Как хитро в деве простодушной 1 страница
Владислав Лебедько
Медитации
На
Joker’e
Эта книга – история о поисках любви, кризисе и сомнениях, человеческом становлении, исканиях истины, где причудливым образом переплетаются мистики древности и философы современности, атеисты и люди глубокой веры, алхимики, неоплатоники, герметисты, католики и православные, гностики и еретики... В ней сочетаются глубокий анализ внутренних конфликтов и метафизика, романтизм и постмодернизм, наивность и цинизм, все Человеческое в человеке... И, конечно, Joker, который переворачивает любое мировоззрение вверх ногами, а потом играет им, освистывает, шутит, бодрит, срывает все маски, выводит из равновесия, еще и еще раз сталкивая читателя с обнаженным нервом Бытия...
Joker играет судьбой главного героя, его взаимоотношениями с женщинами, ставит перед ним неразрешимые задачи, предлагает идти по лезвию бритвы импровизации, загоняет в тупики, дает возможность научиться любить и постичь тайну самого Joker’а – саморазвивающегося творческого принципа Вселенной, основы всего Живого и незакостенелого...
1.
О Существо Хаоса, приходящее из бесконечности,
уходящее в бесконечность, не умеющее остановиться,
ибо – живое, создатель всего из всего, разрушитель
подобий, бьющий зеркала, – многолики облики твои,
умирающие в материи... (Из личной переписки)
Где-то на задворках памяти – окно на пустынную улицу. Осень. Мокрый снег. Тихо поскрипывает, раскачиваясь, фонарь. Ночь. Я жду чего-то или кого-то... Я ловлю себя на ощущении, что так было всегда, – всегда я ждал чего-то или кого-то. Что, вдруг, прозвенит звонок и кто-то долгожданный скажет самые важные слова.
Но ведь это было уже. И звонок, и слова. И не один раз. Чего же я жду? Кого-то еще более долгожданного? Еще более важных слов? Молчания? Чего-то окончательного?
Уже давно за полночь. Сегодня я опять не дождусь. Пора бы спать. Нет, – посижу еще минут двадцать. Просто так. Вроде бы как и не ждешь уже. Но, вдруг...
Нет, не каждый день так... Вчера – купе скорого поезда, стакан чаю и мягкий сон, волнами подступающий под стук колес. Позавчера веселая компания друзей. Еще одна ночь назад – порыв вдохновения и работа почти до утра... Но память, раскручивая дни вспять, неизменно натыкается на эти остановки. Остановки среди круговорота людей, работы, вокзалов. Я жду. Сейчас только я понял это совершенно отчетливо. Я не знаю чего или кого я жду. Я не знаю, что будет, когда я дождусь... Все закончится? Или только начнется?
Если я жду, значит я хочу ждать. Улыбаюсь этому бесхитростному выводу. Ожидание чуда, которое не случится никогда. Или оно уже случилось – само ожидание и есть это чудо...
Начинаю понимать, только словами это уже не выразить...
Первое письмо Ане.
Молодой Опуич из Триеста видел мир косыми глазами. Он шептал: "Бог – это Тот, Который Есть. А я – тот которого нет". Он носил в себе самом с самого детства хорошо запрятанную большую тайну. Он будто чувствовал, что с ним, как с существом, принадлежащим к человеческому роду, не совсем так, как надо. И естественным было его желание измениться. И желал он этого тайно и сильно, немного стыдясь такого желания, как неприличного. Все это походило на легкий голод, который, как боль, сворачивается под сердцем, или на легкую боль, которая пробуждается в душе подобно голоду. Он, пожалуй, не помнил, когда именно произошло это скрытое томление по перемене, принявшее вид маленькой бесплотной силы. Словно он лежал, соединив кончики большого и среднего пальцев, и в тот момент, когда на него навалился сон, уронил руку с кровати, и пальцы разъединились. И тогда он встрепенулся, будто выпустил что-то из руки. На самом деле он выпустил из рук себя. Тут появилось желание, страшное, неумолимое... С тех пор он постоянно и много работал над тем, чтобы что-то существенным образом изменить в своей жизни, чтобы мечта, томившая его, стала реальностью. Но все это приходилось делать как можно более скрытно, поэтому его поступки часто оставались непонятными окружающим.
