Акутагава Рюноскэ. Избранное 6 страница

Случилось это происшествие неподалеку от остановки Куракакэбаси. К счастью, ему попался свободный рикша. Он кое-как вполз в тележку и, все еще не в себе, поспешил к Хигасирёгоку. Сердце его учащенно билось, содранные колени болели, и вдобавок, напуганный происшествием, он все время опасался, как бы не перевернулась тележка, в которой он сидел, так что был ни жив, ни мертв. К тому же, когда рикша подвез его к Рёгоку-баси, он, увидев, что в небе над Кокугиканом черные облака, подернутые серебристо-мутной дымкой, а на водной глади широкой реки голубоватые, как крылья бабочек сидзими[126], паруса, впал в мрачное уныние, полагая, что близок час его смертной разлуки с О-Тоси, и невольно слезы наполнили его глаза. Поэтому, когда рикша перебежал через мост и опустил наконец свои оглобли у ворот дома Тай-сан, душа его словно окаменела: он уже не знал, то ли радоваться ему, то ли печалиться. Всунув в руки ошеломленного рикши непомерно большую горсть монет, он тут же нырнул в лавку Тай-сан.

Увидев лицо Синдзо, Тай-сан чуть ли не за руку потащил его в заднюю гостиную и, заметив ссадины на руках и ногах приятеля и порванное хаори, изумленно спросил: «Что с тобой?! Ты в таком виде?!» — «С трамвая упал,— ответил Синдзо.— Выпрыгнул у Куракакэбаси и встал на четвереньки».— «Должен же быть предел глупости! Ты ведь не из деревни. А для чего тебе понадобилось там выпрыгивать?» — спросил Тай-сан. Тут Синдзо поведал Тай-сан о чудесах, которые произошли с ним в трамвае. Тот выслушал все от начала до конца, непривычно для него нахмурился и пробормотал себе под нос: «Да, плохи наши дела. Уж не попалась ли О-Тоси». Услышав имя О-Тоси, Синдзо вдруг заволновался и строго спросил: «Что значит попалась? Какое дело ты поручил ей?» Но Тай-сан, не отвечая, продолжал смущенно бормотать: «Возможно, это моя вина. Если бы я не проговорился тебе по телефону, что передал ей записку, старуха не пронюхала бы о моем плане». И Тай-сан даже вздохнул от огорчения. Терпение Синдзо лопнуло, и он закричал сердито, дрожащим голосом: «Будет очень жестоко с твоей стороны, если ты сейчас же не расскажешь о своем плане. Из-за тебя я страдаю вдвойне».— «Конечно, вдвойне страдаешь,— сказал Тай-сан, успокаивая его жестом.— Вдвойне. И я хорошо понимаю тебя. Но знай: это неизбежно. Ведь у нас такой враг, как старуха. Я и вправду думаю: промолчи я о записке, которую передал О-Тоси, дела наши, возможно, шли бы теперь лучше. Потому что старуха следит за каждым твоим шагом, а после того разговора по телефону и с меня глаз не спускает. Но со мной таких чудес, как с тобой, еще не бывало, так что я буду держать все у себя в голове, сколько бы ты ни сердился, пока не узнаю совершенно точно, что мой план не удался». Тай-сан убеждал и утешал Синдзо, тот же, все еще беспокоясь об О-Тоси, сердито сдвинув брови, нападал на Тай-сан: «Не случилось ли все же какого-нибудь несчастья с О-Тоси?» На что Тай-сан лишь промычал неопределенно: «Гм!» — и задумался. Потом спохватился, и, быстро взглянув на настенные часы, сказал: «Я беспокоюсь. Давай-ка, не заходя в дом к старухе, походим там около, поглядим». Синдзо, конечно, тотчас же согласился. Потому что тоже не мог больше сидеть сложа руки, не находил себе места. Через каких-нибудь пять минут оба они в хаори поспешно вышли из дома Тай-сан.

