Когда следующего дня ждать не приходится

Вечер тонул в обаянии ночи, и было уже слишком темно для адекватных мыслей. Все члены совета по советам настоящему совету это понимали и не думали ни о чем кроме ручки с красной пастой.

Все, но не Онтон Ягощин. Он шел по тротуару, наступая на свою тень и не замечая ее обиженных взвизгов. Это был человек окрыленных нравов, кружевной организации и мятой фантазии. В его узкой голове хранились стопки придуманных историй, пылившихся на периферии мозга. И с каждой прожитой минутой истории все прибавлялись, как население в Китае. Вот и сейчас Онтон был погружен в свои одуревшие от свежего воздуха мысли. Он думал о Никите Кренделе, глобализации экономики, о хлориде натрия, но больше все-таки о Никите Кренделе:

«Кто мог его похитить? Кому вообще нужен этот певунишка? Нашелся принц Финляндии.. Никакой он не Принц, это я Принц, нет Король! Властитель! Я Владыка мира!» И всегда-то ему мешали эти мысли… Дело в том, что Онтон Ягощин считал себя интеллигентом с большой буквы. Не с маленькой, а с большой, потому что имена собственные пишутся с большой буквы. Он считал себя начитанным, культурным, грамотным, неотразимым, прелестным, восхитительным и грамотным! Да, почему я написала слово грамотный дважды? Потому что это была его основная черта. Ведь он- Онтон Ягощин - говорил, писал и думал всегда без единой орфографической, грамматической,лексической ошибки! Именно поэтому его и звали Онтоном, но это уже совсем другая история.

А пока мысли о владении миром тушили все остальные мысли, Онтон уже успел дойти до своего дома. Поднявшись по побитой лестнице, обтянутой ленолиумом, и зайдя в свою Онтоновскую комнату, Онтон присел на корточки и начал прогонять ненужные высокомерные мысли, призывая нужные маломерные, связанные с исчезновением Никиты Кренделя. И вроде бы нужные мысли стали заползать в голову, но тут ноги затекли бетонной кровью, Онтон встал с корточек, а мыслей уже и нет. Обидно? Обидно!

«Но с другой стороны,- подумал Онтон,- лучше остаться без мыслей, но с ногами. Ведь такому интеллигентному мужчине, как я, не пристало ходить в библиотеку на костылях».

Сделав столь нужный в данный момент вывод, Онтон взял потертую книгу с не золотым опылением с третьей самой низкой полки и начал читать. Но буквы кусали глаза, не давая видеть слова. Онтон задумался. Это случилось машинально, ведь интеллигентные люди задумываются, не задумавшись об этом.

Вдруг в его голову влетело семечко воспоминания, которое начало набухать и набухать, в конце концов превратившись в мысль: «Сыр отдельно и сахар без лактозы, пожалуйста!»

На первый взгляд, ничего не значащая фраза. Ведь именно такой заказ Онтон обыкновенно делал осветителям, чтобы те принесли заказанное прямо в гримерку- царство царей. Ах, забыла сказать, что наш интеллигентный друг был гримером- «загустителем краски на лице» как его называли актеры. Кисточка в его руках творила то, что рука в его кисточке никогда бы сделать не смогла. К Онтону приходила девочка, но уже после нескольких ударов пудрой получался мальчик! Чудеса, да и только.

Так вот гримеры считали себя феодалами театра, а осветители были их вассалами. 6 Поэтому сладкий завтрак, соленый обед и кислый ужин в гримерку приносили осветители. А все почему? Потому что Николаю Данииловичу -предводителю осветителей- каждый день требовалось выпрямлять волосы и замазывать ожоги… И ради этого он каждый день продавал нового осветителя в рабство. 6

В тот день им оказался Креша Башинский. И именно ему Онтон и сделал заказ: сыр отдельно и сахар без лактозы. Но поскольку необразованный осветитель понятия не имел о сахаре, в котором хоть в какой-то степени не содержится лактозы, у них с Онтоном завязался разговор.

-Сахар без лактозы… Это как оксид кальция без кислорода. Не бывает такого.

-А ты что? Умный?- с недоверием спросил Онтон. Обычно осветители были куда глупее. И тогда гримеры погружались в их глупость, ныряли, плескались. Но не сейчас. Онтон только хотел с разбегу прыгнуть в это море непросвещенности, но упал на чугунное дно рассудительности и знания.

