Крепкие позиции и укрепленные лагери 12 страница
Эта сторона стратегического маневрирования как раз и дала повод приписывать маневрированию в целом то неверное значение, о котором мы выше говорили. Во-первых, это уменье отождествили с интеллектуальной ценностью полководца вообще. Но это большая ошибка, поскольку, как было уже сказано, нельзя отрицать, что в моменты принятия крупных решений другие моральные качества полководца могут оказаться более властными над силой обстоятельств. Если эта власть и является скорее результатом сильно развитой интуиции и тех вспышек духовного прозрения, которые возникают почти подсознательно, а не в результате длинной цепи умозаключений, все же она на этом основании не является менее полноправной в области военного искусства. Ведь военное искусство не является только деятельностью рассудка, равно как и деятельность рассудка в военном искусстве не является самым главным. Во-вторых, полагали, что неудача той или иной кампании обязательно зависит от степени подготовки в этой области полководца, или даже обоих полководцев, в то время как на самом деле такая неудача свое главное и общее основание всегда имела в тех общих условиях, которые войну превращали в подобного рода игру.
Так как большинство войн между культурными государствами скорее преследовало цель взаимного наблюдения, а не стремилось к сокрушению врага, то, естественно, подавляющая часть кампаний носила характер стратегического маневрирования. Те кампании из их числа, в которых не выдвинулся ни один великий полководец, не подверглись какому-либо изучению; в тех же случаях, когда появлялся великий полководец, привлекавший на себя взоры всех, или даже если появлялись два боровшихся друг с другом великих полководца, как Тюренн и Монтекукули[260], там имена их накладывали на все это маневренное искусство окончательную печать отменного превосходства. Дальнейшим следствием явилось то, что стали смотреть на эту игру, как на верх искусства, как на высшее достижение его развития и, следовательно, как на главный источник, по которому надлежит изучать военное искусство.
Этот взгляд был перед французскими революционными войнами довольно распространен среди теоретиков. Эти войны сразу открыли совершенно иной мир военных явлений. Последние были первоначально несколько грубыми и безыскусными, но позже, при Бонапарте, систематизированные в замечательный метод, привели к успехам, вызвавшим всеобщее удивление; тогда отступились от старых образцов, стали думать, что все это является следствием новых открытий, хороших идей и т.д., но, конечно, также и изменений в общественных условиях, стали думать, что старое совсем больше не нужно и никогда больше не повторится. Но здесь, как и при всех подобных переворотах во мнениях, возникли различные группировки; и здесь старое воззрение нашло своих защитников, которые рассматривали новейшие явления как проявление грубой силы, как общий упадок искусства, полагая, что именно уравновешенная, безуспешная, пустая игра и должна быть объектом совершенствования. В основе этого последнего воззрения лежит такой логический и философский порок, что это можно только назвать печальным смешением понятий. Но и противоположное мнение, именно, что подобное больше не повторится, - тоже очень необоснованно. Из новейших явлений в области военного искусства лишь самую незначительную часть можно приписать новым открытиям или новым идейным направлениям, большинство их вызвано новыми общественными условиями и отношениями. Но и эти новейшие военные явления, имевшие место в критический момент процесса брожения, не могут приниматься за норму. Поэтому нет никакого сомнения, что значительная часть прежних военных отношений снова появится на свет. Здесь не место дальше распространяться на эту тему; достаточно того, что мы указали на положение, занимаемое этой уравновешенной игрой сил в ведении войны в целом, на ее значение и ее внутреннюю связь с остальными явлениями, и выяснили, что она всегда представляет собою продукт тех взаимоотношений, в которых находятся обе стороны, и весьма умеренного напряжения воинственной стихии. В этой игре один полководец может оказаться искуснее другого и при равенстве сил вырвать кое-какие преимущества; уступая же в силах противнику, искусный полководец благодаря превосходству таланта может удержать равновесие. Но усматривать в этом честь и величие полководца можно лишь вступая в грубое противоречие с природой войны. Напротив, подобная кампания будет всегда служить несомненным признаком того, что оба руководящие сторонами полководца не обладают крупным военным талантом или что талантливый полководец вынужден обстоятельствами воздержаться и не идти на риск крупного решения; но арена, па которой происходит подобная игра, никогда не может стать подмостками, на которых приобретается высшая военная слава.
