Относительная действительность 2 страница

Мы находим то, к обнаружению чего мы подготовлены (то, что мы ищем, или то, что бросает серьезный вызов нашим ожиданиям), и, вероятно, будем игнорировать то, что ни помогает, ни препятствует нашему поиску — это хорошо известно из повседневной жизни и достаточно подтверждено в психологической лаборатории[20]. В тягостном опыте проверки опечаток и в более радостном — наблюдения за квалифицированным фокусником мы неизбежно пропускаем что-то, что там есть, и видим нечто, чего там нет. Память редактирует более безжалостно; человек, равно владеющий двумя языками, может помнить пункты заученного списка, забыв, на каком языке они были внесены в список[21]. И даже в пределах того, что мы чувствуем и помним, мы отклоняем как иллюзорное или незначительное все то, что не может быть приспособлено к архитектуре мира, который мы строим.

Ученый не менее решителен, отклоняя или удаляя большинство объектов и событий мира обычных вещей при экстраполяции кривых по разбросанным данным и при выдвижении сложных структур на основе скудных наблюдений. Таким образом он стремится строить мир, соответствующий выбранным им понятиям и повинующийся своим универсальным законам.

Замена так называемой аналоговой системы на так называемую цифровую через артикуляцию отдельных шагов требует процедуры удаления; например, чтобы использовать цифровой термометр с разметкой в десятых долях градуса, надо не признавать никакую температуру расположенной между 90 и 90,1 градусами. Подобное удаление происходит в стандартной музыкальной нотации, которая не признает никакого тона между до и до-диез и никакой продолжительности между одной шестьдесятчетвертой и одной стодвадцатьвосьмой. С другой стороны, дополнение происходит, когда, скажем, аналоговый инструмент заменяет цифровой при регистрации посещаемости или при сообщении о собранных средствах, или когда скрипач играет по партитуре.

Возможно, наиболее захватывающие случаи дополнения могут быть обнаружены в восприятии движения. Иногда движение в перцептуальном мире является результатом запутанной и избыточной конкретизации физических стимулов. Психологам давно известен так называемый 'фи-феномен': при тщательно управляемых условиях, если два пятна света мигают на коротком расстоянии друг от друга и в быстрой последовательности, то зритель обычно видит пятно света, непрерывно перемещающееся от первой позиции до второй. Это достаточно замечательно само по себе, поскольку, конечно, направление движения не может быть определено до второй вспышки; но восприятие имеет даже бóльшую креативную силу. Пол Колерс недавно показал[22], что, если первое пятно-стимул является круглым, а второе квадратным, то увиденное перемещающееся пятно плавно преобразуется из круга в квадрат; часто без всяких проблем происходят также преобразования между двухмерными и трехмерными формами. Более того, если между двумя пятнами-стимулами поставлен световой барьер, то перемещающееся пятно обходит вокруг барьера. Почему происходят эти дополнения — замечательная тема для предположений (см. далее главу V).

(д) Деформация

Наконец, некоторые изменения формы могут в зависимости от точки зрения рассматриваться или как исправления, или как искажения. Физик сглаживает приблизительную кривую, которая удовлетворяет всем его данным, до самой простой формы. Линия, заканчивающаяся стрелками вовнутрь, кажется нам длиннее физически равной линии, заканчивающейся стрелками вовне. Наше зрение имеет тенденцию увеличивать размер меньшей, но более ценной монеты по сравнению с размером большей, но менее ценной[23]. Карикатуристы часто переходят от избыточного акцентирования к фактическому искажению. Пикассо, отправляясь от "Менин" Веласкеса, а Брамс — от темы Гайдна, создали чудесные вариации, доходящие до откровений.