-Я - неглупый. Я Креша. А ты Онтон. Не удивляйся, что я тебя знаю. Мы в одном совете по советам настоящему совету вообще-то.

Онтон улыбнулся, и его глянцевые зубы прикусили матовую губу от досады. Как он сразу мог не узнать этого чудака из осветителей, который все время ходил за Гошей Получеловековым и записывал все его гениально-абсурдные мысли.

-Помню, я тебя, помню. Но это не освободит тебя от приношения сыра отдельно от сахара без лактозы.

-Лактоза, глюкоза…

-Не лактоза, глюкоза, а просто лактоза.

-Хорошо лактоза.

-Да не хорошо. Не лактоза, а без лактозы…

К чему я привела сейчас этот бессмысленный диалог? Что ж… Вы должны были понять какие ахинеи кружили фантазию Онтона. Никаких вассалов, сыра и сахара на самом деле не было. Ничего. Единственной адекватной вещью, которую вспомнил Онтон было то, что Креша оставался в театре допоздна, а следовательно мог быть причастен к исчезновению Никиты Кренделя. Еще мгновение- и Онтон Чгощин все понял, все! В его сознание ворвалось осознание происшедшего. Воздух распирал правое легкое и левую ноздрю, от восторга подкосилась левая нога, а правый глаз начал дергаться! И наконец седьмая слева ресничка того же правого глаза выпала,не перенеся потрясения. У Онтона вздулись уши и потемнели волосы от восторга владения тайной. Тайной разгадки сложейшей задачи, задачи, с которой даже Получеловеков справиться не смог. Наконец-то завтра Онтон Ягощин пойдет завтра в театр, прольет елей правды на этого Никиту Кренделя и станет председателем совета по советам настоящему совету! А Леша Получеловеков будет питаться тенью славы Онтона Ягощина! Какие мысли! Какой восторг! Какая наглость в конце, концов! Онтон настолько охмелел от своих безалкогольных, но таких приятных мечтаний, что и правая нога его тоже подкосилась, и все его тонкое, восторженное тело упало на одеяло. Голова запрокинулась, кожа побледнела, а язык вывалился наружу- одним словом, Онтон Ягощин, владыка грима и мира заснул.

Он проснулся пепельным, дымным утром, которое поглотило восторженность прошедшей ночи. Он проснулся полный решимости действовать. Он проснулся, а разгадка исчезновения Никиты Кренделя зотонула в мраки сна. Говоря откровенно и ясно, на утро Онтон Ягощин забыл обо всем важном, о чем помнил вечером. Сломав с досады себе указательный палец, он отправился в медпункт, только чтобы не появляться в театре сегодня. А чтобы не появляться в театре завтра, он сломает себе 7 еще что-нибудь. Если конечно до этого времени не вспомнит то, что забыл.

А между тем тайна исчезновения Кренделя до сих пор нависала над театром, как озоновые дыры нависают над Антарктидой. Один гениальный ум был готов озарить всех лучами своей догадливости и дедуктивности, но он забыл. И грустно, и смешно, и так по -Онтоновски, по-Ягощински…
Завершающая часть этой повести в следующем выпуске... 7

Сказки старого театра:«Пушка»

В одном театре, на мосту, жила была Пушка. Она была добропорядочной и аккуратной пушкой. Всегда вовремя появлялась, сразу находила актеров и всегда вела их по сценарию, плавно и аккуратно. Она старалась и себя держать в порядке. У нее были чистые бока, приятная ручка и на ней никогда не скапливалась пыль.

Однажды Пушка готовилась к работе на новом спектакле. Пушка немного волновалось, в театр пришла новая актриса, и Пушке предстояло вести именно ее.
И вот пришло время прогона. Актеры и обслуживающие собрались на сцене, все приготовились. И тут на сцену вышла Она. Когда пушка увидела актрису, то она так растерялась, что едва не ударилась линзой о перила. Она быстро собралась и начала.
Актриса появлялась в первой же сцене, и всю сцену Пушка вела ее так, как никогда раньше. Луч был то быстрым, то медленным, то ярким, то не очень… и всегда он неотрывно шел за актрисой.
Закончилась первая сцена. По сценарию Пушка должна была уйти, но вдруг случилось неожиданное. Пушка не ушла, а продолжила вести актрису. Все удивились. К Пушке решили приставить водящего, но она все равно не слушалась и продолжала вести только одну актрису. Актриса попробовала уйти в кулисы, но и там Пушка неотрывно следовала за ней. Актриса побежала в гримерку, но Пушка не отстала и даже в гримерке она освещала ее.
Все начали думать, что же делать. Решили, что спектакль пройдет как есть и пускай Пушка все время ведет актрису на нем, а после с ней попробуют поговорить.

