МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ: ВЧЕРА И СЕГОДНЯ
Р. О. КЕОХЕЙН
В конце XX в. теория международных отношений находится в состоянии разброда и шатаний. Окончание холодной войны привело «холодных воителей» и многих исследователей советско-американских отношений к утрате ориентиров, а интернационализация мировой экономики настолько размыла грань между внутренней и внешней политикой, что становится все труднее рассматривать эти сферы в отрыве друг от друга. Противоречия в области изучения МО проявились в смешении блестящих открытий и заблуждений и, к сожалению, в неравной пропорции. Мы вышли в открытое море международной политической жизни, но оно оказалось полным новых существ, взаимодействующих друг с другом неизвестным нам образом.
Возможно, короткая по объему глава способна лишь раздразнить читателя и сбить с толку. Надеюсь, в данном случае этого не произойдет. В отведенном объеме внимание читателей будет сосредоточено на методологических, концептуальных и теоретических проблемах, которые представляются автору центральными в науке о международных отношениях. В первом параграфе речь идет о целях и методах, наиболее продуктивных для понимания предмета. Во втором кратко рассмотрен реализм, в течение полувека господствовавший в теории международных отношений на Западе. Сегодня реализм сталкивается с серьезными отклонениями от ожидавшегося хода событий, что является результатом транснациональных отношений, миролюбивого поведения демократических стран в своих взаимоотношениях и возрастающего значения международных институтов. В третьем параграфе выдвинуты предположения относительно возможностей выбора и необходимости, в то время как в четвертом перечислены некоторые перспективные исследовательские программы. В заключении дан ряд предложений для дальнейшего плодотворного исследования.
Цели и методы
Если оперировать терминами профессора К. Гоулдманна, содержащимися в главе 16 настоящего издания, то автор этих строк принадлежит к исследователям «второго типа», стремящимся понять отношения государств друг к другу и к транснациональным акторам и силам. Негативный критицизм (исследовательская позиция третьего типа) необходим и легко осуществим в условиях плачевного состояния нашей науки, но он быстро достигает предельной точки, после которой начинает угасать. Как указывает Гоулдманн, политическая наука оказалась слабой относительно предсказания будущего, ее причинно-следственные модели шаткими, следовательно, выводы академических исследований международных отношений нельзя принимать всерьез как руководство к действию. Главная задача науки о МО — понимание.
Понять — не значит предсказать. Гоулдманн высказал свое несогласие с критическими замечаниями Дж. Гаддиса, считавшего, что теории международных отношений не удалось предсказать окончание холодной войны (Gaddis, 1992). Гаддис, конечно, прав, говорят неадекватности теории международных отношений. Мы недостаточно понимаем, в какой мере давление со стороны международной среды способствовало распаду Советского Союза, нет у нас и прочных теорий, помогающих предвидеть реакцию на подобные землетрясению изменения в мировой политике. Однако обвинение в том, что теоретикам МО не удалось предсказать развал Советского Союза, ведет к неправильному пониманию возможностей теории в области международных отношений. Окончание холодной войны — очень сложный феномен, истоки его коренятся в социальной, экономической и политической системе Советского Союза;
на все это наложился выбор, сделанный М. Горбачевым, выбор, который другой лидер, возможно, не сделал бы. По словам А. Хиршмана, это было классическим «стечением обстоятельств» (Hirschman, 1970). Утверждение о том, что политологам следовало бы предсказать окончание холодной войны, равносильно утверждениям, что, живи ученые 65 млн. лет назад, они должны были бы предсказать столкновение Земли с кометой или астероидом и последующее вымирание динозавров!
Однако сам факт отсутствия теорий, позволяющих понять последствия окончания холодной войны для мировой политики, определенно должен привести нас к смирению. В этом смысле мы сравниваем себя в невыгодном свете с учеными, объясняющими последствия столкновения небесных тел. Наше нынешнее смятение также подтверждает бессмысленность заявлений о наличии науки о политике, к которой на свой страх и риск не прислушиваются политики. Мы не владеем секретом успеха во внешней политике. Проявившаяся неспособность предсказать сложные по характеру события как малого, так и грандиозного масштаба должна научить нас тому, что, хотя важно стремиться развивать и проверять условные обобщения, их накопление вряд ли ведет к успешному предсказанию событий, являющихся результатом пересечения множества причин. Все наши обобщения будут условными и вероятностными по характеру, они будут сопровождаться большей или меньшей неопределенностью. Значительные события — результат сочетания столь большого числа факторов, что, имей мы вероятностные обобщения более высокого, чем сегодня, качества, мы бы все-таки не смогли сделать успешное предсказание. Модель науки как теории, предсказывающей все более и более
точно и основанной на возрастающем числе подтвержденных выводов,неподходит к сфере МО.