 

Таковы способы, которыми создаются миры. Я не говорю, что таковы все способы. Моя классификация не претендует ни на всесторонность, ни на четкость, ни на обязательность. Мало того, что иллюстрируемые процессы часто происходят в комбинации, но и выбранные примеры иногда одинаково пригодны для более чем одного заголовка; например, некоторые изменения могут рассматриваться альтернативно как перенагрузки или переупорядочения, или деформации, или как все перечисленное, а некоторые удаления также являются вопросом композиционных различий. Все, что я попробовал сделать — это предположить некоторое разнообразие процессов, находящихся в постоянном использовании. Конечно, можно развить и более плотную систематизацию, однако ни одна не может быть окончательной; поскольку, как отмечено ранее, уникальный мир миров наличествует не в большей степени, чем уникальный мир.

История с истиной

Но при всей этой свободе делить и объединять, подчеркивать, упорядочивать, удалять, замещать и заполнять, и даже искажать — что же является целями и ограничениями? Каковы критерии успеха в создании мира?

Поскольку, поскольку версия является вербальной и состоит из утверждений, может быть уместно понятие истины. Но истина не может быть определена или проверена в соответствии с соглашением с 'миром', потому что не только истины отличаются для различных миров, но и, кроме того, сама природа соглашения между миром и его версией печально известна как туманная. Скорее — говоря в общих чертах и не пытаясь ответить на вопросы ни Пилата, ни Тарского — версия принимается за истинную тогда, когда она не ущемляет никаких устойчивых полаганий и ни одного из своих собственных предписаний. Среди полаганий, устойчивых в данное время, могут быть долговечные отражения логических законов, недолговечные отражения недавних наблюдений и другие убеждения и предрассудки, устоявшиеся с различными степенями прочности. Среди предписаний, например, может присутствовать выбор между альтернативными системами координат, нагрузками и деривационными основаниями. Но граница между полаганиями и предписаниями не является ни четкой, ни устойчивой. Полагания оформляются в понятиях, образованных в соответствии с предписаниями. И если собственно точки Бойля[24] оказываются вне объединяющей их изотермы, то мы можем или сказать, что наблюдаемые объем и давление суть свойства, отличающиеся от теоретических объема и давления, или признать, что истины относительно объема и давления отличаются для двух миров — наблюдения и теории. Даже самое стойкое полагание может заранее признавать альтернативы: так, тезис "Земля неподвижна" утратил догматичность и попал в зависимость от предписания.

Истина — вовсе не важный и серьезный хозяин. Она — послушный и исполнительный слуга. Ученый, предполагающий, что целеустремленно занят поиском истины, обманывает себя. Он не учитывает тривиальные истины, которые он мог бы перемалывать бесконечно; он рассматривает многогранные и нерегулярные результаты наблюдений, чтобы получить немногим более чем предложения объемлющих структур и существенные обобщения. Он ищет систему, простоту, границы, и когда эти основания удовлетворяют его, он выкраивает подходящую истину (PP:Vll, 6-8). Законы, которые он формулирует, настолько же провозглашаются им, насколько обнаруживаются, а образцы, которые он очерчивает, настолько же проектируются, насколько выявляются.

Истина, кроме того, принадлежит исключительно тому, что говорится, а буквальная истина — исключительно тому, что сказано буквально. Мы видели, тем не менее, что миры сделаны не только из того, что сказано буквально, но также и из того, что сказано метафорически, и не только из того, что сказано буквально или метафорически, но также и из того, что проиллюстрировано на примерах и выражено — то есть из того, что показано, так же, как и из того, что сказано. В научном трактате основное значение имеет буквальная истина, но в поэме или романе метафорическая или аллегорическая истина может быть важнее, поскольку даже буквально ложное утверждение может быть метафорически истинно (LА, pp. 51, 68-70) и может отмечать или создавать новые ассоциации и различные подходы, изменять акценты, производить исключения и дополнения. Как буквально, так и метафорически истинные или ложные утверждения могут показывать то, чего они не говорят, могут действовать как четкие буквальные или метафорические примеры неупомянутых признаков и ощущуений. Например, в "Конго" Вэйчела Линдсея пульсирующий рисунок барабанного боя скорее настойчиво показан, чем описан.

