Текст этих общерусских сводов в интересующем нас изложении начинает испытывать заметное дав­ление от сближения его с текстом великокняжеского юрьева свода, ко­торый в некоторых случаях вытесняет изложение ростовское как основу свода 1239 г. Это сближение текстов является результатом обработок текста общерусских сводов XV в. в Ростове при епископской кафедре на основе старых владимирских сводов, в числе которых был и свод Юрия с приписками к нему до 1237 г.
Но владимирский великокняжеский свод Юрия может быть вос­становлен не только на основании Лаврентьевской летописи и рос­товских обработок общерусских сводов XV в., но и на основании Ипатьевской летописи.
Мы уже говорили в главе об Ипатьевской летописи, что две части летописи (Киевский великокняжеский свод 1200 г. и галицко-волынский Летописец XIII в.) были пополнены третьим источником, из которого взяты известия по Ростово-Суздальскому краю. Влияние этого третьего источника на текст Ипатьевской летописи видно глав­ным образом в пределах Киевского свода 1200 г., и мне удалось обна­ружить это влияние в составе галицко-волынского Летописца только в рассказе о нашествии Батыя, о чем было сказано в этой главе. Дав­но замечено, что текст этого третьего источника Ипатьевской летописи близок то к тексту Лаврентьевской летописи, то к тексту Радзивилловской, то дает чтения, отличные от обеих этих летописей. А. А. Шахматов определил близость текста этого источника к тексту Лаврентьевской летописи тем, что в Ипатьевской летописи исполь­зован Полихрон, т. е. общерусский свод начала XIV в., которым вос-

-146-

пользовалась и Лаврентьевская летопись не только в пределах 1240 - 1305 гг., но и в начальных моментах своего текста. Но по­зволительно задаться вопросом: какие у нас данные, чтобы считать этот третий источник Ипатьевской летописи памятником начала XIV в.? Он использован в Ипатьевской летописи, главным образом до 1200 г. и после этого дал лишь одну вставку, относящуюся к пове­ствованию 1237 г. Никаких дальнейших заимствований из него мы не обнаруживаем. Уже это одно заставляет заподозрить верность его датировки началом XIV в. Затем можем выдвинуть то положение что в составе Киевского свода 1200 г. есть немало самостоятельных независимых от этого третьего источника изложений событий, каса­ющихся времени князя Андрея Боголюбского (ср. рассказ об убийстве Андрея, об ереси Леона, и др.), которые сводчик Ипатьев­ского текста охотно пополнял известиями об этих же событиях из своего третьего источника. Почему в Киевском своде 1200 г. могли оказаться описания некоторых событий Ростово-Суздальского края, независимые от какого-либо северного письменного источника, видно из состава и характера этих записей, всегда связывающих эти ростовские и владимирские события с черниговскими делами и лица­ми, в частности с черниговским князем Святославом Ольговичем, близким к Юрию Долгорукому в пору борьбы последнего за Киев. Иною речью в Киевский свод 1200 г. описание некоторых ростовских и владимирских событий попало через Черниговский летописец Святослава Ольговича и его потомков. 89)
Если теперь мы извлечем из Ипатьевского текста известия и их чтения, принадлежащие действительно только искомому третьему источнику, то мы получим текст, который в основу свою клал Лаврентьевский текст, но сближал его с другими памятниками Ростово-Суздальского летописания. Немало случаев разночтений текста это­го третьего источника Ипатьевской летописи с Лаврентьевским тек­стом вполне удовлетворительно объясняются из чтений Радзивилловской и Летописца Переяславля Суздальского, т. е. ведут нас к Владимирскому своду 1212 г. Но есть и такие разночтения с Лаврентьевским текстом, которые расходятся и со чтениями Владимирского свода 1212 г. Однако все эти разночтения вполне удовлетворительно объясняются тем предположением, что в этих случаях перед нами текст великокняжеского Владимирского свода Юрия 1228 г. с приписками до 1237 г., который, как мы уже видели выше, не просто полагал в основу своего изложения свод 1212 г., но и подвергал его переработке. 90)
Отсюда мы делаем тот вывод, что третьим источником Ипатьев­ской летописи был не Полихрон начала XIV в., а свод первой половины XIII в., который соединил в себе те же слагаемые, что и Владимирский свод 1239 г.: Ростовский летописец Константина и его сыновей и Владимирский свод Юрия 1228 г. с приписками к нему до 1237 г. Но комбинация этих двух слагаемых здесь была иная, чем в своде 1239 г. Она дала значительно больше чтений юрьева свода 1228 г., чем дал их сводчик 1239 г. за эти же годы в своем труде.

-147-

^ Глава IV