Рынки множатся и специализируются

Став достоянием городов, рынки растут вместе с ними. Они мно­жатся, взрываясь в городском пространстве, слишком стесненном, чтобы их сдержать. А так как они — сама движущаяся вперед новиз­на, ускоренное их развитие почти что не ведает преград. Они без­наказанно навязывают свою толчею, свои отбросы, свои упрямо [собирающиеся] скопища людей. Решением проблемы было бы отбросить рынки к воротам города, за городские стены, в предмес­тья. Что и делали нередко, когда создавался новый рынок — как это было в Париже на площади Сен-Бернар в Сент-Антуанском пред­местье (2 марта 1643 г.); как было «между воротами Сен-Мишель и рвом нашего города Парижа, улицей д'Анфер и воротами Сен-Жак» в октябре 1660 г. Но старинные места скоплений народа в самом центре городов сохранялись, было уже трудным делом даже слегка их потеснить, как, например, с моста Сен-Мишель к оконечности этого моста в 1667 г. или полувеком позднее, в мае 1718 г., с улицы Муффтар на близлежащий двор особняка Патриархов. Новое не изгоняло старого. А так как городские стены раздвигались по мере того, как росли поселения, рынки, благоразумно размещенные по периметру стен, в один прекрасный день оказывались в пределах крепостной ограды да там и оставались...

Само собой разумеется, едва какое-нибудь пространство осво­бождается, как им завладевают рынки. Каждую зиму в Москве, ког­да Москва-река замерзала, на льду размещались ларьки, балаганы и лавки мясников. Это было как раз то время года, когда благодаря удобству санных перевозок и замораживанию прямо под открытым небом [разделанного] мяса и [туш] забитых животных на рынках накануне и сразу же после рождества неизменно наблюдался рост оборота торговли. В Лондоне в необычно холодные зимы XVII в. праздником бывала возможность вынести на покрытую льдом реку веселье карнавала, который «по всей Англии длится с рождества до богоявления». «Будки, что служат кабачками», огромные части говяжьих туш, что жарятся на открытом воздухе, испанское вино и водка привлекают все население, а при случае — и самого короля (например, 13 января 1677 г.). Однако в январе и феврале 1683 г. дела обстояли не так весело. Неслыханные холода обрушились на


город; в устье Темзы огромные ледяные поля грозили раздавить скованные [льдом] суда. Продовольствия и товаров не хватало, цены возросли втрое-вчетверо, а улицы, заваленные снегом и льдом, сделались непроезжими. И тогда жизнь переместилась на замерзшую реку: она служила дорогой для повозок, везших в город все необходимое, и для наемных карет. Купцы, лавочники, ремес­ленники строили на ней палатки, балаганы. Возник громадный импровизированный рынок, позволяющий измерить могущество числа в огромной столице, настолько громадный, что он, как писал очевидец из Тосканы, имел вид «величайшей ярмарки». И, разумеется, тотчас же появились «шарлатаны, шуты и мастера на всяческие штуки и проделки с целью выудить хоть сколько-нибудь денег». И память об этом невероятном сборище сохранилась имен­но как память о ярмарке (The Fair on the Thames, 1683). Неумелая гравюра воспроизводит этот случай, не передавая его живописной пестроты.

Рост торгового оборота повсеместно вынудил города строить крытые рынки (halles), которые часто бывали окружены рынками под открытым небом. Чаще всего «эти крытые рынки были по­стоянными и специализированными. Нам известны бесчисленные суконные рынки. Даже такой средней величины город, как Кар-пантра, имел свой рынок. Барселона устроила свой ala dels draps над Биржей. Лондонский крытый рынок Блэкуэлл-холл (Blackwell Hall), построенный в 1397 г., перестроенный в 1558-м, уничтожен­ный пожаром в 1666-м и построенный заново в 1672 г., отличался исключительными размерами...

Никакой план парижского Крытого рынка не может дать верной картины этого обширного ансамбля: крытые и открытые пространства, опоры, поддерживающие аркады соседних домов, и торговая жизнь, захлестывающая все окрест, которая одновременно пользуется беспорядком и толчеей и создает их к своей выгоде. По утверждению Савари (1761 г.), этот разношерстный рынок больше не менялся с XVI в. Не будем слишком верить этому: происходили постоянное движение и внутренние перемещения. Плюс в XVIII в. два нововведения: в 1767 г. хлебный рынок был перемещен и воссоздан на месте снесенного Отель де Суассон, а в конце века произойдут перестройка рынка морской рыбы и кожевенного рынка и перенос винного рынка за ворота Сен-Бернар. И не переставали появляться проекты благоустройства и — уже тогда! — переноса крытого рынка. Но огромный (50 тыс. кв. метров) комплекс построек остался на месте, и вполне логично...


В 1742 г. Пиганьоль де ла Форс признавал, что прекрасный Рынок, представляя совокупность прижатых друг к другу базаров, где скапливались отбросы, сточные воды, гнилая рыба, был «также самым мерзким и самым грязным из парижских кварталов». И в не меньшей мере был он средоточием шумных скандалов и «блатной музыки». Торговки, куда более многочисленные, чем торговцы, задавали тон. Они пользовались славой «самых хамских глоток во всем Париже»: «Эй ты, бесстыдница! Поговори еще! Эй, шлюха, сука школярская! Иди, иди в коллеж Монтегю! Стыда у тебя нет! Старая развалина, сеченая задница, срамница! Двуличная дрянь, залила зенки-то!» Так без конца перебранивались базарные торговки в XVII в. И, несомненно, в позднейшее время.

Макс Вебер

Сведения о Максе Вебере даны перед его текстом «Понятие социологии...» в подразделе 1.2. Ниже приведены фрагменты из его посмертно опубликованной «Истории хозяйства» (1921), в которых он формулирует свое понимание социальных механизмов торговли и гражданства в средневековой Европе. Будучи традиционными, они служат предпосылками грядущей рационализации и либерализации европейских обществ. Эти вопросы рассматриваются в разделе 5 базового пособия учебного комплекса. Его аргументация служит одним из оснований широкого, антропосоциетального объяснения процессов ранней либерализации, которое развито в базовом посо­бии учебного комплекса (см. главу 17).

Н.Л.

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ФОРМЫ ПРОИЗВОДСТВА ТОРГОВЛИ*

Рациональная торговля является средой, в которой принцип строгой отчетности возникает впервые, чтобы, в конце концов, при­обрести решающее значение во всей хозяйственной жизни. Необхо­димость точного счетоводства прежде всего появилась повсюду там, где производилась торговля компаниями. В первое время торговля считалась с такими незначительными оборотами и таким большим

* Цит. по: Вебер М. Экономические формы производства торговли // Вебер М. История хозяйства. Город / Перевод с немецкого под ред. И. Гревса. М., 2001. Глава 2. 4. С. 211—217, 286—291. Цитируемый текст иллюстрирует содержание раздела 5 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.


барышом, что не было надобности в точном счетоводстве: цена была традиционно установлена, и торговец мог быть уверен в том, что продаст товар с большой прибылью. Только тогда, когда произошло объединение в торговые товарищества, пришлось в целях расчета приступить к тщательному ведению счетных книг.