Спектакль прошел, но Пушка все вела и вела ее. Даже когда вся труппа театра, со всеми актерами, обслуживающими, режиссерами и даже художественным руководителем собрались поговорить с пушкой, пушка не слушала их. Она смотрела только на одного человека.

Прошел месяц. Все это время Пушка вела новую актрису, вела ее везде. Это становилось серьезной проблемой для театра. Но решений никто не находил. И тогда вышел старый осветитель. У него был один глаз, а на месте второго маленькая лампочка, которая периодически загоралась. Поигрывая разводным ключом, он двинулся к художественному руководителю. Подойдя вплотную к стулу, на котором тот сидел, он наклонился и что то прошептал. Руководитель театра застыл. То, что он услышал, повергло его в шок. Он медленно оглядел присутствующих, встал, ушел к себе в кабинет и заперся там до утра.

Всю ночь он обдумывал слова старого осветителя, и на утро он написал инструкцию, предал ее помрежу, а тот зачитал ее труппе театра. Все застыли и внезапно смолкли. Решение руководителя было страшным, но неоспоримым.
И тогда старый осветитель, ухмыльнувшись своей черной улыбкой, развернулся и пошел на мост.
Когда он пришел, то увидел ту же картину, что и весь предыдущий месяц. Пушка 8 все так же неотрывно следила за актрисой.

Тогда он подошел к подключению, взял шнур и выдернул его.

С тех пор Пушка больше никогда и никого не вела.


Дневники одного психопата
Глава 2
- Ну все! – завопил Эрик и накинулся на меня.

Я пытался отбиваться, уворачиваться от его ударов, но это было бесполезно – бой был неравным. Он ударил меня в грудь, в живот, и разбил верхнюю губу, но я все равно 8 продолжал стоять и кричал: «Ни за что!» Наконец, силы мои иссякли, и Эрик повалил меня на землю.

- И в кого ты такой строптивый? Сдаешься?!

- Нет… - произнес я, дрожащим голосом, вытирая запекшуюся кровь на губах.

- Как знаешь. – пожал плечами Эрик, и со всего размаха ударил меня ногой по лицу.

Перед глазами потемнело, голоса школьников сливались в одну сумасшедшую канонаду – я постепенно терял сознание. Наконец, все стихло, и я погрузился в сон…

Когда я очнулся, меня вели под руку учителя, держа меня, на удивление, крепкой хваткой. А на заднем плане разворачивалась очень странная сцена: на полу, в столовой, лежал Эрик с вывернутой рукой и разбитым в полнейшее мясо, простите за выражение, лицом – он плакал, а его успокаивала наша школьная медсестра. Толпа школьников удивленно смотрела мне вслед.

- Мистер Уайт, что здесь произошло? – не скрывая своего удивления, спросил я у своего учителя.

Мистер Уайт презрительно взглянул на меня и ответил:

- Как будто сам не знаешь…

«Седрик!» - неожиданно промелькнула у меня в голове странная мысль. – «Но это невозможно…»

Далее меня повели к директору, начались разбирательства по поводу этого инцидента. Все указывало на то, что Эрика избил я, хотя мне не верилось до последнего момента.

Больше такого в моей жизни не случалось, однако в школе ко мне стали относиться с большим уважением, нежели ранее, хотя и били периодически. Ситуация со временем не менялась: как я и говорил, моим единственным другом, на протяжении школьных лет, оставался Седрик. И хотя я, откровенно говоря, побаивался его, он никогда не обижал и не предавал меня. Однако, к 10 классу ситуация резко переменилась: моя реабилитация подошла к концу, все функции мозга пришли в норму, но Седрик все еще продолжал являться мне, что очень не нравилось миссис Картер и моим родителям. Они хотели назначить мне химиотерапию, но все обошлось. Седрик пропал, как только в моей жизни появилась Эмили.