Милорад Павич «Последняя любовь в Константинополе»
Письмо:
Здравствуй, Анюта!
Прошло полгода, как ты уехала... Почти три месяца, как ты исчезла и никто не знает, где ты. А мне сегодня безумно захотелось поговорить с тобой. Вообще-то, я все время говорю с тобой, но сегодня я впервые пишу тебе. Пишу, не зная куда... Вряд ли ты прочтешь эти строки. Но я все равно буду писать, хоть ты тогда и сказала, что нам больше незачем общаться.
Сегодня ночью мне снился дурацкий сон. Снится, что мне почему-то девяносто девять лет. Я вижу в зеркале свое старческое тело, впалые глаза, беззубый рот. Понимаю, что жизнь закончена... Вдруг – звонок. Я поднимаю трубку, а в ней – твой голос. Ничуть не изменившийся, такой же, как полгода назад. Ты спрашиваешь меня какие-то банальные вещи, что-то вроде «как дела» и «чем занимаешься» (интересно, чем я могу заниматься в девяносто девять лет?), но я не отвечаю – я плачу. Понимаю, что жизнь закончилась, а самое главное-то прошло мимо... Я так и проснулся, продолжая плакать, а утром сразу же сел за письмо. Как будто ты его прочтешь... И как будто что-то еще можно поправить...
А я тебе, Анютка, из Краснодара пишу. Я ведь нынче семинарист – езжу по городам, провожу семинары. Помнишь, я читал тебе из Довлатова[i] про удалого Михал Иваныча: «...Я – дружбист! ... Бензопила у меня...”Дружба”... Хуяк – и червонец в кармане...»[1] Так вот и я теперь – семинарист. Три дня – и триста «зеленых» в кармане. Те метания, что были в октябре – ноябре прошли, а с ними и бедность и вечные долги, хотя, конечно, не каждые три дня х...якнуть удается... Ну, я не для того, чтобы этим прихвастнуть пишу, – так, к слову пришлось. Пятый месяц, не возвращаясь в Питер, разъезжаю по городам. Ну, об этом потом... Не главное это.
Главное то, что я тебя и раньше, и теперь воспринимал, – как свое зеркало, как совесть, что ли. Да мы об этом много раз говорили. Так по сей день и осталось. Но почему-то тогда, когда мы были вместе, я не рассказывал тебе об одной очень важной вещи в моей жизни. Нет, так, намеками, эта тема все время звучала, только вот впрямую я ее никогда не называл. А сейчас хочу тебе об этом рассказать. О Joker’e. О том, как все началось... Тогда очень много понятно станет.
А началось все очень давно. Наверное с самого детства... Хотя, по-настоящему, осознанно, все началось в марте девяносто пятого года. Со знакомства с Кириллом[ii] Михайловым. (Он был тогда – на моем дне рожденья, – помнишь? – Он играл роль моих «Внутренних Событий», когда меня разбирали на Театре). Так вот, в марте девяносто пятого я учился на Психфаке[2]. И по расписанию была лекция по «методам современной психотерапии», но вместо нее почему-то выступил Кирилл Михайлов. Как он попал на Психфак с лекцией?, зачем?, почему? – мне до сих пор непонятно. Помню, что наш лектор по «методам современной психотерапии» представил (по-моему они были просто знакомыми или друзьями) нам стройного бородатого парня лет тридцати четырех и сказал:
- Это Кирилл Михайлов. Он вам сейчас кое-что интересное расскажет, – а сам ушел. Кирилл обвел взглядом группу, помолчал, загадочно улыбаясь. Нескольким девушкам состроил глазки, скорчил какую-то физиономию – и как-то так легко и непринужденно «взял» аудиторию. Слушали его все очень внимательно, хотя говорил Кирилл вещи, которые вряд ли кому-то (кроме нас с Серегой Евдокимовым, который после курсов на родину в Казань уехал) были нужны и важны. Просто всех покорили обаяние Кирилла, его манера говорить... Полтора часа прошли на одном дыхании. Но едва ли кто-нибудь что-нибудь из этой лекции вынес и запомнил. Вот только для меня это очень важно было (да для Сереги еще), я ведь именно за этим на Психфак поступил и, проучившись с сентября до марта, так этого и не нашел.