Технические средства счисления были несовершенными почти до начала новой истории. Цифровая система, которой мы ныне пользу­емся, изобретена индийцами, передавшими ее арабам, после чего, вероятно, евреи перенесли ее в Европу. Но только во времена кре­стовых походов она фактически распространилась так широко, что могла служить общим средством счета. А без этой арифметической системы рациональное исчисление было невозможно. Все народы, производившие счет при помощи цифр, выраженных буквами, как народы античного мира и китайцы, наряду с этим должны были еще располагать механическим приспособлением для счисления. В антич­ную эпоху и вплоть до последних времен средневековья этой цели служила счетная доска (abacus), употреблявшаяся долго и после того, как стали известны арабские порядковые цифры. Дело в том что когда i юрядковая система проникла в Европу, на нее сначала смотрели как i ia предосудительный способ выигрыша нечистыми средствами, так как она давала преимущество конкуренту даже перед самым дельным купцом, не желающим ее применять. Поэтому сначала пытались за­претить ее употребление, и даже передовые флорентийские цехи сук­ноделов на первых порах наложили на нее запрет. Но abacus затруднял деление, которое поэтому считалось сначала тайным искусством; дошедшие до нас флорентийские счета того времени, поскольку они проведены в цифровых буквах, неверны в составе трех четвертей или четырех пятых своего общего количества. По этой причине римские числовые знаки были сохранены для записей в торговых книгах, а сами счета фактически проводились арабскими цифрами. Около XV и XVI вв. порядковая цифровая система наконец получает и публичное признание. Первые учебники арифметики, пригодные для купцов, были написаны в XV в., между тем как более древняя литература по этому предмету, восходящая до XIII в., недостаточно популярна. Под руководством знакомства с порядковой цифровой системой развилось западное счетоводство. Оно не имеет подобного себе на всем свете, и даже в эпоху античного мира существуют только крайне несовершенные его предшественники.

Европейский Запад, и только он один, стал местом производства расчетов на деньги, в то время как Восток остался при натуральном счете (напоминаем о египетском переводном счете, выражавшемся в


 




зерновом хлебе). Правда, со счетоводством мы встречаемся в античном банковском деле — у греческих трсшчтоа и римских argentarii — менял и банкиров. Но записи у них носили документальный характер и велись лишь с той целью, чтобы иметь возможность устанавливать законным образом правовые отношения; поверка же доходности не входила в расчет. Настоящая бухгалтерия возникла только в средневековой Италии: в XVI в. некий немецкий приказчик отправился в Венецию, чтобы научиться счетоводству. Бухгалтерия развивалась на почве торгового общества. Древнейшим носителем непрерывного торгового производства является повсюду семья; так было в Китае, Вавилонии, Индии, в раннем Средневековье. Сын хозяина торгового дома в силу вещей был сначала приказчиком, а позже компаньоном своего отца. Таким образом, в течение столетия одна и та же семья могла производить денежные платежи и давать разные ссуды, как, например, в Вавилонии дом Игиби в VI в. до Р. Хр. Правда, здесь дело касается не широко рассчитанных и сложных предприятий, как ныне, а только сделок несложного свойства. В связи с этим характерно, что у нас нет более подробных сведений о счетоводстве ни вавилонских, ни индийских торговых домов, несмотря на то, что по крайней мере в Индии была известна порядковая цифровая система. Причину нужно искать, вероятно, в том, что там, как и вообще на всем Востоке и в Китае, торговая ассоциация оставалась семейным делом, и поэтому не было нужды в отчетности. Типичной почвой для торговых ассоциаций с лицами, не принадлежащими к семье, станет только европейский Запад.

Первичной формой соединения в товарищество является форма единичных торговых сделок: это — commenda. Частое заключение подобных сделок могло привести к постоянным предприятиям. Такое развитие действительно имело место, но с характерными раз­личиями между югом и севером Европы. На юге путешествующий купец постоянно является предпринимателем, которому вручается комменда, так как его нельзя было контролировать вследствие его многолетних странствований на Востоке. Он сделался предпри­нимателем, брал комменды с различных сторон (до десяти или двадцати) и производил особый расчет с каждым лицом, давшим ему комменду. На севере же, наоборот, предпринимателем постоянно являлся компаньон, остававшийся дома; он являлся лицом, состо­явшим в связи с несколькими путешествующими компаньонами и давал им комменды. Путешествующему же фактору, напротив, за­прещалось принимать несколько комменд; тем самым он очутился в зависимости от товарища по торговле, остававшегося дома и пре-500


вратившегося по указанным мотивам в руководителя предприятия. Причина такой разницы лежит в разнородности северной и южной торговли; на юге путешествия были сопряжены с гораздо большим риском, так как вели купца на Восток.

С распространением торговых дел в форме комменды разви­ваются постоянные производственные предприятия. Прежде всего, благодаря торговой связи с лицом, принимавшим комменду и не принадлежавшим к семье, в семью проникает практика счетоводства, так как по поводу каждой отдельной сделки надо было производить расчет, даже если к комменде принадлежал член семейства. В Ита­лии это развитие совершилось быстрее чем в Германии, а здесь, в свою очередь, юг предварил север. Фуггеры еще в XVI столетии, правда, принимали в свое предприятие чужой капитал, но очень не­охотно чужих компаньонов1. В Италии же ассоциация с чужими на основании общего домоводства распространилась в возрастающей мере уже в XIV в. Первоначально при этом не происходило никакого разделения между домохозяйством и предприятием. Оно устано­вилось только постепенно на базисе средневекового счета, в то время как в Индии и в Китае, как мы видели, такого разделения не знали. У крупных флорентийских торговых домов, как, например, у Медичи, первоначально расходы по хозяйству и денежные дела с папами вносились в книги вперемежку; расчет производился сначала только с чужими по делами комменд, а внутри семьи все оставалось в большом котле общего домохозяйства.

Решающим моментом для отделения счетов по хозяйству от делового торгового счетоводства и вместе с тем для развития раннека-питалистических учреждений стала впервые потребность в кредите. Такой потребности не было, поскольку покупали только за налич­ные деньги; когда же вошли в обыкновение сделки, рассчитанные на долгий срок, то вместе с тем возник вопрос о гарантиях кредита. Для обеспечения его применялись следующие средства. Во-первых, поддерживалось общее домохозяйство даже с отдаленными родича­ми, и тем сохранялось нераздельным все родовое имущество; для такой цели и сооружались, например, palazzi (дворцы) крупных торговых семейств во Флоренции. Во-вторых, установили солидарную ответ­ственность участвующих в общем хозяйстве. За каждый долг одного из членов общего домохозяйства отвечали все остальные члены. Круговая порука, вероятно, возникла на почве практики уголовного судопроизводства, так как в случаях, например, государственной из-

1 Вельзеры в этом вопросе держались более широких взглядов.