Но не прошли они и полквартала, как услышали за спиной топот. Оба сразу обернулись, однако подозрительного никого не обнаружили — мальчик из лавки Тай-сан бежал за хозяином, таща на плече зонтик «змеиный глаз». «Зонтик, что ли, принес?» — «Ага, приказчик велел взять,— похоже, дождь будет».— «Мог бы и для гостя захватить!» — натянуто улыбнувшись, сказал Тай-сан. Мальчик растерянно почесал в затылке и, неуклюже поклонившись, со всех ног помчался обратно в лавку. И действительно, над головой громоздились черные ливневые облака, а небо, просвечивающее кое-где сквозь было зловеще-холодного, как блестящая сталь, цвета. Синдзо, шагая рядом, с Тай-сан, заметив цвет неба, опять подумал о мрачном предзнаменовании и молча ускорил шаг в темноте, не поддерживая беседы со спутником. Тай-сан мелко трусил за ним, озабоченно вытирая пот, но потом это ему надоело, и он не спеша пошел следом под зонтиком, поглядывая иногда с жалостью на спину друга. У Итинобаси они свернули влево, и, когда пришли к набережной Исигаси, где Синдзо и О-Тоси видели в сумерках огромный глаз, сзади их нагнал рикша. Он промчался мимо Тай-сан, и, когда Тай-сан увидел человека, сидящего в коляске, он вдруг нахмурился и громко окликнул Синдзо: «Эй, остановись!» Синдзо поневоле остановился, неохотно оглянулся на друга и спросил недовольно: «Ну что там?» Тай-сан поспешно догнал его и задал ему странный вопрос: «Ты видел лицо человека, который только что проехал на рикше?» — «Видел. Худощавый мужчина в темных очках»,— с подозрением ответил Синдзо и снова зашагал вперед. Тай-сан, не отступая, сказал вдруг многозначительно: «Знаешь, это мой постоянный клиент, биржевой игрок по прозванью Кагисо. Я думаю, уж не он ли имеет виды на О-Тоси? Не то чтобы я был очень уверен, однако мне почему-то так показалось».— «Показалось, наверно»,— бросил Синдзо уныло, шагая мимо той самой бани «Лепестки персика», не глядя на вывеску. Но Тай-сан, указывая зонтиком, куда идти, сказал: «Нет, не показалось. Взгляни! Рикша остановился у дома старухи». И он торжествующе посмотрел на Синдзо. И действительно, тот самый рикша, что пробежал мимо них, сидел теперь, похоже, между оглоблями своей коляски, задом к ним, с золотым гербом на спине, под низко свесившимися ветвями ивы, ожидавшей дождя.

При виде рикши унылое лицо Синдзо немного оживилось, но он все так же монотонно и скучно ответил: «Ведь у старухи не только Кагисо бывает, другие биржевые маклеры тоже заходят погадать». Тем временем они уже поравнялись с лавкой штукатура, соседней с домом старухи О-Сима. Не настаивая на своей версии, Тай-сан не спускал глаз с окрестностей и, словно прикрывая собой Синдзо, пошел рядом с ним. Прижавшись друг к другу плечами, они прошли мимо дома старухи О-Сима. Не поворачивая головы, искоса взглянули на дом, пытаясь заметить что-нибудь необычное, но не увидели ничего, кроме коляски рикши, на которой приехал жених. Теперь они видели ее вблизи: рикша с окурком сигареты «Батт» за ухом читал газету, сидя посреди глубокой колеи, оставленной резиновыми шинами как раз напротив отверстия для стока воды из дома штукатура. Все остальное: и бамбуковое решетчатое окно, и замызганная решетчатая входная дверь, и камышовая дверь были совершенно такими, как прежде, не изменился и цвет старых сёдзи, и в доме было тихо, как в дремучем лесу, точно так же, как и на днях. Хоть бы мелькнул случайно рукав скромного темно-синего кимоно О-Тоси! Они прошли мимо дома старухи О-Сима к соседней с ней лавке хозяйственных товаров. Их душевное напряжение нисколько не уменьшилось, наоборот, они были сильно удручены оттого, что надежды их рухнули.