А начал Кирилл примерно с такой фразы:
- Прежде всего, позвольте мне констатировать тот факт, что у человека нет необходимости развиваться духовно. При этом мы определим духовное развитие, как нечто, что превосходит развитие социально-нормативное, то есть, общепринятый взрослый уровень отношений человека с миром. Так вот – оно, это нечто, не может быть непроизвольным. Для того, чтобы духовное развитие имело место, необходимо, чтобы у человека была некая особая мотивация, которая совсем не обязательна для нормальной, обычной жизни – это и будет несущий стержень духовного развития. Таким стержнем может явиться Намерение. Далеко не у каждого оно возникает. Тут нужно, чтобы сложилось несколько факторов...
И дальше – про то, как Намерение побуждает человека заниматься некой специфической деятельностью – Практикой. Потом еще о Постижении человеком своей внутренней природы и процессе Преображения... Очень простым языком, буквально на пальцах Кирилл объяснил то, что я искал в десятках книг. Но мне все равно было непонятно, зачем он читал об этом лекцию на Психфаке. Тут народ совсем другим озабочен. После лекции я подошел к Кириллу и спросил:
- А для кого вы это читали? Ведь по-настоящему это все нужно одному-двум людям из всей группы...
- Разве этого мало, чтобы ради них прочитать лекцию?
- А можно с вами еще пообщаться?
- Ну, ежели напросился, – пиши адрес, а завтра вечером часикам к семи и заходи...
Я-то с девяностого года зачитывался Кастанедой, Гурджиевым и Раджнишем (больше, кстати, никого не знал и знать не хотел) и мечтал встретить Учителя. А тут эта лекция... Вообще-то, шел я тогда к Кириллу проситься в ученики. Силу я в нем почувствовал. Силу и Знание. Но не стал он моим Учителем, и охоту Учителя искать отбил, можно сказать... А кем стал, и какие у нас с ним отношения сложились, – это я до сих пор объяснить не возьмусь. Сам он тогда сказал так:
- Все, что я могу для тебя сделать, Макс, это стать комментатором. То есть, комментировать то, что с тобой будет происходить, пока ты не перейдешь в новый сюжет своей жизни.
- Новый сюжет? Что это и как это произойдет?
- Не волнуйся, – узнаешь. Дело не быстрое...
Жил Кирилл неподалеку от метро Автово в просторной трехкомнатной квартире «сталинского» дома. С ним жили его жена – Стэлла – красивая полногрудая блондинка лет тридцати и десятилетняя дочка – Валюша. Квартирка, конечно, шикарная, но что больше всего меня поразило, так это библиотека. Три громадных шкафа, заполненных редкими книгами, в основном, по философии – Платон, Кант, Ницше, Юнг – большинство авторов я не знал. Несколько полок были уставлены изданиями на английском и латыни. Почти из всех книг в изобилии торчали закладки.
Мы выпили замечательного красного французского вина со льдом (именно с тех пор я взял эту манеру – пить вино со льдом) и Кирилл предложил мне присоединиться к ним и посмотреть по видику постановку чеховского «Дяди Вани». Театр я люблю с детства, поэтому с удовольствием посмотрел на то, как выясняли отношения Басилашвили, Лебедев и Лавров[3]. Видимо, Кирилл как-то связал этот спектакль с моим появлением (потом я убедился, что он ничего не делал случайно), но как – я тогда не понял. Затем Кирилл вытащил из шкафа томик Ершова[iii] и прочитал: «Видеть в пьесе борьбу – значит видеть, что действующие лица ведут себя не так, как они должны были вести себя по представлениям их партнеров. Поэтому представления эти неизбежно изменяются, и в этом в значительной степени заключается развитие каждого образа. И то, что человек собой представляет, определяется его представлениями о других людях. Все сказанное относится к любому произведению драматургии. Взаимоотношения между героями всегда, в сущности, раскрывают представления каждого о многих других, а в идеале – обобщенное представление о человеке вообще. Так, представления о партнере, взаимоотношения с партнером, перестраиваясь по ходу сюжета пьесы, говорят о взаимоотношении человека с человечеством»[4].
Стэлла с дочкой вышли на кухню. Кирилл смотрел на меня. Слегка наклонил голову влево. Пара минут молчания. Потом – неожиданно:
- Ну что, усек?
- Честно говоря, не очень...