мены дом виновного разрушался и единство семьи, оказавшейся за­пятнанной, таким образом разрывалось. Вероятно, отсюда круговая порука перешла в гражданское право. Когда в семейное сообщество, в целях торговли, извне проникал капитал или чужие лица, порука возобновлялась на неправильные промежутки времени. Вместе с этим возникла необходимость в договорном установлении того, какая часть потребления должна причитаться каждому отдельному члену и кто является представителем дома. По существу, семья по­всюду ответствует за общего отца; но нигде принцип круговой по­руки не развился с такой последовательностью, как в торговом праве Западной Европы. В Италии эта порука выросла на почве общего домовладения; отдельными стадиями ее развития являются общее сожительство, общая мастерская, наконец, общая фирма. Не так происходило на севере, где не знали общности семейного имущества в крупных размерах; здесь потребность в кредите удовлетворялась таким образом, что все участники торгового предприятия совокуп­но подписывали документ, определяющий взаимное ручательство. В таком случае каждый отдельный компаньон, по большей части без всяких ограничений, отвечал за долги всей фирмы, а не наоборот, не фирма за обязательства отдельного члена. В конце концов одержал верх тот принцип, что каждый компаньон несет ответственность за другого, даже если он не подписал документа. В Англии для этой же цели пользовались общей печатью или доверенностью. Соли­дарная ответственность всех компаньонов за долги общей фирмы установлена в Италии с XIII в., а на севере — с XIV в. Наконец, в качестве прочно утверждавшегося вместо всех остальных и само­го действенного средства для обоснования кредитоспособности устанавливается выделение особого имущества торгового общества, обособленного от частного имущества компаньонов. Это выделение мы находим в начале XIVb. во Флоренции, к концу того же столетия и на севере. Оно стало неизбежным с тех пор, как в торговое обще­ство в возрастающей мере принимались лица, не принадлежавшие к одному семейству; впрочем, оно сделалось неизбежно и внутри семьи, если она продолжала принимать в дело чужой капитал. Те­перь в книгах появляется различие между приходом и расходом, с одной стороны, для фамильной торговли, а с другой — для частного домохозяйства, причем в основу предприятия уже кладется опреде­ленный денежный капитал: рука об руку с имуществом фирмы (согро della compagnia) развивается понятие капитала. В отдельных случаях это развитие пошло совершенно различными путями. На Юге — и не только в Италии, но и в Германии, как, например, у Фуггеров и


Вельзеров — его носителем были крупные семейные торговые дома, на севере же — более мелкие единицы, семейства в тесном смысле, товарищества мелких торговцев. Решающим моментом было то, что средоточие крупного денежного обращения и финансового мо­гущества находилось на юге, так же как и центр тяжести торговли металлами и сношений с Востоком, в то время как север остался местопребыванием мелкого капитализма. Поэтому и формы това­рищества, развивавшиеся здесь и там, совершенно отличались друг от друга. Типом южного торгового общества было товарищество на вере (коммендитное), при котором один из участников вел дела под личной ответственностью, а другие участвовали вкладами и получали свою долю из вырученной прибыли. Причина такого развития лежит в том, что на юге путешествующий купец, получавший комменду, являлся типичным предпринимателем; когда он становился осед­лым, он превращался во владельца постоянного предприятия, при­нимавшего форму комменды. На севере все происходило наоборот. Документы ганзейского союза на первый взгляд производят такое впечатление, как будто там вообще не существовало постоянных предприятий, и торговля распадалась на массу кратковременных случайных товарищеских соединений и необозримый ряд беспоря­дочно перемешанных отдельных сделок. В действительности же эти единичные сделки являлись звеньями постоянных предприятий и только вели расчеты поодиночке, так как итальянская (двойная) бухгалтерия была введена здесь только позже. Эта торговля произво­дилась в формах, именовавшихся Sendeve и Wedderleginge. В первом случае путешествующему купцу дают с собой комиссионный товар за известную долю барыша; во втором — его желают заинтересовать в деле тем, что в его пользу приписывается капитал из заключенных им сделок. <...>

Городское гражданство

С термином «гражданство» в социальной истории связываются три друг от друга отличных понятия. Прежде всего «гражданство» включает в себя определенные категории классов, связанных об­щими экономическими интересами специфического рода; в этом смысле класс горожан не составляет единого целого: сюда относятся одинаково и богатые и бедные горожане, предприниматели и ремес­ленники; в понятие «граждан» в политическом смысле входит все на­селение государства как носитель определенных политических прав; наконец, под буржуазией в сословном смысле мы понимаем те слои населения, которые бюрократией, пролетариатом, но всегда вне их


 




стоящими слоями населения, обозначаются как «люди с состоянием и просвещенностью»: предприниматели, рантье и, наконец, вообще все, обладающие высшим образованием, все люди с определенным общественным положением и уважением.

Первое из этих понятий — экономическое — развилось только на Западе. Везде и во все времена были и ремесленники и пред­приниматели, но нигде и никогда они не объединялись в понятие одного класса. Второе понятие гражданства мы встречаем в древнем и средневековом городе. Здесь гражданин выступал как носитель известных политических прав; в то же время вне Европы мы встре­чаем лишь намеки на это, как, например, в Вавилонских патрициях и в иохеримах — полноправных городских жителях Ветхого Завета. Чем дальше на Восток, тем эти следы реже: «гражданин» совер­шенно неизвестен мусульманскому миру, Индии, Китаю. Наконец третья — сословная классификация гражданина как человека с состоянием и образованием или только с состоянием, или только с образованием, отличающегося этим и от дворянства, и от пролета­риата, точно также является исключительно современно-западным понятием, выраженным в слове буржуазия. Однако и в древности, и в средние века слово «гражданин» обозначало не только эконо­мическое, но и сословное понятие: так называли только человека, принадлежащего к определенным сословным группам. Но там он обладал частью положительными, частью же отрицательными при­вилегиями. Положительными в том отношении, что ему разрешалось заниматься определенными ремеслами; отрицательными в том, что он был лишен некоторых прав, как-то: правом быть вассалом, при­нимать участие в турнире, вступать в привилегированные духовные учреждения. Гражданин как человек, принадлежащий к опреде­ленной сословной группе, всегда является вместе с тем обитателем определенного города, а город в настоящем смысле этого слова существует только в Западной Европе; в других странах, например в древней Месопотамии, рождались лишь его зачатки.

Роль городов в истории культуры огромна. Города создали партии и демагогов. Повсюду в истории мы встречаем борьбу между кликами, группами знати, искателями должностей и т.д. Но нигде, за исключением западного города, мы не встречаем партии в современном смысле этого слова, а также демагогов, как ее руководителей и претендентов на министерские кресла. Город и только он создал также характерные особенности в развитии ис­кусства. Греческое и готическое искусство, в противоположность микенскому и романскому, является специфически городским.


Город создал и науку в современном ее виде: в городской культуре греческих городов возникла дисциплина, на которую опирается все дальнейшее научное мышление — математика в том ее виде, в каком она, постепенно развиваясь, существует до наших дней. Точно так же городская культура вавилонян положила начало астрономии. Далее город является носителем религии — не только иудейство в противоположность религии Израиля было от нача­ла до конца городским явлением (крестьянин не мог исполнить ритуального закона), но и раннее христианство было связано с городом: чем больше был город, тем выше поднимался процент его граждан, присоединившихся к христианству. То же самое можно сказать относительно пуританизма и пиетизма; крестьянина стали рассматривать как образец религиозности только в наше время; в эпоху раннего христианства слово paganus означало одновременно и язычника, и жителя деревни. Точно так же городские фарисеи по­сле возвращения из изгнания с презрением смотрели на незнающих закона жителей деревни (Am-ha-arez), аФомаАквинский, оценивая общественную роль различных сословий, говорит о крестьянах со снисходительным пренебрежением. Наконец, только город создал теологическое мышление и наряду с этим также, наоборот, сво­бодную от господствующей религии мысль. Платон, когда ставил основной вопрос: «как сделать из людей хороших граждан?» — не мог отделить своей мысли от образа города.