До сих пор мы говорили об общем характере стратегического маневрирования; теперь нам надлежит еще упомянуть об одном особом влиянии, оказываемом им на ведение войны и заключающемся в том, что оно часто удаляет вооруженные силы от главных дорог и крупных городов и заводит их в отдаленные или не имеющие значения углы. Если мелкие мгновенно вспыхивающие и тотчас же затухающие интересы играют решающую роль, то влияние основных очертаний страны на ведение войны становится слабее. Поэтому мы часто видим, что вооруженные силы выдвигаются в такие пункты, где никак нельзя было бы ожидать их встретить, если ориентироваться на крупные естественные потребности войны; отсюда следует, что перемены и изменчивость частностей хода войны здесь имеют место гораздо чаще, чем в войнах, имеющих крупные решения. Стоит только обратить внимание на последние пять походов Семилетней войны; несмотря на то, что в общем условия оставались неизменными, каждый поход получал новое оформление, а если всмотреться ближе, то окажется, что ни одно мероприятие не повторялось; между тем, в этих походах наступательное начало проявляется со стороны союзников все же с большей энергией, чем в большинстве прежних войн.
В настоящей главе об обороне театра войны, когда не предвидится крупного решения, мы указали лишь на тенденции, направляющие военную деятельность, и на внутреннюю связь, условия и характер последней; с частными мероприятиями, из которых она состоит, мы ознакомились в подробностях уже раньше. Теперь спрашивается: неужели не существует принципов, правил и методов, объемлющих эти тенденции? На это мы ответим, что если базироваться на истории, то таковых в виде постоянно повторяющихся форм мы не найдем. А между тем, в вопросах, связанных с этой темой и отличающихся столь разнообразной и изменчивой природой, мы могли бы считать имеющим силу только такой теоретический закон, который обоснован опытными данными. Война с крупными решениями не только много проще, но и много естественнее; она более свободна от внутренних противоречий, более объективна и более увязана воедино законом внутренней необходимости; поэтому рассудок и может указывать ей формы и законы. По отношению к войне, не имеющей решений, последнее нам представляется значительно более трудным. Даже два основных принципа возникшей лишь в наши дни теории войны, широта базиса (Бюлов) и группировка по внутренним пиниям (Жомини), будучи приложены к обороне театра войны, оказываются на деле вовсе не объемлющими и не действенными. Между тем, являясь только формами, они должны были бы в данном случае оказаться наиболее действенными, ибо с распространением действий во времени и пространстве формы становятся действеннее, причем преобладание их над прочими слагаемыми общего итога увеличивается. В действительности же оказывается, что эти принципы представляют собою лишь одну из сторон дела, и притом отнюдь не решающую.
Уже своеобразие средств и обстоятельств должно оказывать огромное, нарушающее всякие общие правила влияние; это ясно само собой. То, что Дауну давали растяжка сил и осторожность в выборе расположения, то королю давала постоянная сосредоточенность его армии, всегда вплотную подходившей к противнику и всегда готовой на экспромты. И то и другое вытекало не только из характера их армий, но и из условий, в которых находились полководцы; королю гораздо легче делать экспромты, чем любому ответственному полководцу. Здесь мы еще раз настойчиво подчеркнем, что критика не имеет никакого права смотреть на ту или другую манеру, на тот или другой могущий выработаться метод, как на различные ступени к совершенству, и ставить одно выше другого; нет, они должны стоять рядом, и в каждом отдельном случае суждению должно быть предоставлено оценить их применение.
В нашу задачу здесь не может входить подробное перечисление этих разнообразных манер, возникающих из своеобразия армий, государств и обстоятельств; мы уже раньше в общих чертах указывали па влияние этих данных.
