Как хитро в деве простодушной 12 страница
Три часа до поезда были вечностью и мгновеньем. У вагона мы обнялись и долго стояли, пропитываясь чувством необыкновенной близости и ощущением кого-то безумно родного и близкого...
Забравшись в купе на верхнюю полку, я прикрыл глаза. Ее образ сладким головокружительным облаком обнял меня. Это было не сексуальное желание, это было длящееся наслаждение, охватившее все чувства, подкрепленное мыслью: «Нашел...» Мир распахнулся, как не распахивался уже очень давно. С этой находкой, казалось, я обретал сам себя, ныряя в какую-то бездонную, безумную, пьянящую глубину. В такой грезе прошла почти вся дорога. «Сексуальность как таковая, центрирована понятием не "удовольствия", в котором угасает процесс, как утративший свою цель, но "наслаждения" как принципиально незамкнутого. В этом отношении если секс реализует себя в оргазме, то сексуальность в соблазне...[214]»
Войдя в свою квартиру и не раздеваясь, я сразу же набрал ее номер:
- Аня...
- Я очень ждала...
Через три дня я снова был в Самаре. Прямо на вокзале, не торгуясь, взял такси. Со сладко стучащим сердцем влетел на пятый этаж, позвонил. Волнение и радость. И такое же волнение и радость в ее глазах, когда она открыла дверь. Несколько секунд стояли неподвижно, потом Аня переступила порог, сделала шаг ко мне и губы наши слились...
Часа два сидели на кухне. Пили чай. Молчали. Все было ясно без слов. Ясно и просто. И снова – то обволакивающее облако наслаждения. Рука в руке. Глаза в глаза.
- Анюта, я знаю, это неразумно, ведь мы ничего не знаем друг о друге, хотя кажется, что знаем все... Как бы то ни было, тебе я скажу это: Аня, выходи за меня замуж!
Встала. Улыбнулась одними глазами:
- Я бы очень хотела сказать тебе «да»... Подожди пять минут, – и ушла на лестницу курить. Через несколько минут вернулась, села напротив, опять глаза в глаза: – Я согласна...
Другого ответа я и не ждал.
В этот день мы долго гуляли по городу, по набережной, катались на катере по Волге, вечер провели в уютном ресторане.
Ночью я долго сидел, обняв ее ноги и положив голову ей на колени, а она гладила мои волосы. Мы никуда не торопились. Долго-долго раздевались. Одурманивающая нежность прикосновений... Но... но вот эрекции у меня не было... Такое иногда случалось – когда в первый раз с новой женщиной... Выручал обычно образ Лики. Но сейчас, когда узнавание было стопроцентным, а любовь и открытость – головокружительной! Непонятно... Я не посмел воспользоваться образом Лики в этот раз... Аню эта моя несостоятельность нисколько не напрягла. Мы просто лежали и ласкали друг друга, пока не подступил сон. Утром – получилось. Только немного поспешно, торопливо. Потом еще и еще раз. Но что-то было немного не так в этой близости. Без секса нежность и пьянящее облако были устойчивы и сильны. А вот секс – хотя и неплохой, но какой-то не праздничный получился. Может быть, просто ожидания были завышенными?
Три дня я пробыл у Ани. За это время мы оба друг другу все про себя рассказали и построили кучу планов на будущее. Аня оказалась на четыре года младше меня – ей было тридцать три. В двадцать пять вышла замуж. Через год развелась. Потом был еще один «приходящий» по выходным друг, с которым она год назад тоже рассталась. И больше никого... Странно, – при ее-то очень привлекательной внешности. Работала в школе учителем биологии.
Договорились, что третьего сентября – в мой день рождения она приедет в Питер. Уже с вещами. Подадим заявление в ЗАГС. Потом найдем работу... Ну и много всякого – как жить будем.
Все десять дней – это время нашей второй по счету разлуки, я ежедневно звонил ей. Говорили подолгу, иной раз больше часа, невзирая на то, какие счета придут за переговоры.
На день рождения я пригласил нескольких ближайших друзей (среди них и Светку с Викой – своих бывших «жен») и, впервые за все время моего с ним знакомства, – Кирилла. Я рассказал ему все, что со мной произошло за эти две недели. Ждал ответа, что это – наваждение, шутка Jokerа, память прошлых воплощений?