Вопрос о том, следует ли назвать данный населенный пункт городом, решают, конечно, не пространственные его размеры2, но соображения хозяйственного свойства. С этой точки зрения как в Европе, так и вне ее городом называется торговый и ремесленный центр, нуждающийся в постоянном подвозе жизненных припасов. Крупные населенные места разделяются в хозяйственном отношении на несколько категорий, именно в зависимости от того, откуда они получают припасы и чем их оплачивают. Крупное место оседлости, не располагающее собственными сельскохозяйственными продук­тами, может оплачивать ввоз таковых или предметами собственного ремесленного производства, или посредством торговли, или из ренты (она может доставляться или содержанием служащих, или поземельными доходами), или, наконец, из пенсий (таков, напри­мер, Висбаден, где потребности жителей покрываются их пенсия-

2 В противном случае Пекин с самого своего основания был «городом» еще в то время, когда в Европе не существовало ничего похожего на город. Официалвно же он называется «пять местечек», которые управляются отдельно, как пять больших деревень. Таким образом «гражданина» города Пекина не существует.


 




ми чиновников и офицеров). В зависимости от источника оплаты съестных припасов и намечается разделение крупных населенных мест на группы. Это имеет силу по отношению ко всем странам, и именно для таких крупных населенных мест, но не для городов. Дальнейшим отличительным признаком городов является то, что в прежние времена все они служили крепостями. В продолжение долгого времени город признавался за таковой в зависимости от того, был ли он крепостью, и до тех пор, пока оставался таковой. В качестве города он является обыкновенно местопребыванием вла­сти, светской и духовной. На Западе иногда словом civitas называли город, в котором жил епископ. В Китае основным признаком города считалось проживание в нем мандарина3, и города подразделялись в зависимости от рангов находящихся в них мандаринов. Даже во времена итальянского Возрождения города разделялись в зависи­мости от того, к какому рангу принадлежали действовавшие в нем должностные лица синьории и какие категории знати жили там по­стоянно. Конечно, и вне Европы существуют города как крепости и как места пребывания светской и духовной власти. Но нигде, кроме Запада, мы не видим города в качестве общинного союза. Отличи­тельными чертами его в средние века являются собственное право, собственный суд и до известной степени автономное управление. Средневековый горожанин был гражданином, потому и поскольку он принимал участие в этом суде и в избрании этого управления. Теперь возникает вопрос, почему же вне Европы не существовало городов в виде такой общинной единицы. Сомнительно, чтобы при­чины тут были хозяйственного характера. Точно так же их нельзя искать в каком-то специфическом «германском духе», создавшем будто бы такое объединение, так как Китай и Индия знают примеры еще более тесной союзности, чем Запад, хотя там и не встречается городского союза. Обратимся поэтому к историческим фактам. Источниками общинного единения не могли быть ни привилегии, шедшие от средневековых феодальных сеньоров или князей, ни в более древнюю эпоху исходившие от Александра Македонского попытки основывать города на пути в Индию. Уже древнейшие упоминания о городах как о добровольных союзах отмечают при­сущий им революционный характер. Западный город возникает на основании клятвы в братском союзе: cuuoixicuoc, — в древности, coniuratio — в средние века. Нельзя, однако, упускать из виду, что

3 В Японии до момента современной европеизации чиновники и князья жили в укрепленных пунктах; местечки разделялись по своей величине.


под часто внешней юридической формой, в которую облекалась столь нередко происходившая в истории городов вооруженная борь­ба на почве таких coniurationes, лежали определенные и неотдели­мые от нее фактические основания. Направленные против городов указы Штауфенов протестуют не против тех или иных требований граждан, но против самого coniuratio, вооруженного «побратания» в целях защиты и наступления, тем самым — ради захвата поли­тической власти. Первым примером этого является в средние века революционное движение 726 г., центром которого была Венеция и которое привело к отпадению Италии от Византии. Оно было вы­звано недовольством иконоборческими тенденциями императоров, проводившимися под давлением войска, и если религиозный эле­мент не был единственным, который вызвал движение, то он был ближайшей причиной его вспышки. До тех пор венецианский dux (позднее — дож) назначался императором; далее, существовали фа­милии, члены которых по наследству занимали должности военных трибунов (командовали округами). Теперь был проведен закон о выборе трибунов и dux'a военнообязанными, то есть теми, которые несли рыцарскую службу. Это и послужило толчком к возникно­вению движения. Однако прошло еще четыре столетия, до 1143 г., пока впервые появилось название commune Venetiarum. He иначе слагался синойкизм в древности, например, во время деятельности Неемии в Иерусалиме. Он призывал отдельные роды и свободную часть сельского населения к заключению клятвенного союза в целях управления городом и его защиты. То же самое должны мы сказать и о возникновении античных городов. ПоХк; [полис] всегда является плодом синойкизма — если не всегда фактического совместного поселения, то уж, во всяком случае, фактического клятвенного объединения; это означало установление общего культа, основание религиозного союза, членами которого могли быть лишь те, у кого имелись гробницы в акрополе и дома в городе.

Ф. Энгельс

Сведения о Фридрихе Энгельсе даны перед его текстом «Марка» в подразделе 3.3. Ниже приведены фрагменты известной его работы, также посвященной крестьянскому вопросу в Германии. Поражение трудящихся, широких демократических слоев в результате буржуаз­ных революций 1848—1850 гг. во многих странах Европы, включая Германию, побудило Маркса и Энгельса к глубокому изучению причин этого исторического факта. Воспользовавшись обширными


 




материалами, содержавшимися в книге историка-демократа В. Цим­мермана «История крестьянской войны в Германии» (в трех томах, 1841-1843), Ф. Энгельс осуществил в 1850 г. анализ расстановки классовых сил в Германии эпохи протестантской Реформации. По сути, он реконструировал социальную структуру западноевро­пейского феодализма, или традиционализма (см. базовое пособие учебного комплекса, глава 15).

Вместе с тем собственно духовное содержание Реформации, в том числе вклад М.Лютера в становление личности человека Нового времени, остались на периферии внимания атеиста Энгельса. Более того, он подчинил это духовное содержание интересам социально-политической борьбы своего времени, проводя прямые параллели между механизмами процессов эпохи протестантизма и революции конца 40-х гг. XIX в. Такой параллелизм отвечал вызовам времени. Работа Ф. Энгельса «Крестьянская война в Германии» (1850) была переиздана в Германии в 1870 и 1875 гг. В 80-х гг. он намеревался заново ее переработать, представив Крестьянскую войну как «кра­еугольный камень всей немецкой истории». Но этот замысел не был осуществлен.

И.Л.