Наконец, для невербальных версий и даже для вербальных версий, не содержащих утверждений, истина иррелевантна. Мы рискуем запутаться, когда говорим о картинах или предикатах как "истинных относительно" того, что они изображают или к чему применены; они не имеют никакого истинностного значения и могут представлять или обозначать некоторые вещи, а не другие, в то время как утверждение имеет истинностное значение и истинно для всего, если вообще истинно для чего-нибудь[25]. Абстрактная картина типа Мондриана ничего не говорит, ничего не обозначает, ничего не изображает и не является ни истинной, ни ложной, но многое показывает. Однако показ или иллюстрирование, подобно обозначению, являются референциальными функциями, и для картин валидны почти такие же соображения, как и для понятий или предикатов теории: их уместность и значимость, сила и пригодность в сумме дают их правильность. Чем говорить о картинах, что они истинны или ложны, скорее нам следовало бы говорить о теориях как правильных или неправильных, поскольку истина законов теории есть не более чем специфическое свойство и часто, как мы видели, уступает по важности таким свойствам, как убедительность, компактность, полнота, информативность и организующая сила системы в целом.

"Истина, вся истина и ничего, кроме истины" было бы, таким образом, превратной и парализующей политикой для любого создателя миров. Вся истина — этого было бы слишком много; это слишком обширно, изменчиво и забито пустяками. Одна лишь истина сама по себе — этого было бы слишком мало, поскольку некоторые правильные версии не истинны, а являются либо ложными, либо ни истинными, ни ложными — и даже для истинных версий правильность может иметь более важное значение.

Относительная действительность

Не следует ли нам теперь возвратиться к здравомыслию от всего этого безумного умножения миров? Не должны ли мы прекратить речь о правильных версиях, как будто каждая их них была бы собственным миром или имела свой собственный мир, и признать все их версиями одного и того же нейтрального и основного мира? Вновь обретенный таким образом мир, как отмечено выше, стал бы миром без родов или порядка, или движения, или покоя, или структур — миром, за который или против которого не стоит бороться.

Мы можем, тем не менее, принять реальный мир за мир одной из альтернативных правильных версий (или групп версий, связанных некоторым принципом сводимости или переводимости) и расценивать все другие версии как версии этого же самого мира, отличающиеся от стандартной некоторыми исчисляемыми способами. Физик принимает свой мир за реальный, приписывая удаления, дополнения, нерегулярности, переакцентирования других версий несовершенству восприятия, практической спешке или поэтической специфике. Феноменалист расценивает перцептуальный мир как фундаментальный, а изъятия, абстракции, упрощения и искажения других версий как следующие из научных или практических, или художественных соображений. Для "человека с улицы" большинство версий науки, искусства и восприятия некоторым образом отправляется от знакомого, пригодного к эксплуатации мира, слепленного на скорую руку из фрагментов научной и художественной традиции и своей собственной борьбы за выживание. В самом деле, этот мир чаще всего принимают за реальный, поскольку действительность в мире, подобно реализму в картине, является в значительной степени вопросом привычки.

Как ни странно, однако, наше желание одного мира удовлетворяется, в разное время и для различных целей, многими различными способами. Не только движение, происхождение, нагрузка, порядок, но и даже действительность относительна. Многочисленность правильных версий и действительных миров не стирает различия между правильными и неправильными версиями, не означает признания возможных миров, отвечающих неправильным версиям, и не подразумевают, что все правильные альтернативы одинаково хороши для каждой или, в самом деле, для любой цели. Даже муха вряд ли будет считать кончик своего крылышка фиксированной точкой. Мы не рассматриваем молекулы или поля как элементы нашего повседневного мира, не объединяем томаты, треугольники, типографии, тиранов и торнадо в один род, а физик не включит ничего из этого в число элементарных частиц. Живописец, разделяющий способ видения "человека с улицы", добьется популярности скорее, чем художественного успеха. И тот же самый философ, кто здесь метафилософски рассматривает обширное разнообразие миров, находит, что только версии, отвечающие требованиям упорного и дефляционного номинализма, удовлетворяют его целям в строительстве философских систем

Более того, в то время как готовность признавать альтернативные миры может раскрепощать и наводить на размышления о новых направлениях исследования, желание приветствовать все миры не строит вообще никаких миров. Само по себе подтверждение множественности доступных систем координат еще не обеспечивает нас картой движений небесных тел; признание приемлемости альтернативных оснований еще не дает никакой научной теории или философской системы; понимание различных способов видения еще не рисует никаких картин. Широта взглядов не заменит тяжелой работы.