- В любом случае то, что с тобой происходит, говорит о том, что ты этого заслужил. Если ты хочешь услышать от меня – не был ли ты знаком с ней в «прошлых жизнях», – то я такими прорицаниями не занимаюсь. Лучше прочитаю тебе одно местечко из Жиля Делеза, – может кое-что и поймешь: «Психологическое бессознательное отлично от онтологического бессознательного. Последнее соответствует чистому, виртуальному, бесстрастному и бездействующему воспоминанию в себе. Первое же представляет движение воспоминания на пути самоактуализации: подобно «возможностям» у Лейбница, воспоминания стремятся воплотиться, они усиливают напор, только бы их приняли – да так, чтобы все исходящее от настоящего отторжение и плюс "внимание к жизни" оттолкнули бесполезные и опасные воспоминания. Между приведенными двумя описаниями двух разных бессознательных нет противоречия. Более того, вся Материя и память целиком разыгрывается между такими двумя бессознательными...[215]»
- Если честно, – я как-то не уловил связи и вообще мало чего понял?. Что-то смутное мелькнуло, но вот как это приложить к тому, что со мной произошло?...
Кирилл пожал плечами:
- Ну, не уловил, значит еще рано. Не заморачивайся. А на день рождения я приду.
Возвратившись от Кирилла домой, я начал листать Томберга. Остановился на Шестом Аркане «Возлюбленный». Особенно созвучным моему настроению было вот это место: «Целомудренным можно быть лишь когда любишь всем своим существом. Это живое единение. Это триада – дух, душа и плоть, – которые суть одно; а три и три – шесть, а шесть – два, а два – одно. Это и есть формула чистоты в любви. Это формула Адама-Евы. И именно в этом состоит принцип целомудрия, живая память о рае. А как же обет безбрачия монахов и монахинь? Применима ли здесь формула целомудрия Адам-Ева? Любовь крепка, как смерть, то есть, смерти она неподвластна. Смерть не может принести ни забвения, ни оставления надежд. Те из нас, ныне сущих, кто несет в себе пламень памяти об Эдеме, не могут этого забыть, не можем и мы оставить надежду обрести его. И если человеческие души приходят в этот мир с отпечатком этой памяти, равно как с безотчетной уверенностью в том, что встреча с другой душой в этой жизни и в этом дольнем мире не состоится, тогда они проживут словно овдовевшие – в той мере, в какой они помнят, - и словно обрученные, - в той мере, в какой надеются. Так вот, все истинные монахи суть вдовцы и женихи, а все истинные монахини суть вдовы и невесты – в глубине своих сердец. Истинное безбрачие есть свидетельство вечности любви, точно так же, как и таинство брака есть свидетельство ее истинности. Таким образом, одна и та же стрела – “стрела огненная, огня весьма сильного” – является причиной и подлинного безбрачия и подлинного брака. Человек потому становится монахом, что сердце его пронзено – точно так же, как сердце жениха в канун свадьбы. Где больше истинности и красоты? Кто скажет?[216]»
Не буду рассказывать подробности этих десяти дней. Ясное дело – ждал, каждый день казался бесконечно долгим, а встреча была безумно радостной.
Вечером стали подходить гости. Аню я всем представил, как свою будущую жену.
В этот день я решил сделать себе подарок: Магический Театр для себя самого. Впервые за семь лет его существования. Трудно было одновременно и вести Магический Театр и быть главным персонажем, который подвергается разборке и сборке уже в новом качестве. Но получилось. Очень важная штука случилась. Подробно не помню – когда проделываешь это с собой, входишь в сильно измененное сознание и многое забывается. Первоначально было пять фигур: Внутренние события, Внешние события, Страх перемен, Созерцатель и Ускользающее вдохновение. Внутренними событиями был Кирилл. Ускользающим вдохновением – Аня. Помню, что путешествовали в тысяча триста какой-то год, опять-таки в Прагу, где Серега – Страх перемен – оказался каким-то епископом, который как мог защищал меня – еретика от инквизиции, так как был моим другом, но потом все-таки выдал, поддавшись внешнему давлению. После этой разборки, прощения и возвращения в настоящее время, большинство моих фигур трансформировались. Я переживал мощное движение энергопотоков, сильнейший разогрев всего тела и облегчение от искупительных слез. Самая важная трансформация произошла с фигурой, которой была Аня. Она стала Нитью, связывающей меня с Богом.