КРЕСТЬЯНСКАЯ ВОЙНА В ГЕРМАНИИ*

Вто время как в Англии и Франции подъем торговли и про­мышленности привел к объединению интересов в пределах всей страны и тем самым к политической централизации, в Германии этот процесс привел лишь к группировке интересов по провинциям, вокруг чисто местных центров, и поэтому к политической раздро­бленности, которая вскоре особенно прочно утвердилась вследствие вытеснения Германии из мировой торговли. По мере того как про­исходил распад чисто феодальной империи, разрывалась и вообще связь между имперскими землями; владельцы крупных имперских ленов стали превращаться в почти независимых государей, а им­перские города, с одной стороны, и имперские рыцари — с другой, начали заключать союзы то друг против друга, то против князей или императора. Имперское правительство, переставшее понимать свое

* Цит. по: Энгельс Ф. Крестьянская война в Германии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 7. М., 1956. С. 348-357, 360-361, 368-369, 371, 392-393. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 17 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.


собственное положение, беспомощно колебалось между различны­ми элементами, которые составляли империю, все более теряя при этом свой авторитет; предпринятая этим правительством попытка, в духе Людовика XI, централизовать государство, несмотря на все интриги и насилия, не пошла дальше укрепления связи между ав­стрийскими наследственными землями. Если в этом хаосе, в этих бесчисленных взаимно перекрещивающихся столкновениях кто-нибудь в конечном счете выигрывал и должен был выигрывать, то это были представители централизации в самой раздробленности, носители местной и провинциальной централизации, князья, рядом с которыми сам император все более и более становился таким же князем, как и все остальные.

В этих условиях положение сохранившихся от средних веков классов существенно видоизменилось и рядом со старыми классами образовались новые.

Из высшего дворянства выделились князья. Они были уже почти независимыми от императора и обладали большинством суверенных прав. Они на свой собственный страх и риск вели войны и заключали мир, держали постоянное войско, созывали ландтаги, облагали насе­ление налогами. Значительную часть низшего дворянства и городов они уже подчинили своей власти и продолжали прибегать к любым средствам, чтобы присоединить к своим владениям остальные, пока еще непосредственно подчиненные империи города и баронства. По отношению к этим последним они были централизаторами в такой же мере, в какой были децентрализаторами по отношению к имперской власти. Во внутренних делах их правление уже тогда отличалось очень большим произволом. Они созывали сословные собрания, как правило, лишь тогда, когда у них не было другого вы­хода. Они вводили налоги и собирали деньги, когда им было угодно; право сословий разрешать налоги редко признавалось и еще реже осуществлялось на деле. И даже в этом случае князь обычно получал большинство при помощи двух сословий, свободных от уплаты на­логов, но принимавших участие в их потреблении, — рыцарства и высшего духовенства...

Из феодальной иерархии средневековья почти совершенно ис­чезло среднее дворянство: одна его часть возвысилась до положения независимых мелких князей, другая — опустилась в ряды низшего дворянства. Низшее дворянство, рыцарство, быстрыми шагами шло навстречу своей гибели. Значительная часть его совершенно разо­рилась и жила лишь службой у князей, занимая военные или граж­данские должности; другая часть находилась в ленной зависимости


 



 


и подчинении у князей; наконец третья, самая маленькая, была подчинена непосредственно империи. Развитие военного дела, возрастающая роль пехоты, усовершенствование огнестрельного оружия подорвали значение военной службы рыцарей в качестве тяжеловооруженной кавалерии и в то же время уничтожили непри­ступность их замков. Прогресс промышленности сделал рыцарей излишними, так же как и нюрнбергских ремесленников...

К другим сословиям низшее дворянство относилось также от­нюдь не дружески. Дворянство, обязанное ленной службой князьям, стремилось стать непосредственно подчиненным империи; импер­ское рыцарство старалось сохранить свою независимость; отсюда непрерывные столкновения с князьями. Надменное духовенство того времени казалось рыцарю совершенно лишним сословием, он с завистью смотрел на его обширные владения и накопленные благо­даря безбрачию и церковной организации богатства. С городами он жил в вечных раздорах; он был их постоянным должником, кормился грабежом их территорий, ограблением их купцов, выкупом за плен­ников, взятых в войнах с ними. И борьба рыцарства со всеми этими сословиями становилась тем более ожесточенной, чем более денеж­ный вопрос и для него становился вопросом жизни и смерти.

Духовенство — представитель идеологии средневекового фео­дализма — не в меньшей степени испытало влияние исторического перелома. В результате изобретения книгопечатания и роста по­требностей все более расширяющейся торговли оно лишилось монополии не только на чтение и письмо, но и на более высокие ступени образования. Разделение труда происходило и в интеллек­туальной области. Вновь образовавшееся сословие юристов отобрало у духовенства ряд наиболее влиятельных должностей. Духовенство также начинало становиться в значительной степени лишним, само подтверждая это своей все возрастающей леностью и невежеством. Но, чем более оно делалось лишним, тем многочисленнее стано­вилось оно благодаря своим огромным богатствам, которые оно непрерывно увеличивало всевозможными средствами.

Духовенство распадалось на два совершенно различных класса. Аристократический класс составляла духовная феодальная иерар­хия: епископы и архиепископы, аббаты, приоры и прочие прелаты. Эти высшие сановники церкви либо сами были имперскими князья­ми, либо же в качестве феодалов, подчинявшихся верховной власти других князей, владели обширными пространствами земли с много­численным крепостным и зависимым населением. Они не только экс­плуатировали своих подданных так же беспощадно, как дворянство


и князья, но действовали еще более бесстыдно... Чтобы выжать у на­рода еще больше средств, они пользовались — и долгое время весьма успешно — изготовлением чудотворных икон и мощей, устройством благочестивых паломничеств, торговлей индульгенциями.

На этих прелатах и их бесчисленной, с усилением политических и религиозных гонений всевозраставшей жандармерией из монахов и была сосредоточена ненависть к попам не только народа, но и дво­рянства. В тех случаях, когда они были подчинены непосредствен­но империи, они являлись помехой князьям. Привольная жизнь откормленных епископов, аббатов и их армии монахов вызывала зависть дворянства и негодование народа, который должен был все это оплачивать, и это негодование становилось тем сильнее, чем больше бросалось в глаза кричащее противоречие между образом жизни этих прелатов и их проповедями.

Плебейская часть духовенства состояла из сельских и городских священников. Они стояли вне феодальной иерархии церкви и не имели доли в ее богатствах. Их деятельность контролировалась сравнительно мало и, несмотря на всю свою важность для церкви, была в тот момент гораздо менее необходимой, чем полицейская служба монахов, находившихся на казарменном положении. По­этому они оплачивались гораздо хуже, и их духовные наделы были большей частью очень скудны. Им как выходцам из бюргерства или плебса были достаточно близки условия жизни массы, и по­тому, несмотря на свое духовное звание, они разделяли настроения бюргеров и плебеев. Участие в движениях того времени, являвшееся для монахов исключением, для них было общим правилом. Из их рядов выходили теоретики и идеологи движения, и многие из них, выступив в качестве представителей плебеев и крестьян, окончили из-за этого свою жизнь на эшафоте. Народная ненависть к попам обращалась против них лишь в единичных случаях.