Заметки о знании

Сказанное опирается на природу знания. В этих терминах знание не может быть исключительно или прежде всего вопросом определения того, что является истинным. Как при складывании головоломки, открытие часто состоит не в достижении некоторого утверждения или опровержения, но в обнаружении пригодности. Многие знания направлены на нечто иное, чем истинное полагание, или вообще любое полагание. Скорее возрастание остроты проникновения или диапазона понимания, чем изменение в полагании, происходит, когда мы находим в нарисованном лесу человеческое лицо, о котором мы уже знали, что оно там есть; когда мы научаемся узнавать стилистические различия среди работ, уже классифицированных художником, композитором или писателем; когда мы изучаем картину, концерт или трактат до тех пор, пока не видим, слышим или схватываем те признаки и структуры, которые мы не могли распознавать прежде. Такой прирост знания связан не с формированием или фиксацией полагания[26], а с ростом понимания[27].

Кроме того, если миры настолько же создаются, насколько обнаруживаются, то и знание также — настолько же вопрос переделки, насколько сообщения. Все процессы создания миров, которые я обсудил, затрагивают знание. Как мы видели, восприятие движения часто состоит в его создании. Обнаружение законов требует их составления. Распознавание структур часто заключается в их изобретении и применения. Понимание и создание протекают совместно.

В главах VI и VII я вернусь ко многим из рассмотренных здесь вопросов. Теперь я хочу рассмотреть две намного более определенные темы: во главе II — детальную категоризацию, особенно существенную для искусств, а в главе III — пример отслеживания понятия сквозь версии в различных системах и на различных носителях.


[1] "В переводных романах делаются иногда беспомощные сноски: "В оригинале — непереводимая игра слов..." (С.Довлатов, "Ремесло". Строчкой ниже там цитата из Нильса Бора: "Истины бывают ясные и глубокие. Ясной истине противостоит ложь. Глубокой истине противостоит другая истина, не менее глубокая...") Поздние вещи Гудмена написаны трогательно поэтичным языком со множеством аллитераций. Немногие из них сохранены в переводе, но ритм по возможности воспроизведен (прим. пер.).

[2] Например, в работе "Язык и миф".

[3] Но см. ниже раздел VIl: 1.

[4] Cр. статью "Способ, которым существует мир" ("The Way the World Is" (1960), PP, pp. 24-32), а также статью Ричарда Рорти "Затерянный мир" (Richard Rorty, "The World Well Lost", Journal of Philosophy, Vol. 69 (1972), pp. 649-665).

[5] Но не в значительной степени, поскольку ни один тип сводимости не служит всем целям.

[6] Cр. статью "Пересмотр философии" ("The Revision of Philosophy" (1956), PP, pp. 523); а также SA.

[7] В книге "Искусство и иллюзия" (E. H. Gombrich, Art and Illusion, Pantheon Books, 1960) Гомбрич во многих местах приводит аргументы против понятия 'невинного глаза'.

[8] См. эссе в: Jerome S. Bruner's Beyond the Information Given [далее — BI], Jeremy M. Anglin, ed. (W. W. Norton, 1973). Chap. I.

[9] Cр. SA, pp. 127145; а также "Sense and Certainty" (1952) и "The Epistemological Argument" (1967), PP, pp. 60-75. Мы могли бы выстроить историю последовательного развития миров и применить нечто подобное кантианскому регулятивному принципу, в результате чего поиск первого мира следовало бы признать столь же дезориентирующим, как поиск первого момента времени.