В первый раз в жизни я испытал преобразующую мощь Магического Театра на себе. Следующим утром я проснулся действительно другим человеком. Это была еще, конечно, не полная переплавка ценностного сюжета, но изменения оказались внушительными. Даже на уровне физического тела – как будто помолодел лет на десять. Очень важным оказалось и символическое совпадение роли, которую исполняла Аня на Магическом Театре, с ее – Ани – значением для меня. Она действительно в течение всего времени нашей совместной жизни, да и потом, была моей совестью, моим Зеркалом, нитью, связывающей меня с Богом.
Аня оказалась глубоко верующей женщиной. Усердно молилась, соблюдала посты, часто ходила в церковь на службы, привезла с собой несколько больших икон... Ее вера была не только внешней. Она действительно Верила. И для нее не было разделения между церковью небесной и церковью земной, каковое существовало у меня. Я хоть и был крещеным, считал себя мистиком[217], переживал глубокую личную сопричастность Христу, искренне молился, но вот церкви и обрядов не принимал и принимать не хотел. Я не могу сказать, что с появлением Ани я воцерковился, но вера моя стала крепче, сопричастность Иисусу – глубже, и я стал хотя бы понимать и не отрицать церковь.
На следующий день после приезда Аня дала мне прочесть Пьера Тейяра де Шардена[lxii], который и для нее семь лет назад, после развода с мужем сыграл большую роль в приобщении к церкви и вере. К православной вере, хотя сам Шарден – католик.
Вот несколько строк из Тейяра де Шардена, которые оставили глубокий след и во мне:
«Христианская любовь непостижима для тех, кто не испытал ее. Многим известным мне людям кажется просто невозможным и почти чудовищным, что можно любить бесконечное и непостижимое и что сердце человеческое может наполняться истинной любовью к своему ближнему. Но независимо от того, основано оно на иллюзии или нет, как можем мы сомневаться в том, что такое весьма сильное чувство действительно существует? Нам остается лишь констатировать, какие плоды и результаты постоянно порождает это чувство. Разве не достоверен факт, что на протяжении уже двадцати веков тысячи мистиков черпают в его пламени силы для столь энергичного рвения, что оно оставляет далеко позади себя - по яркости и по чистоте - душевные порывы и преданность всякой чисто человеческой любви? И разве не факт, что многие тысячи мужчин и женщин, однажды испытав силу этого чувства, каждый день отказываются от всякого другого стремления и радости, все больше и больше предаваясь служению любви? И, наконец, разве не факт (я в нем ручаюсь), что если бы в душе верующих погасла любовь к Богу, то огромное здание церковных обрядов, иерархии, доктрин, с помощью которых и образуется Церковь, мгновенно бы рухнуло? Для науки о человеке огромное значение имеет то, что на конкретном пространстве Земли возникла и выросла зона мысли, где не только зародилась и была возвещена подлинная всемирная любовь, но также было дано жизненное свидетельство, что она психологически возможна и осуществима на практике.[218]»
Сентябрь мы прожили с Аней в любви, дружбе и глубоком взаимопонимании. Одна только вещь смущала меня, – и я не делился своим напряжением с Аней. Это касалось секса. Вроде бы все было хорошо, но вот того нисшествия благодати, что происходило с Ликой и которого я ожидал во время близости с Аней – не случалось...
Еще – пара бытовых осложнений. Первое – мои родители, зная меня как человека ветреного в отношении женщин, согласились только на временную прописку Ани. Возникли сложности с ее устройством на работу. Это было не так страшно, потому что я проводил семинары и денег пока хватало. Второе – перед тем, как идти подавать заявление в ЗАГС, я решил поменять паспорт (все мои знакомые уже давно получили новые паспорта). И похоже, попал в неудачное время: вместо десяти дней процесс получения нового паспорта затянулся более, чем на месяц. Так что откладывалось пока и наше бракосочетание...