- А зря. Я ведь, как и обещал, – уже начал комментировать. И заметь – все прозрачно. Никакой долбаной эзотерики. Держи, – протянул мне книгу, – почитай на досуге. А это место повнимательней – тогда кое-что поймешь.
Я, признаться, тогда обиделся за «долбаную эзотерику» и начал разочаровываться в Кирилле. Добил меня туалет, куда я сподобился зайти перед тем, как «отрекомендоваться». В туалете стоял табурет, на нем – Библия, развернутая, по-моему, на Книге Иова (Библия была тоже вся в закладках»), а на стене – лист формата А4, где было написано:
Учись мыслить абстрактно.
Если ты постигнешь этот текст, у тебя есть шанс на Преображение в этой жизни:
«Хора – понятие философии постмодернизма, фиксирующее феномен самодвижения семиотических сред, характеризующегося имманентными пульсационными верификациями своего направления и форм. Процессуальность самодвижения мыслится постмодернизмом как феномен самодвижения текста, автохронный и имманентный «разговор языка с самим собой» (Жак Деррида[iv]). В этом контексте презумпция тотальной семиотичности бытия фиксируется посредством понятия «хора». В качестве источника автохронных имманентных импульсов фундируется не что иное, как «пульсационный бином либидо» (Жиль Делез[v]). Важнейшим параметром хоры выступает имманентная ее способность версифицировать эволюционные перспективы движущейся предметности, задавая своего рода ветвящиеся расширения ризомы – смысловые перекрестки выбора. Жак Деррида предлагает интерпретацию хоры, как феномена снятия колебательных операций бинаризма, и именно такой внебинальный логизм фундирует собою постмодернистский стиль мышления, основанный на радикальном отказе от бинарных оппозиций.»
Изучив плакатик, я понял, что сей идиотский текст не сулит мне Преображения ни в этой жизни, ни в иных (ежели таковые случатся). Только сейчас я начинаю понимать, насколько этот текст был предсказанием всего того, что далее со мной произойдет за восемь лет. Тогда же, выйдя из туалета, я был удручен до крайности. Вот ведь, свела судьба с каким-то фраером, с его дурацкими, никому непонятными «комментариями» и вычурными текстами в туалете. Короче, решил, что там больше не появлюсь. А томик Ершова ненавязчиво «забыл» в прихожей. Кирилл, конечно, это заметил, но закрывая дверь, улыбаясь сказал:
- Звони, как понадоблюсь...
- Ага, как же, понадобишься! Жди, блин! – буркнул я про себя. По дороге домой я продолжал ворчать. – Тоже мне, Дон Хуан питерский нашелся! Всего-то на четыре года старше меня, а корчит из себя прорицателя. А сам – просто начитанный интеллектуал, – много мы видали таких... Еще и об эзотерике презрительно так отозвался... Фраер, одно слово. Сиди и читай про свои идиотские «ризомы[5]» в гальюне! А я-то еще в ученики к нему хотел податься...
Позвонил я ему через две недели, – еще март был.
Что-то не так стало в моей жизни. Беспокойство какое-то появилось. Как будто бы, после встречи с Кириллом, я твердой почвы под ногами лишился. До этого жил я спокойно и самоудовлетворенно, знал, чего хотел, были стабильные планы на будущее. Я ведь считал себя в жизни человеком тертым, знавшим что к чему. Когда еще был женат, прошел с женой курс семейной психотерапии (после чего, кстати, развелся), потом групповую психотерапию, – с чего и пошло увлечение психологией, затем занятия йогой и эзотеризмом. Короче, – видал виды. На Психфаке меня уважали. Я даже группу среди студентов вел – еще когда только поступил. В перспективе была аспирантура, создание собственного Центра, занятия йогой. Все в порядке было у меня. А тут, вдруг, беспокойство появилось. Глубокое беспокойство, по существу... Ну, аспирантура, диссертация, Центр – и что? Была во всем этом какая-то почти неуловимая фальшь, и словами-то ее не определить. И проявилась она, фальшь эта, как туча на безоблачном небе. Успокоенность пропала, исчезла уверенность, что все в жизни так и есть, как я предполагаю.