Признание этого факта, однако, не оправдывает ухода от серьезных попыток сделать выводы описательного и причинно-следственного характера, требующие соединения теории с эмпирической работой. Мы стремимся к интерсубъективному знанию — к теории, связанной с фактами, убедительной для исследователей, имеющих разнообразные представления о природе нашей науке. Это не означает уверенности в возможности достижения полностью «объективного» знания — разумеется, наши цели, ограниченность и предубеждения влияют на результаты работы. Но есть идеал объективного знания, к которому можно стремиться. Для этого можно использовать научные методы: попытки делать выводы в соответствии с общепринятыми правилами, ясно формулируемые гипотезы, открытое перечисление фактов, оценки степени неопределенности, связанной с нашими гипотезами, попытки отыскать опровергающие свидетельства. В последнее время было множество донкихотских сражений с ветряными мельницами наивного позитивизма и гораздо меньше серьезных попыток продемонстрировать достойную альтернативу сложному принципу фальсификации К. Поппера и И. Лакатоса (Popper, 1968; Lakatos, 1970).
Если мы действительно хотим понять международные отношения, нам следует стремиться и к учитывающему контекст описанию, и к выводу описательного плана, и к условным, вероятностным причинно-следственным высказываниям. При этом мы не обнаружим «необходимых и достаточных условий», в которых бы работали законы детерминизма. На всех уровнях анализа следует уточнять гипотезы и предвидеть их ближайшие следствия. Это важный момент зачастую неясен из-за сбивающего с толку словосочетания «уровни анализа». Утверждения системного характера имеют следствия на уровне принятия внешнеполитических решений и могут быть проверены как на этом уровне, так и на уровне системы по результатам принятых решений. Например, высказывания о том, что государства стремятся уравновесить мощь других государств (Waltz, 1979), или противостоять угрозе (Walt, 1987), или «уйти в сторону» от конфликта (Schroeder, 1994) подразумевают споры среди министров иностранных дел, наличие различных политических инициатив и различных последствий для международной системы.
Если не стремиться к блуждающему свету предсказания или не чувствовать себя виноватыми из-за неспособности предсказать начало войн и окончание холодных войн, то чем же тогда заниматься? Необходимо извлечь смысл из исторически уникальных событий, являющихся результатом других сложных явлений и выбора людей: нельзя полностью их объяснить, но можно описать причинные механизмы, вызвавшие эти события. Также надо изучить их следствия, выходя за пределы простого описания на уровень объяснения, изучать и последствия главных причинных факторов этих событий в свете нашего понимания ограничений, присущих международной политике.
Один из способов объяснения был предложен теорией вымирания динозавров, разработанной Л. и У. Альваресами в конце 70-х годов. Гипотеза Альваресов состояла в том, что столкновение Земли с кометой 65 млн. лет назад сопровождалось выбросом в атмосферу огромного количества пыли, что привело к понижению температуры и в конечном счете к вымиранию динозавров. Высказываясь в таком духе, Альваресы, подобно многим политологам, делали всего лишь предположение. Но они пошли дальше, спросив себя, что еще могло при этом произойти, если то, что они предположили, истинно? Далее
следовал вывод о том, что в соответствующих участках земной коры должен быть найден слой иридия, которого раньше не замечали. Когда такой слой был обнаружен, их теория получила серьезное подтверждение, хотя и не была доказана, ибо подобный результат мог появиться и под воздействием других факторов. Ученые не предсказали столкновения с кометой, но предположив, что оно произошло, объяснили причину исчезновения динозавров (King, Keohane, Verba, 1994, p. 11-12).