Подобно тому как над князьями и дворянством стоял император, так над высшим и низшим духовенством стоял папа. Как импера­тору платили «всеобщий пфенниг», имперские налоги, так и папе шли общие церковные налоги, которыми оплачивалась роскошь римской курии. Ни в одной стране эти церковные налоги не взы­скивались — благодаря могуществу и многочисленности попов — с большим усердием и большей строгостью, чем в Германии. Осо­бенно строго собирались аннаты при освобождении епископских кафедр. С ростом потребностей изобретались новые средства для добывания денег: торговля реликвиями, продажа индульгенций, юбилейные сборы и т.д. Таким образом, из Германии ежегодно


 




текли в Рим огромные суммы денег, и возраставший вследствие этого гнет не только увеличивал ненависть к попам, но возбуждал и национальное чувство, особенно среди дворянства, в то время наи­более национального сословия.

Из первоначального посадского населения средневековых городов с расцветом торговли и ремесла развились три резко обосо­бленные группы.

Верхушку городского общества составляли патрицианские роды, так называемые «благородные». Это были наиболее богатые семьи. Они одни заседали в городском совете и занимали все городские должности. Поэтому они не только ведали доходами города, но и растранжиривали их. Сильные своим богатством, своим традици­онным, признанным императором и империей аристократическим положением, они всеми способами эксплуатировали как городскую общину, так и подвластных городу крестьян...

Патриции позаботились о том, чтобы права городских общин, особенно в финансовых делах, всюду были преданы забвению. Лишь позднее, когда злоупотребления этих господ перешли всякие грани­цы, общины снова пришли в движение, чтобы добиться по крайней мере контроля над городским управлением. В большинстве городов они действительно восстановили свои права. Но при наличии веч­ных раздоров между цехами, при том упорстве, которым обладали патриции, и покровительстве, которое они находили у империи и правительств союзных с ними городов, патрицианские члены советов очень скоро то хитростью, то силой восстановили фактически свое прежнее безраздельное господство. В начале XVI столетия во всех городах община опять находилась в оппозиции.

Городская оппозиция патрициату делилась на две фракции, ко­торые весьма четко определились во время Крестьянской войны.

Бюргерская оппозиция, предшественница наших нынешних либералов, охватывала богатых горожан и горожан среднего до­статка, а также большую или меньшую часть — в зависимости от местных условий — мелких бюргеров. Ее требования носили чисто конституционный характер. Она требовала контроля над городским управлением и участия в законодательной власти, через посредство собрания самой общины или через ее представителей (большой совет, комитет общины); далее — ограничения патрицианского не­потизма и олигархической власти нескольких избранных семейств, олигархии, которая все более открыто обозначалась даже внутри самого патрициата...

Впрочем, бюргерская оппозиция очень серьезно боролась против попов, праздная, привольная жизнь и распущенные нравы


которых вызывали в ней величайшее негодование. Она требовала решительных мер против скандального образа жизни этих почтенных мужей. Она настаивала на том, чтобы была отменена особая юрис­дикция для попов, а также их свобода от налогов, и чтобы количество монахов было вообще сокращено.

Плебейская оппозиция состояла из разорившихся горожан и массы городских жителей, не обладавших правами гражданства: ремеслен­ных подмастерьев, поденщиков и многочисленных представителей возникающего люмпен-пролетариата, которые встречаются уже на низших ступенях развития городов. Люмпен-пролетариат вообще представляет собой явление, которое — в более или менее развитом виде — имело место почти во всех бывших до сих пор фазах обществен­ного развития. Как раз в то время вследствие разложения феодализма в обществе, где каждая профессия, каждая сфера жизни была еще ограждена бесчисленными привилегиями, значительно увеличилась масса людей, лишенных определенной профессии и постоянного ме­ста жительства. Во всех развитых странах количество бродяг никогда не было так велико, как в первой половине XVI в. Часть их в военное время нанималась в армии, другая бродила по деревням, занимаясь попрошайничеством, наконец, третья добывала свое скудное про­питание в городах поденной работой и другими занятиями, не требо­вавшими принадлежности к какому-либо цеху. Все эти три элемента сыграли свою роль в Крестьянской войне: первый — в княжеских войсках, нанесших поражение крестьянам, второй — в крестьянских заговорщических союзах и крестьянских отрядах, где каждую минуту давало себя знать его деморализующее влияние, третий — в борьбе городских партий. Впрочем, не следует забывать, что большая часть этого класса, именно та, которая жила в городах, в то время еще об­ладала значительной долей здоровой крестьянской природы и ей еще долгое время была чужда продажность и испорченность современного «цивилизованного» люмпен-пролетариата.

Как мы видим, городская плебейская оппозиция того времени состояла из весьма смешанных элементов. Она соединяла в себе разложившиеся составные части старого феодального и цехового общества с еще не развившимся, едва пробивавшимся наружу про­летарским элементом зарождающегося современного буржуазного общества... Партийная позиция этой смеси разнородных элементов была поэтому неизбежно в высшей степени неустойчивой и разли­чалась в зависимости от местных условий. До Крестьянской войны плебейская оппозиция выступает в политической борьбе не в каче­стве партии, а лишь в виде шумной, склонной к грабежам толпы, которую можно купить и продать за несколько бочек вина и которая

33-3033


плетется в хвосте у бюргерской оппозиции. В партию превращают ее лишь крестьянские восстания, но и в этом случае она почти везде следует в своих требованиях и выступлениях за крестьянами — яркое доказательство того, насколько город тогда зависел еще от деревни. Она выступает самостоятельно лишь постольку, поскольку требует восстановления монополии городского ремесла в деревне, поскольку возражает против сокращения городских доходов за счет отмены феодальных повинностей в городской округе и т.д.; словом, в той мере, в какой она самостоятельна, она реакционна и подчиняется своим собственным мелкобуржуазным элементам, исполняя тем самым характерную прелюдию к той трагикомедии, которую вот уже в течение трех лет разыгрывает современная мелкая буржуазия под вывеской демократии...

Подо всеми этими классами, за исключением плебеев, на­ходилась громадная эксплуатируемая масса народа — крестьяне. На крестьянина ложилась своей тяжестью вся общественная пи­рамида: князья, чиновники, дворянство, попы, патриции и бюр­геры. Принадлежал ли он князю, имперскому барону, епископу, монастырю или городу — с ним всюду обращались как с вещью или вьючным животным, или же еще того хуже. Если он был крепост­ным, он находился всецело во власти своего господина; если же он был зависимым, то уже одних законных, установленных по договору повинностей было вполне достаточно, чтобы его придавить, а эти повинности увеличивались с каждым днем. Большую часть своего времени он должен был работать в поместье своего господина; а из того, что ему удавалось выработать в течение немногих свободных часов для себя самого, он должен был выплачивать десятину, чинш, поборы, налоги в пользу князя [Bede], походную подать (военный налог), местные и общеимперские подати. Он не мог ни вступить в брак, ни умереть, без того чтобы господин не получил за это деньги. Помимо установленной барщины он должен был собирать для сво­его милостивого повелителя солому, землянику, чернику, улиток, загонять во время охоты дичь, рубить дрова и т.д. Право рыбной ловли и охоты принадлежало господину, и крестьянин обязан был спокойно взирать на то, как дичь уничтожает его урожай. Общинные пастбища и леса, принадлежавшие крестьянам, были почти везде насильственно отобраны господами. И не только собственность крестьянина, но и его личность и личность его жены и дочерей были подчинены произволу господина. Господин пользовался правом первой ночи. Он мог в любой момент, когда ему вздумается, бросить крестьянина в темницу, где того в те времена ждали пытки с той же


неизбежностью, как теперь ждет арестованного судебный следова­тель. Он забивал крестьянина насмерть и, если хотел, мог приказать обезглавить его. Из тех назидательных статей Каролины, которые говорят об «отрезании ушей», «отсечении носа», «выкалывании глаз», «обрубании пальцев и рук», «обезглавливании», «колесовании», «сожжении», «пытке раскаленными щипцами», «четвертовании» и т.д., нет ни одной, которой бы милостивый сеньор и покровитель не мог бы применить к своим крестьянам по своему усмотрению. И кто бы мог оказать крестьянину защиту? В судах сидели бароны, попы, патриции или гористы, которые хорошо знали, за что они получают деньги. Ведь все официальные сословия империи жили за счет высасывания последних соков из крестьян...