Дня через три после того, как я встретился с Кириллом, он мне приснился. И сказал, – очень внятно и четко так произнес ту фразу из Ершова: «Видеть в пьесе борьбу – значит видеть, что действующие лица ведут себя не так, как они должны были вести себя по представлениям их партнеров. Поэтому представления эти неизбежно изменяются, и в этом в значительной степени заключается развитие каждого образа. И то, что человек собой представляет, определяется его представлениями о других людях». И потом добавил, или это я уже сам себе сказал, – не помню, – что пьеса – это моя жизнь и теперь мне никуда не деться, потому что в ней обнаружилась эта самая борьба...
Затем уже, на другой день, я сопоставил эту фразу с тем, что говорил Кирилл на лекции, – о Намерении, благодаря которому возникает духовное развитие, о том, что это Намерение далеко не у каждого присутствует, а чтобы оно возникло, должны совпасть какие-то факторы. Дело-то было просто: я обнаружил, что мои представления о людях и о мире вовсе не совпадают с тем, что есть на самом деле (если это «на самом деле» существует) и то, что я это обнаружил, стало одним из факторов, которые должны были запустить развитие. Вроде бы так. Но я чувствовал, что запутался. И какое-то беспокойство, какая-то болезненная неудовлетворенность нарастала с каждым днем. Сначала я сходил в факультетскую библиотеку и прочитал Ершова. В результате – запутался еще больше. Вот мне и потребовались разъяснения, что же со мною происходит. Я позвонил Кириллу. Безо всякой гордыни позвонил – как будто забыл, как ругался на него.
Встретились в Таврическом саду – так Кирилл предложил. Вечер был теплый. Сначала просто гуляли. Я и спросить-то не знал о чем. Отчитался:
- Я Ершова-то прочитал.
- Угу, – кивнул равнодушно, хоть бы одобрил что ли...
- Слушай, а что это за новый сюжет моей жизни, о котором ты говорил прошлый раз? Он уже начался?
- Начинается. Хотя, до того, чтобы развернуться в полной мере, еще далековато.
- Ты говоришь загадками. Со мной что-то начало происходить. Беспокойство какое-то. Ощущение, что все не так, как я привык считать, причем сильно не так.
И вот тут-то Кирилл впервые упомянул Joker’a. Так и сказал:
- Все дело в том, что ты начинаешь знакомиться с Joker’oм...
- Что это за штука?
- А вот целью этого нового, довольно большого сюжета твоей жизни и является выяснение того, что же такое Joker. Давай зайдем в кафе.
Ясности не прибавилось. Мы вышли из садика и зашли в кафе. Возле Таврического есть кафе, одно из немногих в Питере, где подают горячий шоколад. Я заказал себе две порции и немного коньяку. Выкушав рюмку и попивая шоколад, я ждал объяснений. Уже без тревоги, скорее с любопытством. Кирилл не торопился. Взгляд задумчивый, движения медленные. Мне показалось, что ему трудно найти слова, с которых начать. Я уже допил вторую чашку, когда он произнес:
- Видишь ли, я начну тебе постепенно рассказывать о Joker’e, рассказывать с разных сторон, так как тема эта необъятная. Но самым главным будет то, что Joker сам тебе покажет...
- Это что – живое существо?
- Знал бы ты, что своим вопросом попал в десятку! Можно сказать, что самое живое, что только есть в этом мире. Пусть это будет одной из первых его характеристик. Теперь о существе... Существо ли Joker? И да, и не совсем. Существо, безусловно существо, но и нечто невообразимо большее, чем существо... Некий самораскрывающийся Принцип, – хотя и это не то. Впрочем, я хотел с другого начать. Давай с азов подойдем к этой теме: наше восприятие мира двойственно, – что для тебя, конечно же, не секрет. Ведь с самого рождения мы сталкиваемся с огромным количеством противоречий, которые неразрешимы с точки зрения обыденного сознания. Противоречия начинаются с самых простых, банальных, бытовых случаев и разворачиваются вплоть до предельных человеческих и общечеловеческих. Как говорил старик Державин: «Я раб, я царь, я червь, я Бог».
- Антиномии Канта[vi], это тоже отсюда?