[10] Это не требует, как иногда полагают, модификации лейбницевой формулы идентичности, но лишь напоминает нам, что ответ на вопрос "То же ли это самое, что и то?" может зависеть от того, на что в этом вопросе указывают "это" и "то" – на вещи или события, или цвета, или виды и т.д.

[11] См. BI, pp. 331-340.

[12] См. далее SA, pp. 322, 132-135, 142-145.

[13] Sir George Thomson "Some Thoughts on Scientific Method" (1963), Boston Studies in the Philosophy of Science, Vol. 2 (Humanities Press, 1965), p. 85.

[14] Обсуждение вопроса о том, что значит это выражение, занимает много параграфов "Философских исследований" Людвига Витгенштейна, начиная с §142. Я не предполагаю, что ответ, который я даю здесь — ответ Витгенштейна.

[15] Я говорю здесь о родах достаточно свободно. О способах номинализации такого разговора см. SA: II и PP: lV.

[16] Об экземплификации и экспрессии как референциальных отношениях см. LA, pp. 50-57, 87-95.

[17] См.: Kevin Lynch, The Image of the City (Cambridge, Technology Press, 1960).

[18] См.: E. Llewellyn Thomas, "Eye Movements in Speed Reading", in Speed Reading: Practices and Procedures (University of Delaware Press, 1962), pp. 104-114.

[19] В докладе "Время, число и знак" ("Zeit, Zahl, und Zeichen") на Кассиреровских чтениях в Гамбурге в 1974 году.

[20] См. "О готовности к восприятию" ("On Perceptual Readiness" (1957) — BI, pp. 7-42).

[21] См.: Paul Kolers, "Bilinguals and Information Processing", Scientific American 218 (1968), 78-86.

[22] Aspects of Motion Perception (Pergamon Press, 1972), pp. 47ff.

[23] См. "Ценности и потребности как организующие факторы восприятия" ("Value and Need as Organizing Factors in Perception" (1947), in BI, pp. 43-56).

[24] Определяющие температуру, при которой для данного реального газа применимо уравнение идеального газа (прим. пер.)

[25] Например, "2+2=4" истинно для всего в том отношении, что для каждого x, x таков, что 2+2=4. Утверждение S обычно не будет истинно относительно x, если S не относительно x в одном из смыслов термина "относительно", определенных в статье "Относительно" (PP, pp. 246-272), но определение "относительно" зависит по существу от признаков утверждений, которые не имеют никаких разумных аналогов для картин. См. далее: Джозеф Уллиан, Нельсон Гудмен. "Истина о Джонсе" (Joseph Ullian and Nelson Goodman, "Truth about Jones", Journal of Philosophy, Vol. 74 (1977), pp. 317-338); а также VII: 5 ниже.

[26] Я ссылаюсь здесь на статью Чарльза С. Пирса " Фиксация полагания " (1877) ("The Fixation of Belief" — Collected Papers of Charles Sanders Peirce, Vol. 5 (Harvard University Press, 1934), pp. 223-247).

[27] О природе и важности понимания в более широком смысле, см. М. Полани "Личное знание" (M. Polanyi, Personal Knowledge. University of Chicago Press, 1960).

 

II

Статус cтиля

Принятые исключения

Очевидно, предмет — это то, что говорится, стиль — то, как это говорится. Немного менее очевидно то, что эта формула полна ошибок. Архитектура, нефигуративная живопись и наибольшая часть музыки не имеют никакого предмета. Их стиль не может быть вопросом того, как они говорят что-то, поскольку они ничего не говорят буквально; они делают другие вещи, они означают другими способами. Хотя большинство литературных работ что-то говорят, они обычно делают также и другие вещи, и некоторые из способов, которыми они делают некоторые из этих вещей — аспекты стиля. Более того, "что" одного способа может быть частью "как" другого. В самом деле, даже там, где единственной рассматриваемой функцией является высказывание, мы будем должны признать, что некоторые примечательные признаки стиля являются скорее признаками содержания, чем манеры высказывания. Стиль затрагивает предмет более чем одним способом. По этой и другим причинам я не могу подписаться под принятым мнением[1], что стиль зависит от сознательного выбора художника среди альтернатив. И я думаю, что мы будем должны также признать, что не все различия в способах письма, живописи, композиции или исполнения суть различия в стиле.