Смерть
– Михаил Александрович, – негромко обратился Воланд к голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита увидела живые, полные мысли и страдания глаза. – Все сбылось, не правда ли? – продолжал Воланд, глядя в глаза головы. – Голова отрезана женщиной, заседание не состоялось, и живу я в вашей квартире. Это факт. А факт – самая упрямая в мире вещь. Но теперь нас интересует дальнейшее, а не этот уже свершившийся факт. Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой, каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие…
Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»
В сентябре, впрочем как и обычно, работы у меня было немного, – только по выходным Магические Театры или семинары. Аня вообще не работала. Так что большую часть времени мы гуляли по городу или вместе читали. Сейчас это был мой любимый роман Достоевского «Братья Карамазовы». Я его читал лет шесть назад, а для Ани он вообще еще не был открыт.
Дошли до шестой главы, в которой все Карамазовы, Петр Александрович, Ракитин и еще несколько героев собрались в скиту старца Зосимы. Петр Александрович рассказывал о статье Ивана Карамазова, где тот писал: «...Такого закона природы, чтобы человек любил человечество – не существует. А если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно от того, что люди веруют в свое бессмертие... Уничтожьте в человечестве веру в бессмертие – и в нем тотчас же исчезнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать жизнь... Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного. Все будет позволено...![219]» Меня передернуло на этих строках. Часто я встречал подобное мнение, но был с ним категорически не согласен:
- Я, Аня, считаю, что все как раз наоборот. Если у нас нет веры в бессмертие души, то с какой бережностью и осторожностью мы должны относиться ко всему живому, особенно к ближнему. Неизбежность окончательной смерти сама по себе вызывает огромное чувство ответственности перед хрупкостью жизни. Именно отсюда и может возникнуть настоящая любовь. Помнишь, как в «Обыкновенном чуде» сказал Волшебник: «Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец.[220]»
- Ну так это храбрецам и безумцам. Для большинства же людей все наоборот – если нет бессмертия, то нет и никакой ответственности, – и делай что хочешь...
- Ерунда какая-то... Давай дальше почитаем...
«- Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей веры в бессмертие души их? – спросил вдруг старец Ивана Федоровича.
- Да, я это утверждал. Нет добродетели, если нет бессмертия.
- Блаженны вы, коли так веруете, или уж очень несчастны.
- Почему несчастен? – улыбнулся Иван Федорович.
- Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни в бессмертие вашей души ни даже в то, что написали о церкви и церковном вопросе.
- Может быть вы правы!…Но все же я и не совсем шутил… – вдруг странно признался, впрочем, быстро покраснев, Иван Федорович.
- Не совсем шутили, это истинно. Идея эта еще не решена в вашем сердце и мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь – и журнальными статьями и светскими спорами, сами не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей про себя... В вас этот вопрос не решен и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения...[221]»
- Слушай, Анюта, а в твоем сердце решен этот вопрос? Ты – веришь в бессмертие души?
- Верю.
- А на основе какого опыта ты веришь?
- Да без всякого опыта. Мне не нужны доказательства. Я просто верю. Я глубоко убеждена в этом.
- А вот во мне этот вопрос еще не решен. И я знаю, что доказательств быть не может, что всякие разговоры о перевоплощениях или исследования клинической смерти – только успокоительные таблетки для тех, кто не может или боится критически на это посмотреть. Ведь не было еще ни одного человека, который бы пережил непрерывный опыт перехода. Всякие контакты с потусторонним миром, с душами умерших, с душами святых – вполне могут быть объяснены подключением к голографической матрице коллективного бессознательного. Невозможно же проверить, что так называемая «душа умершего», с которой кто-то, например, контактирует, – я присутствовал при таких опытах, – имеет в основе своей переживание ее «я», которое было и при жизни. А воспоминания «прошлых жизней» – генетическая память или проявление коллективного бессознательного – тут ведь тоже нет опыта непрерывности «я»...
- Ну а клиническая смерть?
- Так ведь клиническая смерть – это и не смерть вовсе. Это же не переход за предел. Просто небольшая остановка. Тем более, мозг еще долгое время продолжает функционировать. А тут – глубочайшая релаксация всего тела, – отсюда и описания блаженства и всего такого...
- А «выходы из тела»?
- И «выходы из тела», и состояния мистического экстаза, где переживаешь свое «я» как бы независимым от материального мира, – я хоть на несколько минут, но переживал эти явления, – но и они не дают мне никакой уверенности в бессмертии души...
- Что же, сознание для тебя – всего лишь продукт высокоорганизованной материи?