- Да. Кант выделяет четыре основных антиномии, то есть, противоречия, которые сосуществуют одновременно: «Мир безграничен – и мир ограничен, Все в мире просто – все в мире сложно, В мире есть причинность через свободу – и в мире нет причинности через свободу, Все в мире необходимо – и все случайно»[6]. Мы же не будем ограничиваться какой-то выборкой или составлять типологии противоречий. Если говорить совсем просто, то есть масса противоречий, которые сосуществуют одновременно. Но вся штука состоит в том, что человеческому сознанию не справиться обычно именно с одновременностью существования противоречий. Я считаю себя либо рабом, либо царем, но не могу принять, что я и то и другое в одно и то же время. Не имея сил и навыка принять эти противоречия и осознавать их, как одновременно сосуществующие, мы вытесняем какую-то их часть...
- Но это же не остается без последствий. Об этом известно любому, кто хоть в популярном виде знаком с идеями психоанализа.
- Конечно. За вытеснение приходится платить. Невротическими симптомами, неадекватностью поведения, ограниченностью мировоззрения и, что самое главное – Живым в себе.
- Как это?
- Чуть позже об этом. Позволь я зачитаю тебе одно место из Юнга[vii], – Кирилл извлек из своего кожаного рюкзачка томик «Психологии и Алхимии» – как бы я хотел в то время иметь эту книгу! (через некоторое время я привыкну к этому его ритуальному действию – извлечению из рюкзачка какой-либо книги), раскрыл и прочитал:
«Разве не видно было до сих пор, что все религиозные высказывания содержат в себе логические противоречия и принципиально недопустимые утверждения, и что это составляет суть религиозного высказывания? В пользу этого есть признание Тертулиана: "И умер сын Божий, что безусловно вероятно, потому что нелепо, и погребенный воскрес. Это верно, потому что невозможно". Если христианство призывает верить в такие противоречия, то можно же, мне кажется, не отвергать того, кто принимает несколько более сильных парадоксов. Парадоксальность поразительным образом принадлежит к величайшему духовному достоянию. Зато однозначность - признак слабости. Поэтому внутренне оскудевает та религия, которая теряет или ослабляет свои парадоксы, а их усиление обогащает, ибо только парадоксальное может приблизительно уловить полноту жизни. Однозначность, непротиворечивость же односторонни и потому не годятся, чтобы выражать неуловимое»[7].
- Понятно, к чему я клоню?
- Начинаю догадываться.
- Возвращаюсь к вопросу о расплате Живым в себе за вытеснение противоречий: в определенный момент жизни человек имеет шанс познакомиться с Joker’oм, задача которого (одна из задач, – хотя говоря о Jokere, я прибегаю к понятию задачи условно, – он ведь Играет, а не целенаправленные задачи решает) как раз и состоит в том, чтобы обнажить противоречия, расковырять душу, принудить ее работать. Тут-то человек и начинает отбрыкиваться что есть мочи, – ведь Живое возвращается – бо-ольно!
- Здорово! – отчасти от коньяка, а в большей степени от объяснений Кирилла, я уже некоторое время находился в эйфории, – Кажется, я начинаю понимать, что же такое Joker!
- Ни хрена ты еще не начал понимать! Я скажу тебе даже дальше, что если человек не слишком сильно отбрыкивается, то Joker подводит его к предельно драматическому противоречию, противоречию между абсолютной механистичностью и обусловленностью существования и чем-то невыразимым, неуловимым, по чему дух томится. И ты, конечно же, со мной согласишься.
- Естественно!
- А толку-то? Хоть соглашайся, хоть нет, толку от этого пока никакого. Вот лет через пять-семь, ежели примешь условия игры, то может и доживешь до момента, когда взвоешь во весь голос от того, что всем нутром своим ощутишь это безумство, – вот тогда-то то самое духовное развитие, о котором я говорил на лекции, и начнется...
- А сейчас что мне делать?
- А сейчас я тебе еще кое-что прочту, чтобы было о чем поразмышлять в ближайшее время.
- Да и так уже выше крыши...
- Ладно, слушай, – Кирилл достал из рюкзака следующую книгу, развернул на одной из закладок:
«Повторяю: удивление лежит в основе философии. Иногда легко понять удивительность, если осуществить простой акт самонаблюдения. И конечно, выражение Гете: "остановись, мгновение, ты прекрасно" – вовсе не гедонистическое[8] выражение такого чувства, нет, за этим стоит сознание действительно странной какой-то и непонятной обреченности всего высокого и прекрасного. Оно как бы не держится ни на чем. Не на чем ему держаться. Только у существ и только в таком мире, где хрупко и неминуемо обречено все высокое и благородное, есть и возможна мысль, потому что такие существа можно назвать историческими существами. Они являются таковыми, поскольку находятся в точке, которая сама находится за какой-то бешено закрученной кривой, окруженной хаосом и гибелью.[9]»
- Чье это?