Я познакомился с ней, когда посещал школьный театральный кружок. Я тогда учился в десятом классе, и постоянно прогуливал математику, репетируя, как бы банально это ни звучало, «Гамлета». Я получил роль Клавдия, а Эмили играла Офелию, что получалось у нее просто потрясающе. И хотя я редко бываю в театрах, я смело могу заявить (пусть Господь меня покарает, если это не так), что Эмили – прирожденная актриса. Офелия вышла у нее настолько яркой, выразительной и живой, что даже режиссер с нее диву давался. У меня дела обстояли намного хуже, потому что я от природы деревянный, как Пиноккио, и голос у меня очень тихий, что весьма дурно сказывалось на моем исполнении.

В день премьеры, который помню, как сейчас, я впервые почувствовал, что Эмили суждено сыграть в моей жизни, как в спектакле, несколько большую роль, нежели просто мимолетной знакомой. Как это случилось? Ну, началось все с того, что она приснилась мне… Вместо Седрика и этого проклятого зеркального зала я увидел ее. Она стояла в каком-то легком белом платье, поправляя свои длинные русые волосы, развевавшиеся на ветру, и глядя на меня тихим, но отчетливым взглядом глубины своих изумрудных глаз, куда-то звала меня. Но я не мог сдвинуться с места, потому что был прикован к чему-то очень тяжелому ржавыми, натирающими до крови руки, цепями, и практически ничего не видел перед собой, словно у меня перед глазами была какая-то мутная черная завеса. Я видел только ее, скромную, прекрасную Эмили, стоявшую в бесконечности золотой нивы. Я пытался позвать ее, но охрипший голос не позволял мне этого сделать. И тогда она сама подошла ко мне и своими нежными, теплыми руками освободила меня от оков. В тот же момент я проснулся и мое лицо невольно украсила счастливая улыбка… В тот день я осознал две вещи: первая – я излечился от ужасного недуга, а вторая – я больше ни дня не смогу прожить без нее.

Не могу сказать, что мы много общались, но иногда мне все же удавалось пересилить себя и позвать ее на прогулку, чего мне хватало сполна. И хотя она по жизни не была особо разговорчивой, со мной она вела себя несколько иначе, то есть, более открыто и свободно. Она рассказывала о себе, о своей семье, о своем полоумном дяде, который в любую погоду ходит в одних трусах… Но не суть. Один раз, после выпускного, она сама позвала меня гулять, чему я был приятно удивлен. Как оказалось, напрасно.

Мы прогуливались по набережной Темзы, беседуя на свободные темы, но тут я решил спросить ее насчет дальнейших планов по обучению, то есть, про университет, как вдруг скромная, невесомая улыбка мгновенно пропала с ее лица. Ее глаза налились крупными, как Лондонский дождь, слезами, и она прошептала:

- Тейт, я поступила…

- Так это же замечательно! Чего же ты плачешь? – с нескрываемым удивлением спросил я.

И тогда грусть сменилась бурной истерикой. Эмили прижалась ко мне, поминутно вздрагивая и всхлипывая от тяжелых рыданий. Сквозь слезы, она выдавила из себя:

- В Э… В Эдинбургский университет…

Я не помню ни одного момента в своей жизни, когда мне было настолько одиноко и тоскливо. Мы простояли так на набережной до самой темноты, и только тогда Эмили наконец решилась проститься со мной. Я проводил ее до дома, еще раз пожелал удачи и ляпнул какую-то ересь, наподобие «не падай духом». Домой я шел, погруженный в себя, наполненный тягостными мыслями о том, что я так и не рассказал ей о своих чувствах, пронизывавших каждую клетку моего тела, и теперь разрывавших меня изнутри. Я понимал, что не увижу ее теперь как минимум два года, и что эти два года станут для меня самым унылым и бессмысленным временем в жизни. Все, что мне оставалось – смириться и ждать.

Однако, все оказалось не так плохо, как я рассчитывал. Так как я тоже поступил в университет, мне было чем себя занять, и я уходил в медицину с головой. К слову, я даже стал старостой своего курса. Плюс, естественно, я писал Эмили письма и изредка звонил по телефону, потому что у студентов-актеров, как известно, времени на личную жизнь гораздо меньше, чем у всех остальных.

И вот, прошло два года, я окончил второй курс Лондонского университета, и наконец томительное ожидание подошло к концу. Неожиданно, будто с неба нагрянув, мне пришла телеграмма от Эмили, в которой сообщалось, что она возвращается в Лондон и пробудет там ровно два месяца.