Другой пример подобного метода можно найти в детективной литературе — назовем его методом Марпл—Далглиша по именам двух знаменитых детективов, персонажей произведений Агаты Кристи и Филлис Дороти Джеймс, соответственно. Детективы объясняют причины не убийства вообще, а конкретного убийства. Они полагаются на судебную науку, которая сама по себе никогда не поймала ни одного убийцы. Детективы — и теоретики, и практики одновременно: имея некоторое количество фактов («улик»), они формулируют предварительные, согласующиеся с имеющимися фактами и научными обобщениями гипотезы, ищут факты для проверки гипотез, находят новые доказательства, переформулируют свои гипотезы и т.д. пока не находят злодеев. Не существует «науки раскрытия убийств», хотя мы убеждены, что Марпл или Далглиш действуют грамотно, вычисляя убийц методом дедукции. Исследователи международных отношений могли бы с пользой использовать метод детективов, тщательно изучая и описывая события, затем уточняя механизм причинности, способный привести к данным результатам, и проверяя гипотезы на основе фактов. Критерием научного исследования служит не то, насколько точные предсказания сложных явлений оно дает, это невозможно в принципе, а то, насколько оно расширяет возможности предвидеть ход событий.
Взлет и падение реализма
В изучении мировой политики скорее теория обычно следует за практикой, чем наоборот. Приход к власти А. Гитлера в Германии, последовавшие кризис и война привели к возрождению реализма как научной школы, подчеркивающей роль национальных интересов и силы и критикующей наивный идеализм межвоенного периода (Саrr, 1946; Morgenthau, 1948). В период холодной войны реализм был господствующим подходом и имел большое значение. Он служил противоядием идеологическому мышлению (Waltz, 1959) и источником осторожности, поскольку основывался в числе прочих на принципе избежания истощения ресурсов посредством поддержания соответствия целей и средств их достижения (Lippmann, 1943). Не следует забывать, что основные теоретикнреализма, такие, как Дж. Кеннан, У. Липпманн, X. Моргентау и К. Уолтс, собрали выдающиеся примеры раннего противостояния войне во Вьетнаме. Более того, характеристика Уолтсом реализма как «неореализма» или «структурного реализма» обеспечила как прочную основу понимания мировой политики с реалистических позиций, так и ясную отправную точку для его критиков.
К тому времени, когда Уолтс систематизировал принципы реализма, однако, уже начало проявляться его несоответствие действительности: как заметил Гегель, сова Минервы вылетает в сумерках. Интернационализация мировой экономики привела промышленно развитые демократические страны в
состояние «комплексной взаимозависимости» (Keohane, Nye, 1977), характеризуемой множеством проблем мировой политики, множеством акторов (не только государств), и неэффективностью использования силы для решения многих проблем. Комплексная взаимозависимость — некий идеальный тип, но чем ближе к нему оказывается действительность, тем менее подходящей становится теория реализма.
Отклонения от ранее общепринятых норм, высвечиваемые комплексной взаимозависимостью, проявляются трояко. Во-первых, государство, оставаясь наиболее важным типом актора в мировой политике, уже не играет столь доминирующую роль, как это было в прошлом: возросло значение транснациональных отношений в противовес межгосударственным. Транснациональные формы коммуникации — от вещания на коротких волнах и спутников связи до Интернета — ослабили контроль государства над информационным потоком. Прямые иностранные инвестиции означают активное присутствие транснациональных корпораций во всех уголках мира. Исключительное понимание суверенитета как контроля над населением на четко обозначенной территории поставлено под сомнение возможностями оказывать воздействие на государство извне для решения широкого круга проблем — от прав человека до охраны окружающей среды.