Однако я спорю здесь не с практикой критиков и историков искусства, а с их определениями и теориями стиля, так часто расходящимися с этой практикой[2].

Стиль и предмет

Ясно, что когда нечто говорится, то некоторые аспекты способа, которым это говорится — вопросы стиля. В той мере, в какой литература имеет описательную, повествовательную или объяснительную функцию, разновидности стиля суть разновидности выполнения текстами этой функция. Форма изменяется, в то время как содержание остается постоянным — но даже с этой поговоркой возникают проблемы. Грэм Хью пишет: "...чем больше мы размышляем об этом, тем более сомнительным становится, насколько мы можем говорить о различных способах высказывания; не является ли каждый различный способ высказывания фактически высказыванием другой вещи?"[3] Позже E.Д.Хирш-младший предпринял попытку защиты и определения синонимии, исходя из предпосылки, согласно которой стиль и стилистика зависят от наличия альтернативных путей высказывания в точности одной и той же вещи[4].

Синонимия — подозрительное понятие, и мое собственное исследование предполагает, что никакие два термина не имеют в точности то же самое значение[5]. Но отличие стиля от содержания требует не того, чтобы точно та же вещь могла быть высказана различными способами, но только того, чтобы то, что сказано, могло изменяться независимо от способов высказывания. Довольно ясно, что часто почти одни и те же вещи могут быть высказаны очень различными способами. И наоборот — и часто это более значительно — очень различные вещи могут быть сказаны почти одним и тем же способом —конечно, не тем же самым текстом, но текстами, имеющими некоторые общие характеристики, которые составляют стиль. Множество работ по многим вопросам может быть выполнено в одном стиле, и множество обсуждений стилей продолжается безотносительно к предмету. Стили высказывания — также как живописи или композиции, или исполнения — могут часто сравниваться и противопоставляться независимо от того, чем являются их предметы и даже от того, есть ли у них предметы вообще. Даже без синонимии стиль и предмет не едины[6].

Пока что наши результаты выглядят отрицательными и почти нулевыми. Не только стиль не является предметом; но и там, где нет никакого предмета, стиль нисколько не ограничен тем, что он не является предметным. Даже это — рискованное утверждение. Потому что иногда стиль все же является вопросом предмета. Я не просто подразумеваю, что предмет может влиять на стиль, но что некоторые различия в стиле полностью состоят из различий в том, что сказано. Предположим, что один историк пишет в терминах военных конфликтов, а другой в терминах социальных изменений; или предположим, что один биограф подчеркивает общественную карьеру, а другой личную жизнь. Различия между двумя историями данного периода или между двумя биографиями данного человека здесь состоят не в характере прозы, а в том, чтό сказано. Однако они не менее явно различаются по литературному стилю, чем по формулировке. Я преднамеренно выбрал примеры наглядной или описательной литературы, но поэтический стиль также может частично состоять из того, что он говорит — того, сосредотачивается ли он на хрупком и трансцендентном или на мощном и протяженном, на сенсорных качествах или на абстрактных идеях, и так далее.

Здесь вырисовывается перспектива парадокса. Если то, что говорится, иногда представляет собой стилевой аспект, и стиль есть способ высказывания того, что говорится, то в таком случае бестактный логик мог бы указать на неприятное последствие, состоящее в том, что то, что говорится, иногда есть аспект способа высказывания того, что говорится — формула с двойственным ароматом внутренне противоречивого трюизма.