- Я же говорю: вопрос этот не решен мною! У меня нет уверенности ни в том, ни в этом. А что касается продукта высокоорганизованной материи, то с этих позиций все описывается наиболее просто. Вполне возможно объяснение, что сознание – частный случай высокоорганизованной материи. Почему именно такой? Хрен его знает! Может быть, это просто насмешка природы...
- Но ведь ты сказал, что у тебя был опыт переживания чистого «я». Что же, по-твоему, остается, когда исчезают телесные ощущения, исчезают эмоции, мысли, образы? Состояние чистого созерцания – что это такое? Ты считаешь, что оно все-таки имеет некий материальный носитель?
- Это переживание может быть сродни тому, как если бы ламповый приемник стал бы слушать работу своих ламп...
- И кто же все-таки слушает?
- Ну, попробуем докопаться до этого самого «я-свидетеля». Представим психику как мензурку, а сознание как море и применим к ним метафору сообщающихся сосудов. Так вот, если я хочу установить между ними связь, мне нужно сначала сделать так, чтобы не мешало тело. Далее, я отстраиваюсь от восприятия, – от органов чувств. Потом необходимо отстроиться от собственно работы сознания. И когда тонус сознания понижен, – остается как бы вакуум: возвращаясь к метафоре сообщающихся сосудов, – сосуд сознания становится пустым. Там ничего нет. Но абсолютного вакуума не существует. Какие-то отдельные молекулы в нашем сосуде сознания все же останутся. Это почти ничто, но, в то же время, это та минимально необходимая частичка, которая по принципу голографического устройства мира содержит в себе ВСЕ. Разрешающая способность сознания не позволяет эту частичку осознать – возникает ощущение абсолютной пустоты, абсолютного вакуума. Этой точке, неразличимой как объект, но все же существующей, – «точке наблюдателя» – начинает предъявляться содержание психики: сначала ее более активные слои, потом более глубокие, вплоть до архетипических. Эта точка – абсолютно незаинтересованный свидетель…
- Метафора понятна. Но вопрос остается, – имеет ли эта «точка свидетеля» какой-то материальный носитель или это уже никак не описывается в материальном мире?
- Здесь мы подходим к ситуации, описать которую словами просто невозможно… В опыте это переживается так, как будто созерцание держится на каком-то мерцающем носителе: оно в некоем, непонятно каком темпе пульсирует: нет такого, чтобы это было четким осознанием, – ты то почти ничего, то совсем ничего не чувствуешь, не видишь, не понимаешь, не запоминаешь. То почти ничего, то совсем ничего… Как пунктирная нить...
- Но сам-то этот свидетель, – что это?
- Вот оно-то и непонятно. Как будто форма, в которой что-то выплавляют.
- Откуда она, Максим?
- Опять метафора, на этот раз – кристалл. У кристалла есть ось. Но она воображаемая. В природе ее нет, но молекулы кристалла располагаются так, как если бы она была. Вот это «как если бы» – это оно и есть. Эта «ось» – структура человеческого «я». Вокруг нее все выстраивается.
- Тогда получается парадоксальный вывод: весь материальный мир строится вокруг воображаемой, то есть, по сути, нематериальной оси.
- Вот тут-то и загвоздка. Выводы отсюда равнозначны в обе стороны. Здесь мы уже вольны выбирать картину мира. И мне кажется – сделать это принципиально невозможно. Поэтому я говорю, что вопрос этот не решен еще моим сердцем. И я, как Иван Карамазов, мучаюсь и забавляюсь... И уж конечно, у меня нет такой легкой уверенности в потусторонней жизни, каковая в деталях была в мировоззрении, например, Сведенборга[lxiii], который даже распространил на эту сферу свободу воли: «...Бог предоставляет человеку свободную волю, эту страшную привилегию, дающую возможность заточить себя в аду или заслужить рай. Иначе говоря, Сведенборг распространяет на потусторонний мир действие свободной воли, которая, согласно ортодоксальной доктрине, существует лишь при жизни. Как видим, между двумя мирами, по Сведенборгу, лежит промежуточная область – область духов. Там живут души умерших, беседуя с ангелами и демонами. Но однажды настанет момент – он может не наступать неделю, месяц или долгие годы, – словом, неизвестно сколько времени, – когда человек, пообщавшись как с ангелами, так и с демонами, принимает решение – стать ему демоном или ангелом. В первом случае его ожидает ад, во втором – рай.[222]»
- Странно это, Максим. При твоем опыте, мудрости, – мучиться таким простым вопросом, который для меня, человека более простого – давно уже решен... Кстати, ты знаешь, я пару лет назад видела по телевизору интервью с одним очень старым человеком. Кто это был – не знаю. И вот, под конец беседы, журналист его спрашивает: «Скажите, а каково это – чувствовать, что все в жизни уже позади и впереди ничего не осталось?» – наглый такой журналист попался. Но старик этот ничуть не обиделся и ответил: «Что вы! Как это ничего не осталось? Впереди у меня самое главное событие – моя смерть!» И показали глаза старика в этот момент – незабываемые глаза... Удивительные, светящиеся такой глубиной жизни и надежды...
