Акутагава Рюноскэ. Избранное 9 страница

Пещера была просторной. На стенах висело разное оружие, и все оно блестело в свете очага. Пол был застлан шкурами оленей и медведей. И над всем этим витал какой-то приятный сладковатый аромат.

Тем временем еда поспела. На блюдах и плошках перед ним громоздились горы мяса диких животных, рыба, плоды лесных деревьев, сушеные моллюски. Молодая женщина принесла кувшин сакэ и присела у очага, чтобы налить ему. Теперь, вблизи, он рассмотрел ее: женщина была миловидной, белокожей, с густыми волосами.

Он ел и пил, словно зверь. Блюда и плошки быстро опустели. Она улыбалась, словно ребенок, глядя, как он поглощает еду. Нельзя было и подумать, что это та самая свирепая женщина, которая хотела вонзить в него меч.

Закончив есть, он широко зевнул и сказал:

—Так, живот я набил. Теперь дай мне что-нибудь из одежды.

Женщина принесла из глубины пещеры шелковое кимоно. Такого изящного кимоно с тканым рисунком Сусаноо еще никогда не видел. Переодевшись, он одним рывком схватил со стены массивный меч, сунул его за пояс с левой стороны и снова уселся у очага, скрестив ноги.

— Не угодно ли еще что-нибудь? — нерешительно спросила женщина, приблизившись к нему.

— Я жду хозяина.

— Вот как! А зачем?

— Хочу с ним сразиться, чтобы не говорили, будто я напугал женщин и стащил все это.

Убирая пряди волос со лба, женщина весело рассмеялась.

— Тогда вам незачем ждать. Я — хозяйка этой пещеры.

Сусаноо от неожиданности вытаращил глаза.

— Ни одного мужчины здесь нет?

— Ни одного.

— А в соседних пещерах?

— Там по двое, по трое живут мои младшие сестры.

Он мрачно тряхнул головой. Свет очага, звериные шкуры на полу, мечи на стенах — уж не наваждение ли все это? А молодая женщина? Сверкающее ожерелье, меч за поясом,— может быть, это Горная дева, укрывшаяся от людей в пещере? Но как прекрасно после долгих блужданий по бушующему лесу оказаться в теплой пещере, где не подстерегают никакие опасности!

— Много ли у тебя сестер?

— Пятнадцать. Кормилица пошла за ними. Скоро придут.

Гм! Когда же это исчезла старуха, похожая на обезьяну?

Сусаноо сидел, обхватив колени руками, рассеянно прислушиваясь к завыванию бури за стенами пещеры. Подкинув дров в очаг, женщина сказала:

— Меня зовут Окэцу-химэ[142]. А вас как?

— Сусаноо,— ответил он.

Окэцу-химэ удивленно подняла глаза и еще раз оглядела этого грубоватого юношу. Его имя явно пришлось ей по вкусу.

— Так вы жили там, за горами, в Стране Высокого неба?

Он молча кивнул.

— Говорят, славное место.

При этих словах в глазах его снова загорелся утихший было гнев.

— Страна Высокого неба? Да, это место, где мыши сильнее вепрей.

Окэцу-химэ усмехнулась. В свете очага ярко блеснули ее красивые зубы.

— А как называется эта страна? — холодно спросил он, чтобы сменить тему разговора.

Она не ответила, пристально глядя на его мощные плечи. Он раздраженно повел бровями и повторил свой вопрос. Окэцу-химэ, словно опомнившись, с игривой усмешкой в глазах сказала:

— Эта страна? Это — место, где вепри сильнее мышей.

Тут у входа послышался шум, и пятнадцать молодых женщин не спеша вошли в пещеру, словно им не пришлось идти сквозь бурю. Все они были краснощекие, с высоко подвязанными черными волосами. Обменявшись дружескими приветствиями с Окэцу-химэ, они бесцеремонно уселись вокруг растерявшегося Сусаноо. Яркие ожерелья, блеск серег в ушах, шелест одежды — все это заполнило пещеру, и сразу стало тесно.

Началась веселая пирушка, которую так непривычно было видеть в дремучих горах. Сначала Сусаноо, как немой, только и делал, что молча осушал чарку за чаркой, но потом, опьянев, стал громко смеяться и говорить. Пещера гудела от хмельных голосов женщин — кто играл на кото, украсив себя яшмой, кто распевал любовные песни с чаркой в руке.

Меж тем наступила ночь. Старуха подбросила в очаг поленьев и зажгла несколько масляных светильников. В их ярком, словно днем, свете он, совершенно пьяный, переходил из объятий одной женщины в объятия другой. Шестнадцать женщин вырывали его друг у друга, завлекая на разные голоса. Наконец Окэцу-химэ, не обращая внимания на гнев сестер, прочно захватила его в свои руки. И, забыв о буре, о горах, о Стране Высокого неба, он словно утонул в чарующем аромате, наполнявшем пещеру. И только старуха, похожая на обезьяну, тихо забившись в угол, с сардонической усмешкой взирала на беспутство пьяных женщин.

Наступила глубокая ночь. Иногда падали на пол со звоном пустые кувшины и блюда. Шкуры, покрывавшие пол пещеры, совершенно промокли от стекающего со стола сакэ. Женщины были мертвецки пьяны. Из их ртов вырывался лишь бессмысленный смех или тяжелые вздохи.

Старуха встала и один за другим погасила масляные светильники. Теперь пещера освещалась только светом кисло пахнущих головешек, слабо тлеющих в очаге. И в этом свете смутно вырисовывалась громоздкая фигура Сусаноо, измученного объятиями женщин.