Однако, когда они приблизились к хозяйственной лавке, заваленной свертками туалетной бумаги «Асакуса», мочалками в виде черепахи, порошками для мытья головы и завешанной большими красными фонарями с надписью «Ароматические палочки от москитов», они увидели... О-Тоси, которая стояла в лавке и разговаривала с дочерью хозяина. Они переглянулись и, не долго думая, бодро бросились с развевающимися подолами хаори прямо в лавку. Почувствовав, что кто-то вошел, О-Тоси обернулась, и бледные щеки ее слегка порозовели, но она постаралась скрыть свое волнение от дочери хозяина лавки. Стоя под ветвями ивы, спускавшимися прямо ей на плечи, она, с трудом сдерживая радость, лишь воскликнула удивленно: «Ах, это вы?» И тогда Тай-сан, стараясь быть спокойным, слегка прикоснулся к своей соломенной шляпе и, как ни в чем не бывало, спросил: «Ваша матушка дома?» — «Да»,— ответила О-Тоси.— «А вы почему тут?» — «Я вышла купить писчей бумаги, гость попросил...» — промолвила О-Тоси и еще не успела договорить, как в лавке, затененной ветвями ивы, стало вдруг еще темнее и по красным фонарям с рекламой ароматных палочек от москитов вдруг резко хлестнули косые холодные нити дождя. Листья ивы затрепетали, и тут же громыхнул гром. Воспользовавшись этим, Тай-сан, выскакивая из лавки, весело засмеялся, глядя на О-Тоси и дочь хозяина лавки, и сказал: «Не могли бы вы передать матушке, что я пришел к ней погадать, спросил ее у ворот, но никто не откликнулся,— видно, важный гость у нее заболтался». Разумеется, ничего не знавшая дочь хозяина лавки не должна была заметить, как ловко разыграл он спектакль. «Тогда иди скорее, О-Тоси!» — поторопила она девушку, а сама, подгоняемая дождем, стала убирать красные фонари с рекламой ароматических палочек от москитов. «Пока, тетушка!» — сказала О-Тоси и вышла из хозяйственной лавки вместе с Тай-сан и Синдзо. Не останавливаясь у дома старухи О-Сима, они поспешили к Хитоцумэ, загораживаясь от крупных капель дождя зонтом. По правде говоря, несколько минут не только влюбленные, но и обычно не унывающий Тай-сан думали, что наступил самый решительный момент, когда жребий брошен и надо ждать, что выпадет: чет или нечет. До набережной Исигаси они, словно сговорившись, шли молча, опустив глаза, не обращая внимания на усилившийся ливень.

Между тем они подошли к сторожевым псам, и Тай-сан, подняв голову, обернулся к влюбленным: «Это, говорят, самое безопасное место, так что переждем тут дождь». Укрывшись зонтом, они прошли между нагромождениями камней к навесу в углу набережной, покрытому циновкой. Дождь усилился и висел сплошной белой пеленой, так что не было видно противоположного берега реки Татэкавы, и одна циновка, конечно, не спасла бы их. Кроме того, капли дождя, смешанные с запахом влажной земли, проникая под навес, обволакивали их, как туман. Поэтому, не закрывая зонта, они уселись рядышком на полуобтесанный камень, напоминающий столб ворот, и Синдзо тут же заговорил: «О-Тоси, а я думал, что больше уже не увижу тебя». Тут сквозь пелену дождя снова зигзагом сверкнула бледная молния и, словно разверзая облака, грянул гром. О-Тоси невольно опустила голову с прической «бабочка» на колени и некоторое время сидела, не двигаясь. Потом, подняв мертвенно бледное лицо и устремив безжизненные глаза на струи дождя за циновкой, тихо сказала: «Я уже совсем решилась».— «Самоубийство!» — будто фосфором выжгло эти слова в мозгу у Синдзо. Тай-сан, сидя между ними с большим зонтом, озираясь по сторонам, бодрым голосом воскликнул: «Выше голову! И ты, О-Тоси, не унывай. Смотрите! В такое время бог смерти любит шастать по углам. И к тому же гость, который сидит у старухи, — биржевой маклер Кагисо. Я слышал краем уха, что это тот самый маклер, который хочет взять тебя в жены, О-Тоси. Не так ли?» Тем самым Тай-сан повернул разговор в нужную сторону. И О-Тоси, словно очнувшись ото сна, взглянула ясными глазами на Тай-сан и с досадой ответила: «Да, это он».— «Гляди-ка! Как я и предполагал»,— сказал Тай-сан и торжествующе поглядел на Синдзо. Но тут же с серьезным видом обернулся к О-Тоси и, утешая ее, сказал твердо, по-мужски, что придало уверенности и Синдзо: «В такой дождь даже Кагисо пробудет в доме старухи еще минут двадцать — тридцать. Тем временем расскажи мне, удался ли мой план. Если не удался, мужчины должны идти на риск. Я отправлюсь в дом старухи и попробую поговорить с ней». Тут опять грянул гром, и, несмотря на то, что был день, огромные молнии непрерывно хлестали по дождю, низвергающемуся с неба, как водопад. Однако О-Тоси стояла на своем, позабыв даже о печали. Лицо ее было не просто красиво, а как-то необыкновенно. Дрожащими губами,— они были, как всегда, яркими,— она прошептала чуть слышно: «Старуха все вызнала...» И, горько вздыхая и то и дело прерывая свой рассказ, она поведала им под циновкой в эту страшную грозу все, что с ней произошло. Услышав ее рассказ, они поняли, что план Тай-сан, о котором не знал Синдзо, накануне ночью провалился.