Выход выглядит на первый взгляд даже более сверхъестественным. То, что говорится, может быть не только способом высказывания того, что говорится, но и способом разговора о чем-то еще; например, писать о сражениях времен Ренессанса и писать об искусстве Ренессанса — это не различные способы описания сражений или искусств, но различные способы описания Ренессанса. Высказывание различных вещей можно считать различными способами разговора о чем-то более всестороннем, что охватывает и то, и другое. Таким образом, не отходя от принципа, согласно которому стиль принадлежит способам высказывания, мы можем, например, признать аспектами стиля и описание сражений, а не искусства, и письмо романской прозой, а не англосаксонской. Но тогда мы отказываемся от того, что казалось самой сутью этого принципа: от контраста между способами высказывания и тем, что говорится, между стилем и предметом. Если и упаковка, и содержание суть вопросы стиля, то что им не является?

Посмотрев еще раз, пристальнее, мы можем заметить, что стилевые различия, зависящие от предметных, не являются простым результатом того факта, что говорится не одно и то же. Когда военно-ориентированный историк пишет о двух различных периодах, то его стиль может остаться тем же самым даже при том, что он говорит нечто совсем иное — по крайней мере столь же отличное, как то, что пишет о данном периоде он и историк, интересующийся искусством. Сказать, что стиль является вопросом предмета, было бы, таким образом, неопределенным и вводящим в заблуждение. Скорее, только некоторые признаки того, что говорится, могут считаться аспектами стиля; только определенные характерные различия в том, что говорится, составляют различия в стиле.

Аналогично, конечно, лишь некоторые признаки формулировки, а не другие, составляют признаки стиля. То, что два текста состоят из очень разных слов, еще не делает их различными по стилю. То, что считается признаками стиля — это такие характеристики как преобладание некоторых видов слов, структур предложений и использование аллитераций и рифм.

Таким образом, мы не должны заботиться о трудностях различения формы от содержания[7], так как это различие, поскольку оно вообще может быть прояснено, не совпадает с различием между тем, что является стилем, а что — нет, но пересекается с этим различием. Стиль включает некоторые характерные признаки и того, что говорится, и того, как это говорится; и предмета, и формулировки; и содержания, и формы. Различие между стилистическими и не-стилистическими признаками нужно проводить по другим основаниям.

Стиль и чувство

Но не упустили ли мы в наших усилиях до сих пор самое сущность стиля? Некоторые скажут, что стиль появляется там, где останавливается факт и начинаются чувства; что стиль — это вопрос из сферы "эмоционального и выразительного"[8] как противопоставленной логическим, интеллектуальным, познавательным аспектам искусства; что и то, что говорится, и то, как это говорится, имеет какое-либо отношение к стилю лишь постольку, поскольку это участвует в выражении эмоций. Два сообщения о прогулке под дождем, использующие различные слова и описывающие различные инциденты, могут оказаться в одном стиле, но они принадлежат различным стилям, если одно уныло, а другое полно ликования. Согласно таким представлениям, стиль вообще состоит из таких и гораздо более тонких качеств выраженных чувств.

Как критерий для различения стилистических признаков от не-стилистических, это предположение имеет очевидные ограничения. При любой вероятной сортировке свойств на эмотивные и когнитивные окажется, что некоторые стилистические свойства являются эмоциональными, а некоторые — нет. Напряженное или свободное построение, краткость или многословие, простой или декоративный словарь могут пробуждать восхищение или антипатию, но едва ли выражать их — и, конечно, сами по себе не являются эмоциональными свойствами. Соответственно, "эмоция" в этом контексте заменяется более неопределенным термином "чувство", и каждое явно не-эмотивное стилистическое свойство считается имеющим специфическое чувствование. Размеренные периоды чувствуются иначе, чем свободно построенные предложения; мы можем чувствовать различие между романским и англосаксонским словарем. Более того, эти чувственные качества часто известны нам прежде, чем мы различаем лежащие в их основе фактические свойства — так же, как мы часто чувствуем боль раньше, чем заметим рану. И именно эти чувства — скорее, чем их носители — могут считаться аспектами стиля. Таково это требование.