<...> Средневековье развилось на совершенно примитивной основе. Оно стерло с лица земли древнюю цивилизацию, древнюю философию, политику и юриспруденцию, чтобы начать во всем с самого начала. Единственным, что оно заимствовало от погибшего древнего мира, было христианство и несколько полуразрушенных, утративших всю свою прежнюю цивилизацию городов. В результа­те, как это бывает на всех ранних ступенях развития, монополия на интеллектуальное образование досталась попам, и само образование приняло тем самым преимущественно богословский характер. В ру­ках попов политика и юриспруденция, как и все остальные науки, оставались простыми отраслями богословия и к ним были примене­ны те же принципы, которые господствовали в нем. Догматы церкви стали одновременно и политическими аксиомами, а библейские тексты получили во всяком суде силу закона. Даже тогда, когда об­разовалось особое сословие юристов, юриспруденция еще долгое время оставалась под опекой богословия. А это верховное господство богословия во всех областях умственной деятельности было в то же время необходимым следствием того положения, которое занима­ла церковь в качестве наиболее общего синтеза и наиболее общей санкции существующего феодального строя...

Своим переводом библии Лютер дал в руки плебейскому дви­жению мощное оружие. Посредством библии он противопоставил феодализированному христианству своего времени скромное хри­стианство первых столетий, распадающемуся феодальному обще­ству — картину общества, совершенно не знавшего многосложной, искусственной феодальной иерархии. Крестьяне всесторонне ис­пользовали это оружие против князей, дворянства и попов. Теперь Лютер обратил его против крестьян и составил на основании библии настоящий дифирамб установленной богом власти...


Противопоставим теперь бюргерскому реформатору Лютеру плебейского революционера Мюнцера.

Томас Мюнцер родился в Штолъберге, у подножия Гарца, около 1498 г. Его отец, жертва произвола штольбергского графа, окончил, по-видимому, свою жизнь на виселице. Уже пятнадцати лет от роду Мюнцер основал в школе в Халле тайный союз против архиепископа Магдебургского и римской церкви вообще. Его глубокие познания в тогдашней теологии рано обеспечили ему докторскую степень и место капеллана в женском монастыре в Халле. Здесь он проявляет уже величайшее презрение к церковным догматам и обрядам, со­вершенно опускает во время обедни слова о пресуществлении и ест, как рассказывает о нем Лютер, тело господне неосвященным...

Его политическая доктрина тесно примыкала к... революцион­ным религиозным воззрениям и так же далеко выходила за пределы тех общественных и политических отношений, которые были тогда непосредственно налицо, как и его теология выходила за пределы господствовавших в то время представлений. Подобно тому как религиозная философия Мюнцера приближалась к атеизму, его по­литическая программа была близка к коммунизму, и даже накануне февральской революции многие современные коммунистические секты не обладали таким богатым теоретическим арсеналом, каким располагали «мюнцерцы» в XVI в. Эта программа, которая пред­ставляла собой не столько сводку требований тогдашних плебеев, сколько гениальное предвосхищение условий освобождения едва начинавших тогда развиваться среди этих плебеев пролетарских элементов, требовала немедленного установления царства божье­го на земле — тысячелетнего царства, предсказанного пророка­ми, — путем возврата церкви к ее первоначальному состоянию и устранения всех учреждений, находившихся в противоречии с этой якобы раннехристианской, в действительности же совершенно новой церковью. Но под царством божьим Мюнцер понимал не что иное, как общественный строй, в котором больше не будет существовать ни классовых различий, ни частной собственности, ни обособленной, противостоящей членам общества и чуждой им государственной власти...

<...> Лютер дал в Виттенберге сигнал к движению, которое должно было вовлечь все сословия в водоворот событий и потрясти все здание империи. Тезисы тюрингенского августинца оказали воспламеняющее действие, подобное удару молнии в бочку пороха. Многообразные, взаимно перекрещивающиеся стремления рыцарей и бюргеров, крестьян и плебеев, домогавшихся суверенитета князей и


низшего духовенства, тайных мистических сект и литературной — уче­ной и бурлеско-сатирической — оппозиции нашли в этих тезисах общее на первых порах, всеобъемлющее выражение и объединились вокруг них с поразительной быстротой. Этот сложившийся за одну ночь союз всех оппозиционных элементов, как бы недолговечен он ни был, сразу обнаружил всю огромную мощь движения и тем еще больше ускорил его развитие.

Но как раз это быстрое развитие движения должно было вы­звать очень скоро созревание имевшихся в нем зародышей раздора, должно было, во всяком случае, вновь вызвать разрыв между теми составными элементами возбужденной массы, которые были прямо противоположны друг другу по всему своему жизненному положе­нию, должно было привести их в нормальное для них состояние вражды. Это размежевание пестрой оппозиционной массы, сосредо­точивающейся на двух полюсах, вокруг двух центров притяжения об-11аружилось уже в первые годы Реформации; дворянство и бюргеры, не задумываясь, сгруппировались вокруг Лютера; крестьяне и пле­беи, не видя еще в Лютере прямого врага, составили, как и прежде, особую революционную оппозиционную партию. Только движение приняло теперь гораздо более всеобщий и глубокий характер, чем до Лютера, и это обстоятельство должно было неизбежно привести к резко выраженному антагонизму и к непосредственному стол­кновению обеих партий. Этот прямой антагонизм выступил вскоре наружу: Лютер и Мюнцер повели борьбу друг с другом в печати и с кафедры, а войска князей, рыцарей и городов, состоявшие большей частью из лютеранских или, по крайней мере, из склонявшихся к лютеранству сил, рассеивали отряды крестьян и плебеев...

Талкот Парсонс

Сведения о Т.Парсонсе даны перед его текстом «Теоретические ориентиры...» в подразделе 1.2. Ниже приведен подраздел главы 2 «Досовременные основы современных обществ» его книги «Система современных обществ» (1970). Их содержание раскрывает процесс формирования в Европе новых интеграторов (веротерпимость и дру­гие): они способствовали консолидации населения традиционных государств, разделившихся на протестантов и католиков, в новые, демократические государства. Наиболее продвинулась в этом на­правлении Англия, в которой социетальное сообщество глубоко отдифференцировалось от религии, государства и прежней эконо­мики. Это стало одной из важнейших предпосылок лидирующей


 




роли Англии в мире на этапе ранней либерализации, чему уделено специальное внимание в базовом пособии учебного комплекса (глава 17).

Н.Л.