Когда Тай-сан услышал от Синдзо о том, что старуха О-Сима, вселив в О-Тоси духа Басару, узнает у нее его веления, его сразу осенила такая мысль: а что, если О-Тоси притворится, будто она уже впала в беспамятство, и от имени духа Басары одурачит старуху. Это самый простой выход из положения, и, как я уже поведал вам ранее, когда Тай-сан ходил гадать по поводу местоположения своего дома, он потихоньку сунул ей записку, в которой изложил этот план. О-Тоси подумала: чтобы осуществить задуманное, нужно перейти довольно шаткий мостик, но так как другого, более искусного плана избежать нависшее над ними несчастье не оказалось, то на следующее утро она, решившись, передала Тай-сан записку со словами: «Согласна». В двенадцать часов ночи старуха, как обычно, погрузилась в воду реки Татэкавы и затем приступила к вселению духа Басары в О-Тоси. И тут она столкнулась с непредвиденным препятствием. Но прежде чем рассказать вам подробности, нужно поведать о странном способе старухи вселять духа, немыслимом в этом мире. Когда старуха начинала свои манипуляции, она раздевала О-Тоси до набедренной повязки, связывала ей руки высоко за спиной, распускала волосы и сажала в середине темной комнаты лицом к северу. Затем сама раздевалась догола, брала в левую руку свечу без подсвечника, в правую зеркало и становилась перед О-Тоси, ожидая услышать из ее уст тайное повеление. Она приближала зеркало к О-Тоси и истово молилась — только от одного этого обычная женщина, несомненно, потеряла бы сознание. Голос старухи становился все громче и громче. Поставив зеркало вертикально, она постепенно надвигалась на девушку и непрерывно мучила ее до тех пор, пока та, быть может, в ужасе перед зеркалом, не падала навзничь с завязанными руками на циновку. Тогда старуха подползала, словно пресмыкающееся, пожирающее трупы, к упавшей девушке и, тяжело нависнув над ней, заставляла глядеть снизу вверх в зловещее зеркало, освещенное свечой. И тогда этот самый дух Басара, как болотный газ, поднимающийся со дна старого омута, бесшумно появлялся в темноте и незаметно проникал в тело О-Тоси. Вперив в старуху глаза, трепеща всем телом, она, не дыша, давала тайные ответы на злые вопросы старухи. В ту ночь старуха опять собиралась вселить духа Басару в О-Тоси. О-Тоси же, как обещала Тай-сан, намеревалась притвориться бесчувственной, а сама, улучив момент, внушить старухе волю духа Басары, чтобы она не смела препятствовать любви двух влюбленных. Все старухины вопросы она решила оставить без ответа, делая вид, что дух ничего не сказал ей. Однако, глядя в маленькое, но ослепительно сверкающее зеркало, она почувствовала, что незаметно для себя может потерять сознание. Старуха все время была начеку, непрерывно вопрошала ее о велении духа, пристально глядела в лицо О-Тоси, так что невозможно было улучить момент и отвести глаза от зеркала. Испуская таинственный свет, зеркало страшнее рока нависало над девушкой, ловя ее взгляд. Монотонный голос опухшей старухи, нашептывающей вопросы, незаметно стал охватывать душу О-Тоси со всех сторон, будто невидимый глазу паук, и она постепенно впала в состояние на грани бодрствование и сна. Сколько времени это продолжалось, О-Тоси и сама не могла потом вспомнить, даже приблизительно. Ей показалось, что мучения ее длились всю долгую ночь напролет; сколько она ни старалась, в конце концов она все же попала в таинственную западню, которую изготовила ей старуха. В мерцающем свете свечи бесконечно кружились черные бабочки, большие и маленькие, поднимались к потолку, зеркало куда-то исчезло, и она погрузилась, как всегда, в тяжелый сон.