Итак, мы сознаемся, что в этой главе мы не можем привести ни принципов, ни правил, ни методов, ибо история нам таковых не дает; напротив, мы почти в каждый отдельный момент натыкаемся на своеобразные явления, которые часто представляются непонятными, порою даже поражают нас своей причудливостью. Но отсюда не следует, что изучение истории в этом отношении бесполезно. Даже там, где также нет системы и критерия для установления истины, там все же сама по себе истина существует, и ее тогда находят по большей части лишь посредством умелого суждения и на основании тактического подхода, вырабатываемого длительным опытом. Если история и не дает здесь формул, то все же она дает здесь, как и повсюду, навык в суждениях.
Мы хотим выставить лишь один объемлющий весь вопрос принцип или, точнее, мы хотим освежить и ярче представить перед глазами читателя естественную предпосылку, взятую нами в основу всего здесь сказанного, и придать ей форму особого принципа.
Все приведенные здесь средства имеют лишь относительную ценность; все они находятся под гнетом проклятия известной немощи обеих сторон; над этой областью царит высший закон, который обусловливает явления. Об этом полководец никогда не должен забывать; он никогда не должен с воображаемой уверенностью вращаться в этом тесном кругу, как в чем-то абсолютном, никогда не должен считать применяемые им средства за необходимые, единственные и прибегать к ним даже тогда, когда их недостаточность сознается им самим.
При той точке зрения, на которой мы теперь стоим, подобная ошибка может показаться почти невозможной; однако действительная жизнь складывается иначе, так как в ней все вопросы не ставятся в таких резких контрастах.
Мы снова должны обратить внимание читателя, что для придания нашим представлениям большей ясности, определенности и силы мы сделали предметом нашего рассмотрения лишь полные противоположности, как крайности каждого образа действий; в конкретном же случае война большей частью складывается посредине и подчиняется господству этой крайности лишь в меру своего к ней приближения.
Поэтому в основном вопрос сводится к тому, чтобы полководец прежде всего уяснил себе, имеет ли противник склонность и достаточную мощь, чтобы превзойти его посредством более крупного и решительного мероприятия. Раз такое опасение имеется, он должен отказаться от мелких мероприятий, ограждающих его от мелких неприятностей; в его руках имеется средство при помощи этой добровольной жертвы поставить себя в лучшее положение, чтобы оказаться на высоте более крупного решения. Другими словами, первое требование заключается в том, чтобы полководец овладел верным масштабам для организации своего дела.
Для того, чтобы на основе конкретных фактов придать большую определенность этим представлениям, мы бегло коснемся ряда случаев, в которых, как нам кажется, был применен неверный масштаб, т.е. где один из полководцев намечал мероприятия, предполагая гораздо менее решительную деятельность противника. Начнем с открытия кампании 1757 г., когда австрийцы доказали группировкой своих сил, что они не рассчитывали на столь решительное наступление со стороны Фридриха Великого. Затянувшееся пребывание корпуса Пиколомини у силезской границы в то время, когда всей армии герцога Карла Лотарингского грозила опасность быть вынужденной положить оружие, свидетельствует о полном непонимании сложившихся условий.
В 1758 г. французы не только заблуждались относительно последствий Клостер-Зевенской конвенции[261](что, впрочем, представляет факт, который сюда не относится), но и спустя два месяца совершенно неправильно судили о том, что может предпринять их противник; за это им пришлось расплатиться потерей всей территории от
Везера до Рейна. Мы уже говорили, что Фридрих Великий совершенно неправильно оценил своих противников в 1759 г. под Максеном и в 1760 г. под Ландсгутом и не ожидал от них столь решительных действий.