Во-вторых, в противоположность представлениям реализма, либеральные демократии во внешней политике ведут себя не так, как страны с недемократическим правлением. В разных формулировках предполагается, что либеральные демократии либо не воюют между собой вообще, либо воюют намного меньше, чем следовало бы ожидать (Doyle, 1983; Russett, 1993; Owen, 1994). Судебные инстанции либеральных демократических стран вступают в диалог, толкуя решения друг друга на основе общепринятых принципов законности;
они относятся к решениям судов авторитарных государств по-разному (Burley, 1993). Можно сказать, что указанная способность современных либеральных демократий включаться в деятельность направленных на сотрудничество международных институтов существует отчасти благодаря их открытости и, следовательно, возрастающему доверию к их обязательствам (Keohane, 1984, р. 258— 259; Cowhey, 1993). Подобные различия в поведении демократических и недемократических государств вызывают трудности, по крайней мере, у теории, рассматривающей государства в качестве «единиц», ограниченных структурой международной системы (Waltz, 1979), и трактующей поведение Соединенных Штатов и Советского Союза в период холодной войны как «удивительно похожее» (Waltz, 1993, р. 45). В анализе Уолтса недооценивается тот факт, что политические альянсы, образованные Соединенными Штатами и Советским Союзом, были принципиально различны — один добровольный, основанный на стимулах и общих ценностях (НАТО); другой принудительный, основанный на соглашении режимов, удерживавшихся у власти силой оружия (Варшавский Договор). НАТО существует и поныне вопреки предсказанию Уолтса, а Варшавский Договор быстро распался.
В-третьих, отклонение от норм, провозглашаемых реализмом, коснулось основной роли международных институтов в мировой политике, т.е. «устойчивых и связанных наборов правил, формальных и неформальных, предписывающих поведенческие роли, ограничивающих поведение и формирующих ожидания» (Keohane, 1989, р. 3). С помощью реализма оказалось невозможным объяснить резкое увеличение числа и масштаба международных институтов, происшедшее сразу же по окончании второй мировой войны и идущее до сих
пор. Правительства продолжают вкладывать существенные материальные и символические ресурсы в поддержание и развитие таких институтов. В середине 90-х годов Европейский Союз является самой высокоинституционализированной организацией в истории; не какое-то государство, а целостное образование с исполнительными, законодательными и судебными органами, с возрастающим числом законов прямого действия. НАТО, по некоторым оценкам, сильнейший и наиболее прочный альянс в истории, является институтом безопасности, заслуживающим дальнейшего изучения. Всемирная торговая организация (ВТО), пришедшая на смену Генеральному агентству по тарифам и торговле (ГАТТ), вобрала в себя в целом и в частности все ранее существовавшие в мире правила проведения основных торговых операций. Роль Международного валютного фонда и Мирового банка вызывает споры; можно говорить о том, что опасения Дж. М. Кейнса насчет превращения этих структур в «отпрысков, воспитывающих политиков» (Gardner, 1980, р. 266) оправдались. Однако они также являются крупными и мощными бюрократическими структурами, более мощными, чем любые доселе известные в мире. Тот факт, что государства поддерживают эти международные институты, предполагает выполнение последними ряда функций в интересах этих государств.
Если учесть несоответствие реализма и реальности, то не удивительно, что реализм в последнее время подвергся жесткой критике. В реализме недостаточно подчеркивалась роль внутренней политики и международных институтов, слишком большой акцент делался на роль государства как актора международной системы, не было удовлетворительного объяснения изменений. Мир не стал добрее: жестокие войны в Боснии и в Центральной Азии вновь подтвердили положения реализма о том, насколько люди готовы и способны применять насилие, о слабости международного контроля над группами, решившими напасть на своих соседей. Каков бы ни был смысл понятия «анархия», отсутствие общего правительства означает, что стремящиеся к власти акторы могут использовать силу против других и противостоять ей можно только лишь ответной силой. Такого рода конфликты постоянно подогреваются чувством страха и силой. И хотя при благоприятных обстоятельствах можно создать международные институты для поддержания сотрудничества, сделать это трудно и такие институты непрочны. Гармония не естественное условие существования рода человеческого. Но Босния опровергает также и наиболее пессимистические реалистические отсылки к сценариям «назад в будущее» (Mearscheimer, 1990). Не произошло ни возврата к союзам 1914 г., ни новой войны в масштабах Европы. Как отмечалось выше, либеральные демократии очень редко воюют между собой, хотя и нет подходящей теории, объясняющей этот факт. Мы наблюдаем сложные взаимоотношения: от войны не на жизнь, а насмерть до формирования международных институтов и расширения сотрудничества, создания безопасных условий для громадного объема иностранных инвестиций. Глобальность проблем превосходит любые теории.