О-Тоси рассказала все это под шум дождя и раскаты грома с какой-то странной решимостью. Тай-сан и Синдзо, все время внимательно ее слушавшие, вздохнули, словно сговорившись, и переглянулись. Они были готовы к тому, что план провалится, и все же, услышав подробности, еще острее ощутили всю силу ее отчаяния. Некоторое время они, словно глухонемые, стояли молча и рассеянно слушали шум ливня, низвергавшегося с неба. Потом Тай-сан, видимо, воспрянул духом и, обращаясь к О-Тоси, мрачневшей у них на глазах,— пожалуй, это была реакция на сильное возбуждение, охватившее ее,— спросил, как бы подбадривая: «И ты совершенно не помнишь, что с тобой тогда было?» — «Совершенно»,— ответила она. Потом, боязливо, с мольбою подняв на Тай-сан глаза, горько добавила: «Когда я наконец пришла в себя, уже рассвело». И, закрыв лицо рукавом, тихонько заплакала. Между тем на небе не только не было видно никакого просвета, наоборот, над их головами так грохотало, что казалось, того и гляди, на них обрушится гром, а молния, то и дело заглядывавшая под циновку, казалось, выжжет глаза. Синдзо, сидевший неподвижно, вдруг стремительно вскочил и, сильно изменившись в лице, собрался выскочить из-под навеса прямо в разгулявшуюся грозу. В руке у него вдруг оказалось долото, видимо, оставленное каменотесом. Увидев это, Тай-сан отбросил зонт, в мгновение ока догнал Синдзо и ухватил его за плечи. «Ты что, рехнулся?» — крикнул он, силой пытаясь увести его обратно. Синдзо не своим, каким-то высоким голосом завопил в беспамятстве: «Отпусти! Я умру или убью эту старуху. Другого пути нет». — «Не говори глупостей! Ты же знаешь, там сейчас сидит этот Кагисо. Я сам туда схожу».— «Как же! Станет он слушать твои мольбы, когда хочет жениться на О-Тоси. Лучше отпусти меня. Ведь ты же мне друг».— «Ты забыл об О-Тоси! Что с ней будет, если ты поступишь столь безрассудно?!» Так они препирались, и тут Синдзо почувствовал, как две ласковые дрожащие руки крепко обвились вокруг его шеи, и увидел устремленные на него печальные, полные слез глаза, излучавшие грустный свет. И сквозь шум дождя до него донесся едва слышный шепот: «Позвольте мне умереть вместе с вами». Тут раздался оглушительный треск, будто разверзлось небо,— видно, где-то совсем рядом грянула молния,— и вместе с громом перед их глазами вспыхнули лиловые искры. Синдзо упал без сознания на руки друга и любимой.