Но, пожалуй, история не знает более крупной ошибки в оценке масштаба борьбы, чем ошибка, допущенная в 1792 г. Имелось в виду небольшой вспомогательной армией дать перевес одной из сторон в разгоревшейся гражданской войне, а навалили себе на плечи огромное бремя борьбы со всем французским народом, выбитым из равновесия политическим фанатизмом. Эту ошибку мы лишь потому называем крупной, что она таковой оказалась впоследствии, но не потому, что ее своевременно легко можно было бы избежать. Что касается самого ведения войны, то нельзя не согласиться, что главная причина всех невзгод последующих лет лежит в кампании 1794 г. Союзники не уяснили мощного характера неприятельского наступления в этой кампании и противопоставили ему мелочную систему растянутых позиций и стратегического маневрирования. Сверх того, по политическим раздорам между Пруссией и Австрией и по нелепому принесению в жертву Бельгии и Голландии можно судить, как мало европейские кабинеты догадывались о силе прорвавшегося потока. В 1796 г. отдельные акты сопротивления под Монтенотте, Лоди и т.д. достаточно обнаруживают, как мало понимали австрийцы, что значило иметь дело с Бонапартом.
В 1800 г. катастрофа, постигшая Меласа, вызвана была не непосредственно внезапным наступлением французов, а ложным взглядом на возможные последствия этого наступления.
Ульм в 1805 г. был последним узлом реденькой ткани ученых, но крайне слабых стратегических комбинаций, пригодных разве для того, чтобы удержать ими какого-нибудь Дауна или Ласси, но не Бонапарта - революционного императора.
У пруссаков в 1806 г. нерешительность и замешательство были вызваны тем, что устарелые, мелочные, неприменимые взгляды и меры перемешивались с отдельными проблесками понимания и правильного сознания величайшей важности переживаемого момента. Как можно было при ясном сознании и верной оценке своего положения оставлять в Пруссии 30 000 человек, а также додуматься еще до создания в Вестфалии особого театра войны и вообразить, что можно достигнуть какого-нибудь успеха мелкими наступательными действиями вроде тех, для которых были предназначены корпуса Рюхеля и Гогешюэ[262], и как, наконец, могла еще в последние минуты совещания идти речь об опасностях, грозивших каким-то магазинам, о потере того или другого участка территории!
Даже в 1812 г., в этом грандиознейшем из всех походов, вначале не было недостатка в ложных устремлениях, исходивших из неправильно понимаемого масштаба. В главной квартире в Вильне была партия влиятельных лиц, настаивавших на сражении близ границы, дабы безнаказанно не попиралась русская земля. Что это сражение может быть проиграно, что оно будет проиграно, эти люди хорошо понимали; ибо хотя они и не знали, что на 80000 русских двинутся 300000 французов, но все же им было известно, что надо предполагать у неприятеля значительное превосходство в силах. Главное заблуждение заключалось в значении, придававшемся этому сражению; они полагали, что это будет только проигранное сражение, не отличающееся от многих других; между тем почти с полной уверенностью можно было утверждать, что это важнейшее решительное столкновение близ границы вызвало бы целый ряд еще других явлений. Даже лагерь в Дриссе являлся мероприятием, в основе которого лежал совершенно неверный масштаб оценки противника. Если бы на нем остановились, то пришлось бы дать себя отрезать со всех сторон и окончательно изолировать, а затем у французской армии нашлись бы все средства, чтобы заставить русскую армию положить оружие. Инициатор создания[263]этого лагеря не имел в виду действительного масштаба сил и воли.
Но и Бонапарт порой руководился ложным масштабом. После перемирия 1813 г. он рассчитывал сдержать второстепенные армии союзников (Блюхера и наследного принца шведского) корпусами, которые хотя и были недостаточно сильны, чтобы оказать действительное сопротивление, но все же могли дать осторожному командованию достаточный повод ни на что не решиться, что часто можно было наблюдать в прежние войны. Мысль его не остановилась в достаточной мере на той реакции, которую должны были вызвать глубоко укоренившаяся ненависть и грозная опасность, под воздействием которых находились Блюхер и Бюлов.
Вообще Бонапарт всегда недооценивал предприимчивость старика Блюхера. Под Лейпцигом один Блюхер вырвал у него из рук победу; под Ланом Блюхер мог бы его уничтожить, и если этого не случилось, то вследствие обстоятельств[264], вовсе не учитывавшихся Бонапартом. За эту ошибку его постигла, наконец, кара под Ватерлоо, разразившаяся громовым ударом
Наброски к седьмой части.
Наступление
Глава первая.