- Здорово! Ты передала сейчас это переживание. Очень мощно! Хочешь не хочешь, а вспоминается Шопенгауэр[lxiv]: «Старик имеет лишь смерть перед собою, у юноши же впереди – жизнь, но еще вопрос, что привлекательнее, и не лучше ли, вообще говоря, иметь жизнь позади, чем пред собою? Ведь сказано у Экклезиаста (7;2) “День смерти лучше дня рождения”[223].»
Мы пошли пить чай. Пока закипал чайник, я прочитал вслух еще пару страниц. После разговора с Аней мне врезался в мозг вопрос Ивана Карамазова Зосиме: «Простите, а может ли этот вопрос быть решен во мне, и решен в положительную сторону?», на который старец отвечал: «Если не может решиться в положительную, то никогда не решится в отрицательную. Это свойство вашего сердца и в этом вся мука его. И дай вам Бог, чтобы решение постигло вас на земле...[224]»
Несколько дней я почти неотвязно думал на эту тему. Думал о том, что вряд ли в моем сердце когда-нибудь решится этот вопрос, если он не решился до сих пор... Потом позвонил Кириллу, рассказал о своих терзаниях и договорился с ним о встрече.
Встретился я с Кириллом в парке «30-летия комсомола» возле метро «Нарвская». Была замечательная погода. Разгар «бабьего лета»... Мы присели на скамейку и Кирилл сразу вытащил из своего рюкзака четыре книги: Платона, Юнга и две работы Жака Дерриды.
- Ну что, Макс, – у тебя, с обнажением темы смерти, появился шанс подойти к следующему уровню сложности, к еще большему отклонению от равновесия. И судя по тому, что ты говорил мне по телефону, – ты на верном пути.
- Какой же это верный путь, если нормальные люди верят в бессмертие души и не боятся смерти, – взять хотя бы Аню, – а я никак не могу определиться в этом вопросе ни умом, ни сердцем? И я боюсь смерти... Если честно – очень боюсь...
- А почему ты решил, что ее не надо бояться? По-твоему, лучше уверовать в какую-то успокоительную иллюзию?
- Иллюзию?
- Да, ведь – что бы мы ни представляли о смерти как о возможности или невозможности бессмертия души – это иллюзии.
Кирилл замолчал. Я смотрел на детскую площадку неподалеку от нашей скамейки, где возились малыши. Что-то – какое-то понимание начало складываться во мне, но еще не облекалось в слова. Я чувствовал, что то, о чем мы говорили с Аней и о чем я сам многократно размышлял, представляет собой очень мощную антиномию, которую можно было бы обозначить так: «нет никакой жизни после смерти – душа бессмертна». Прошло минут пять. Кирилл вдруг продолжил:
- Страх смерти – самое мучительное из всех человеческих страданий. И в то же время он уравновешен другим полюсом, который обычно не выступает в нашем сознании. На этом полюсе – равный по силе страху – интерес, желание разгадать тайну смерти. Разгадать не умом, а переживанием. Фрейд называл эту силу Танатосом – влечением к смерти. Впервые это влечение наиболее ясно оформил Сократ[lxv]. Именно его сознание кристаллизовало инстинктивное влечение к смерти как сознательное желание пережить смерть: «Освободить же душу – постоянно и с величайшей настойчивостью желают лишь истинные философы; в этом как раз и состоят философские занятия – в освобождении и отделении души от тела.[225]» Философия, согласно Сократу и Платону – это искусство умирать. При этом сам Сократ прекрасно отдавал себе отчет в том, что он не знает, что такое смерть. Только маятник: «страх – интерес» у него был на стороне интереса. Вот его слова незадолго до того, как он выпил яд: «Бояться смерти есть не что иное, как думать, что знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто же не знает ни того, что такое смерть, ни того, есть ли она для человека величайшее из благ. А все боятся ее, как будто знают наверное, что она есть величайшее из зол. Но не самое ли это позорное невежество - думать, что знаешь то, чего не знаешь. Что же меня касается, о мужи, то, пожалуй, я и тут отличаюсь от большинства людей только одним. Если я кому-нибудь кажусь мудрее других, то разве только тем, что недостаточно знаю о Аиде[226]. Так и думаю, что не знаю... Но вот уже время идти отсюда: мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить. А кто из нас идет на лучшее? Это ни для кого не ясно, кроме Бога.[227]»
- Ну вот – Сократ ведь не боялся смерти, а я боюсь...