СРЕДНЕВЕКОВОЕ ОБЩЕСТВО*

То, что период развития и перехода от конца Средневековья к первым новообразованиям общества, вступившего на путь модер­низации, был длительным и неровным, во многом объясняется тем, что в средневековом обществе прихотливо сочетались черты, благо­приятствующие этому процессу, с такими, которые в основе своей были несовместимы с современностью и становились очагами со­противления переходу к ней. Рассмотренное в качестве «типа» соци-етального устройства феодальное общество резко противоположно более развитым типам — как тем, что предшествовали ему, так и тем, что пришли ему на смену. Оно характеризовалось кардинальным от­ступлением почти от всех элементов развитого римского общества к более архаичным формам. Однако, как только была достигнута точка максимальной регрессии, быстро началось выздоровление и дина­мичное продвижение вперед. Ключевым моментом в этом развитии было то, что феодализм — продукт попятного движения — получил лишь вторичную легитимизацию. Хотя лояльности феодального типа и были, несомненно, романтизированы и получили фактически церковное благословение, это признание носило условный и ограни­ченный характер. В целом же они оказались довольно легко уязвимы со стороны иных притязаний, которые могли появиться и раньше, и позже их и которые были глубже укоренены в культуре с достаточно высокорационализированными ключевыми компонентами.

Начиная с XI в. в обществе стали утверждаться элементы, спо­собные породить первичную легитимизацию, инициируя процесс дифференциации и связанные с ним изменения, которые в конце концов привели к созданию современного структурного типа. Общее направление этой эволюции определялось достижениями в рамках «структурных мостов», о которых уже было сказано выше: это основная ориентация западного христианства, относительная функциональная обособленность организационной структуры церк-

* Цит. по: Парсонс Т. Средневековое общество // Парсонс Т. Система современ­ных обществ. / Пер. с англ. М.С. Ковалева. М., 1997. С. 55-60. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 17 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.


ви, территориальный принцип политического подданства, высокий статус римской правовой системы и принцип ассоциации, лежащий В основе городских общин.

Дробление социальной организации Римской империи по­степенно вело к созданию в высшей степени децентрализованного, локализованного и утратившего структурную дифференцирован-пость типа общества, обычно именуемого «феодализмом»1. Общей тенденцией феодального развития было уничтожение универса­листской основы порядка и замена ее партикуляристскими свя­зями, изначально «племенного» или местного характера. Попутно старые элементы относительного равенства индивидуальных членов ассоциаций уступали место, по крайней мере на уровне основных политических и юридических прав, размытым иерархическим от­ношениям, базирующимся на неравенстве взаимных обязательств вассального подчинения, покровительства и служения.

Феодальные иерархические отношения начинались как «дого­ворные», когда вассал, давая присягу на верность, соглашался слу­жить господину в обмен на его покровительство и иные привилегии2. На практике, однако, они быстро превратились в наследственные, так что только при отсутствии у вассала законного наследника его господин мог свободно распорядиться его феодом и назначить преемником «нового человека». Для крестьян феодальная система устанавливала наследственную несвободу в виде института крепост­ничества. Полное признание законной наследственности статуса было, однако, и одним из признаков аристократии.

Вероятно, самой насущной повседневной проблемой в то время было обеспечение простой физической безопасности. Беспорядок, порожденный «варварским» нашествием, продолжался и дальше ввиду постоянных набегов (например, мусульман — на востоке и на юге, гуннов — на востоке и севере, скандинавов — на севере и на западе) и непрерывной междоусобицы как следствия поли­тической раздробленности. Поэтому военная функция получила преимущественное развитие, и военные средства противостояния насилию стали основой безопасности. Опираясь на мощные тра­диции античности, в светском обществе возвысилось военное со­словие, закрепившее свое положение посредством иерархического института вассальной зависимости.

1 Наиболее авторитетным и полезным для социологического анализа всеохваты­
вающим источником может служить книга М. Блока: Block M. Feudal society. Chicago,
1961. [Блок М. Феодальное общество // Блок М. Апология истории. М.: Наука, 1973.]

2 GansoffF.L. Feudalism. N.Y.: Harper, 1961.


 




Однако с течением времени возможность поддерживать простые и ясные иерархические отношения становилась все более пробле­матичной. Они сделались настолько запутанными, что многие люди осуществляли свои феодальные права и обязанности в рамках сразу нескольких потенциально враждебных друг другу иерархий. Хотя ленные отношения, считавшиеся главными по отношению ко всем другим обязательствам, и были попыткой разрешить эту проблему, все же скорее они являлись знаком того, что институт королевской власти не феодализировался окончательно и постепенно восстанав­ливал свое верховенство.

После XI в. территориальная организация государства, тесно связанная с монархическим принципом, стала уверенно набирать силу, хотя и не везде одинаково. В Европе постепенно увеличива­лась плотность населения, росла экономическая организованность, возрастала физическая защищенность, все это в целом вело к сдвигу в принципах равновесия от феодальной организационной зависи­мости вассалов (с ее весьма хрупкими равновесием) к территори­альному. Попутно совершалась важная кристаллизация института аристократии, который можно рассматривать как «компромисс» между феодальным и территориальным принципами организации. В своих полностью раскрытых формах аристократия была явле­нием позднего Средневековья. На макросоциальном уровне она представляла собой фокус двухклассовой системы, из которой раз­вивался современный тип секулярной социальной стратификации национального государства.

С политической феодализацией раннего Средневековья тес­но переплетался резкий экономический упадок. Ресурсная база общества становилась все более аграрной, обретая относительно устойчивую форму организации в виде института феодального землевладения. Поместье было относительно самодостаточным аграрным хозяйством с наследственно закрепленной за ним рабо­чей силой, зависевшей в своем легализованном статусе «несвобо­ды» от феодала, обычно какого-то физического лица, но часто им выступала и какая-нибудь церковная корпорация — монастырь или соборный капитул. Функциональная размытость поместья отражалась в статусе землевладельца, который сочетал в себе роли собственника земли, политического лидера, военного предводителя, судьи и организатора хозяйственной жизни. Такая диффузность вполне соответствовала манориальному поместью как средоточию гарантированной безопасности посреди феодального хаоса, но по­мешала ему стать организацией, способствующей осуществлению


модернизации на местах. К такого типа организации гораздо ближе стояли города.

Можно утверждать, что в широком смысле социальная структура церкви была основным институциональным мостом между древним и современным (модернизованным) западным обществом. Но для того чтобы эффективно повлиять на эволюцию, церковь должна была В каких-то стратегически важных точках соединиться со светскими структурами. М. Вебер настаивал на том, что именно одну из таких стратегических точек представляла собой европейская городская община. Что касается приобщенности к церкви, то социальные различия в рамках городских общин были в известном смысле при­глушены, хотя и не уничтожены вовсе. Прежде всего это выражалось и том, что всем членам городской общины без всяких различий был открыт доступ к мессе3.

Какова природа религиозного компонента в городской орга­низации, наиболее наглядно продемонстрировал кафедральный собор, который был не просто зданием, а институтом, в котором соединялись два уровня церковной организации — местонахож­дение епархиальной власти и средоточие кафедрального капитула, представляющего собой важный коллегиальный элемент церковной структуры. Весьма значительное участие гильдий в финансировании капитулов и строительстве храмов указывает на то, что религиозная организация была тесно связана с экономической и политической жизнью набирающих силу городов.