- Мераб Мамардашвили[viii], наш великий современник. Совсем недавно ушел из жизни. Мне посчастливилось однажды в Москве слушать его лекцию об античной философии. Очень сильно жил человек! По-Человечески... Ну, пойдем к метро. Тебе куда?
- На «Черную речку». Я на Савушкина живу.
Пока мы шли до «Чернышевской», я испытывал двойственное чувство. С одной стороны, я еще пребывал в эйфории. А с другой, недоумевал: зачем Кирилл взялся возиться со мной, «комментировать» мою жизнь? Мне было неловко. Уже на эскалаторе я спросил:
- Слушай, я тебе... чем-то обязан?
- Когда-нибудь ты поймешь, что это я обязан тебе. Звони... – пожал мне руку.
От метро до дома я шел три остановки пешком. Был теплый мартовский вечер. Впереди было что-то неизвестное, зовущее, манящее, но и пугающее (пока несильно). Я шел и улыбался сам себе...
Вот так в мою жизнь вошел Кирилл. Так в мою жизнь начал заглядывать Joker. Я еще напишу тебе, что было потом. Потом было много всего...
Три часа писал тебе это письмо. Устал, но рад, ведь все это время я ощущал тебя рядом. Спокойней стало. Хотя не спокойствия и не облегчения ищу я. Я начал рассказывать тебе о Joker’e, потому что жалею о том, что тогда, когда мы были вместе, не поведал тебе эту историю. Возможно, если бы ты поняла это, все сложилось бы иначе... Через полгода разлуки и разных испытаний я хочу сказать тебе то, в чем не был уверен в октябре и ноябре, то, в чем сейчас уверен, то, к чему я дошел: я люблю тебя, Анютка... И верю, что найду тебя, хоть и не знаю, что дальше...
Максим
(25.07.03)
Второе письмо Ане.
- "Я вас спросил: верите ли вы, что есть привидения?"...
- "Нет, ни за что не поверю", – с какой-то даже злобой вскричал Раскольников.
- "Нет? Вы так думаете?" – продолжал Свидригайлов, медленно посмотрев на него. – "Ну, а что если так рассудить: привидения - это, так сказать, клочки, обрывки других миров, их начала. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть. Потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одной земной жизнью для полноты и порядка. А чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, – тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше."
Федор Михайлович Достоевский «Преступление и наказание»
Письмо:
Здравствуй, Анюта!
Дней десять я не писал. За это время успел из Краснодара перебраться в Воронеж и провести там семинар. А сейчас еду на поезде – в Саратов. Вчера был последний день семинара, и мы ставили этюды из классической драматургии. И вот та роль, что когда-то исполнила ты, вчера досталась одной очень своеобразной девушке – Оле Андреевой. Тут двойное совпадение, поэтому я напишу поподробнее. Ты, наверное, помнишь тот монолог Нины Заречной, который произносится от имени Мировой Души: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, - словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли... Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно... Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа – это я... я... Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря и, Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь...»[10]
Тогда, когда мы репетировали это с тобой, я не уловил одной вещи, которая кажется мне важной сейчас (хотя тогда мы поставили все интуитивно так, что ты как раз сыграла как надо). Дело в том, что этот монолог должен быть очень драматичным. Я не знаю, был ли знаком Чехов с учением неоплатоников[ix] о Мировой Душе, но монолог, который читает Заречная, это учение великолепно отражает, причем всего несколькими строками. Вот что пишет о Мировой Душе сам Плотин[x](это из записных книжек, которые я вожу с собой – у меня тут чего только не выписано): «Поскольку Психея (женская Душа Мира) была наделена творческой силой, она возжелала обратить ее не на вечное настоящее, которое ее окружало, а на что-то другое. И возжелав создать подобие Вечности, она принялась времениться и породила Космос, подчиненный времени и пребывающий в ней самой, ибо сама она стала Временем...»[11]