- Это второстепенный вопрос. Главное то, что ни он, ни ты не знаете, что это такое – смерть.
- Почему же вопрос страха или интереса – второстепенный?
- Потому что и то и другое делает жизнь сложной и удаляет от устойчивого равновесия – то есть от более опасной смерти – не физической. Только в случае страха Joker работает через подсознание, а в случае интереса – через сознание. Конечно, второй случай – интерес – говорит о большем развитии сознания, но сам по себе интерес – это не успокоенность. Это очень мощная энергия, равносильная страху, только противоположная по эмоциональной окраске.
Кирилл опять замолчал. Наверное, для того, чтобы я смог переварить услышанное. А то, что я услышал, действительно переворачивало все с ног на голову. На этот раз молчание нарушил я:
- То есть не нужно работать над искоренением страха смерти?
Кирилл усмехнулся:
- Его и не искоренить. Есть возможность спрятаться за некую успокоительную «истину», решить для себя, будто ты понял, что такое смерть – не важно – пришел ли ты к атеистической догме, к теистической, к догме перевоплощения... Другое дело, что остается возможной такая трансформация, когда сознание возьмет верх и на место страха придет интерес, как это произошло у Сократа...
- Значит, если человек поверил в атеистическую догму – он тоже успокоился?
- Да, конечно. Если сильно поверил, то тем самым снял значительную часть напряжения с этого вопроса. Однако тема смерти столь объемна, что говорить только о страхе или интересе, о бессмертии души или отсутствии такового, – это перемещаться только в одной плоскости. Есть еще ряд важных вопросов, соприкасающихся с темой смерти. И, прежде всего, еще одна антиномия: «ограниченность – бесконечность». Вот что на эту тему пишет Юнг: «Для человека основной вопрос в том, имеет ли он отношение к бесконечности или нет? ... Но чувство безграничности может быть достигнуто лишь тогда, когда мы имеем границы вне себя. Наибольшим ограничением для человека становится его самость, проявляющаяся в ощущении: "Я это то, а не это!" Только осознание самого себя, своих собственных границ, позволяет нам ощутить безграничность бессознательного. И тогда мы узнаем в себе одновременно и вечность, и предельность, и нечто единственное, присущее только нам, и нечто иное, присущее не нам, но другим. Зная себя, как уникальное сочетание каких-то свойств, то есть осознавая в конечном счете свою ограниченность, мы обретаем способность осознать бесконечность. И только так![228]» И у него же находим подсказку – мостик, по которому ты из своего состояния неустойчивого равновесия, окрашенного, как страх, можешь перейти в состояние неустойчивого равновесия Сократа: «Наш век сделал акценты на "здесь" и "сейчас" и тем самым обусловил демонизацию человека и его мира. Появление диктаторов и все несчастья, которые они принесли, происходят от близорукости и всезнайства, отнявших у человека все, что находится по ту сторону сознания, фактически превратив его в жертву бессознательного. Задача же человека, напротив, заключается в том, чтобы проникнуть в бессознательное и сделать его достоянием сознания, ни в коем случае не оставаясь в нем, не отождествляя себя с ним. И то и другое было бы ошибочным. Насколько мы в состоянии сегодня понять, единственный смысл человеческого существования состоит в том, чтобы зажечь свет во тьме примитивного бытия. Пожалуй, можно предположить, что бессознательное имеет над нами такую власть, какую имеет над ним наше сознание.[229]»