Прошло несколько дней. Синдзо очнулся наконец от долгого забытья, похожего на дурной сон. Он лежал на втором этаже своего дома в Нихонбаси с пузырем льда на лбу. У изголовья стояла бутылка с лекарством, лежал градусник и стоял маленький горшочек со свежими лазурными вьюнками. По всей вероятности, было еще утро. Ливень, раскаты грома, старуха О-Сима, О-Тоси — все это смутно пронеслось в его памяти, он невольно повел глазами в сторону — там у камышовой двери с обеспокоенным лицом сидела все еще бледная О-Тоси с прической «бабочка». Увидев, что Синдзо очнулся, она слегка покраснела и почтительно спросила: «Молодой хозяин пришел в себя?» — «О-Тоси!» — прошептал Синдзо имя любимой с таким чувством, будто он все еще видит сон. И тут у изголовья неожиданно раздался бодрый голос Тай-сан: «Ну вот, наконец-то! Лежи! Лежи! Тебе надо лежать как можно спокойнее». — «И ты здесь?!» — «И я здесь, и матушка твоя здесь. Врач только что ушел». Синдзо оторвал глаза от О-Тоси и стал смотреть в другую сторону, словно разглядывая что-то далекое; у изголовья действительно сидели матушка и Тай-сан, которые с облегчением переглянулись. Синдзо, только что пришедший в себя, никак не мог понять, как после той страшной грозы он очутился в своем доме на Нихонбаси, и поэтому он только смотрел ошеломленно на троих людей, сидящих рядом. «Ну вот, теперь все в порядке, теперь ты должен хорошенько есть, чтобы поскорее поправиться»,— заботливо сказала матушка. «Успокойся. Ваши с О-Тоси мольбы дошли до бога. Старуху О-Сима убило молнией, когда она разговаривала с Кагисо»,— сказал еще более бодрым, чем всегда, голосом Тай-сан. По щеке Синдзо, охваченного странным чувством, не то радостью, не то печалью, невольно потекли слезы, и он закрыл глаза. Троим, которые были рядом, показалось, наверно, что он снова потерял сознание. Они засуетились, и Синдзо снова открыл глаза. «Ты что нас пугаешь! — сказал Тай-сан и нарочно громко прищелкнул языком.— Успокойся. Пташка только что плакала, а теперь смеется»,— сказал он, оглядываясь на женщин. И Синдзо, подумав о том, что в этом мире больше не существует таинственной старухи, почувствовал, как губы его расплылись в улыбке. И, насладившись этой счастливой улыбкой, он взглянул на Тай-сан и спросил: «А Кагисо?» — «Он только в обморок упал»,— смеясь, ответил Тай-сан, вдруг замялся, но потом, видимо, решился. «Я вчера навестил его и слышал от него самого, будто О-Тоси, когда в нее вселился дух Басара, все время твердила старухе, что та поплатится жизнью, если будет мешать вашей любви. Старуха же подумала, что О-Тоси нарочно разыгрывает перед ней спектакль, и на другой день, когда к ней пришел Кагисо, была взбешена и все время будто твердила, что разлучит вас, даже если для этого ей придется пойти на убийство. Стало быть, мой план как будто бы и провалился, но в то же время все случилось примерно так, как было задумано. Не правда ли? Старуха подумала, что О-Тоси притворяется, поэтому и погубила себя. Как бы то ни было, все это так неожиданно. Я теперь уж и не знаю, злой этот дух Басара или добрый»,— сказал он с недоумением. Слушая его рассказ, Синдзо не переставал удивляться той потусторонней силе, которая все эти дни держала его в своих лапах. Потом он подумал о том, что же с ним было с тех пор, как они попали в грозу, и он спросил: «А я? Что со мной случилось?» Теперь уже О-Тоси вместо Тай-сан поведала ему проникновенно о происшедшем: «А вас сразу с набережной Исигаси отвезли на рикше к ближайшему доктору. Оттого ли, что вы промокли под ливнем, или еще почему-нибудь, только у вас сделался страшный жар, и вас привезли домой к закату солнца совсем без памяти». Тай-сан с довольным видом придвинулся к нему и сказал: «Благодаря твоей матушке и О-Тоси жар наконец спал. Целых три дня они не смыкали глаз у твоей постели, пока ты бредил в беспамятстве. Все заботы о заупокойной службе по старухе О-Сима взял на себя я. Нет человека, о котором бы твоя матушка не позаботилась»,— продолжал Тай-сан, все еще стараясь подбодрить друга. «Спасибо, матушка!» — сказал Синдзо. «Ну что ты! Лучше поблагодари Тай-сан»,— ответила матушка. У сына, у матери, да и у О-Тоси и Тай-сан навернулись на глаза слезы. Однако Тай-сан, как и подобает мужчине, тотчас же заговорил бодрым голосом: «Как! Уже три часа! Тогда я покидаю вас». И он приподнялся с колен. «Три часа? Разве еще не утро?» — сдвинув недоверчиво брови, спросил как-то странно Синдзо. Ошеломленный Тай-сан воскликнул: «Ты что, шутишь? — И, вынув из-за пояса часы, открыл крышку и собирался показать часы Синдзо, но, заметив, что Синдзо смотрит на цветы, стоящие у его изголовья, усмехнулся весело и сказал: — Этот цветок был самым любимым у О-Тоси в доме старухи. Он зацвел в тот дождливый день лиловыми цветами, и, представь себе, цветы до сих пор не завяли. О-Тоси часто нам говорила: раз цветы цветут, ты непременно поправишься. Вот ты и очнулся. Тоже чудо, но какое радостное, не правда ли?»

1919, сентябрь - октябрь

Бал[127]