Проснувшись на следующее утро, он увидел, что лежит один на ложе из шкур и шелка, устроенном в глубине пещеры. Вместо циновок из осоки под ним благоухали лепестки цветов персика. Странный сладковатый аромат, наполнявший пещеру со вчерашнего дня, оказывается, был ароматом цветов персика. Некоторое время он лежал, сопя носом и рассеянно разглядывая потолок пещеры. Перед ним, будто сон, пронеслась вся безумная ночь. И непонятная злость сразу же охватила его.

— Скотина! — простонал он и стремительно вскочил с постели. Вверх взметнулось облако персиковых лепестков.

Старуха, как ни в чем не бывало, готовила завтрак в пещере. Куда же девалась Окэцу-химэ? Ее не было видно. Он поспешно обулся, сунул за пояс массивный меч и, не обращая внимания на приветствие старухи, решительно вышел из пещеры.

Легкий ветерок тут же выдул из него весь хмель. Он взглянул на посвежевшие верхушки деревьев, шелестевшие на другом берегу горной реки. В небе, над лесом, высились острые зубцы гор, словно бы обтянутые кожей, белесой, как туман, опоясавший горы. Вершины этих огромных гор, уже освещенные утренним солнцем, глядели на него сверху вниз, будто молча насмехались над его вчерашним беспутством.

Глядя на лес и горы, он вдруг с отвращением, доходящим до тошноты, подумал о пещере. Теперь ему казалось, что и огонь очага, и сакэ из кувшинов, и цветы персиков испускали отвратительный смрад. А женщины казались ему скелетами, разукрашенными румянами и пудрой, чтобы прикрыть тлетворный дух. Он глубоко вздохнул и, понурившись, направился к висячему мостику, сплетенному из веток глициний.

Но тут до его слуха явственно донесся веселый женский смех, разнесшийся эхом в тихих горах. Он невольно остановился и повернулся в ту сторону, откуда донесся смех.

По узкой горной тропе, пролегавшей у пещер, шла еще более красивая, чем вчера, Окэцу-химэ в сопровождении пятнадцати сестер. Заметив его, она тут же поспешила ему навстречу, и подол ее шелкового кимоно, сверкая, развевался на ходу.

— Сусаноо-но микото! Сусаноо-но микото! — защебетали, словно птицы, женщины, окружив его. Их голоса поколебали сердце Сусаноо, уже вступившего было на мостик, и, изумляясь своему малодушию, он почему-то улыбнулся и стал ждать их приближения.

С тех пор Сусаноо, в окружении шестнадцати женщин, стал вести распутную жизнь в пещере, похожей на весенний лес.

Месяц пролетел, словно миг. Он пил каждый день сакэ и в горной реке ловил рыбу. В верховьях реки был водопад. Вокруг него круглый год цвели персики. Каждое утро женщины ходили к водопаду омывать свою кожу в воде, напоенной ароматом цветущих персиков. Нередко и он поднимался до восхода солнца и шел по бамбуковой чаще до далекого верховья, чтобы омыть свое тело вместе с женщинами.

Величественные горы, лес за рекой превратились теперь для него в мертвую природу, не имевшую с ним ничего общего. Он уже не чувствовал восхищения, вдыхая на закате воздух печально-тихой речной долины. Более того, он даже не замечал этой душевной перемены в себе и спокойно наслаждался призрачным счастьем, встречая каждый день вином.

Но однажды ночью, во сне, он увидел с горы Страну Высокого неба. Она была освещена солнцем, и полноводная Тихая небесная река сверкала, как хорошо закаленный меч.

Стоя на сильном ветру, он разглядывал раскинувшуюся внизу землю, и невыразимая тоска охватила его вдруг. Он громко заплакал. Рыдания разбудили его, и он почувствовал на своей щеке холодные капли слез. Поднявшись на ложе, он оглядел пещеру, освещенную слабым светом тлеющих в огне головешек. Рядом спокойно дышала Окэцу-химэ, от нее пахло вином. Не было ничего необычного в том, что Окэцу-химэ спала рядом, но, взглянув на нее, он увидел, что она была странно похожа на мертвую старуху, хотя черты ее красивого лица не изменились.

Стуча зубами, со страхом и отвращением он осторожно выполз с теплого ложа, быстро оделся и крадучись, так, чтобы его не заметила даже старуха, похожая на обезьяну, улизнул из пещеры.

На дне черной ночи был слышен только шум горной Реки. Проворно перебравшись через висячий мостик, он нырнул, как зверь, в бамбуковые заросли и стал пробираться в глубь леса. Лес стоял молчаливо, листья на деревьях не шелестели. Блеск звезд, холодная роса, запах мха — все теперь излучало странное очарование.

Он шел, не оглядываясь, до рассвета. Рассвет в лесу был прекрасен. Когда небо над елями и тсуга заполыхало огненными красками, он несколько раз громко крикнул, словно празднуя свое освобождение.

Вскоре солнце уже стояло прямо над лесом. Увидев горных голубей, сидящих на верхушках деревьев, он пожалел, что не взял лук и стрелы. Но в лесу было много диких плодов, и он мог утолить голод.

Закат застал его сидящим печально на отвесной скале. Внизу ощетинились пиками хвойные деревья. Он сидел на краю скалы и любовался погружающимся в долину солнечным диском. Тут он вспомнил про мечи и топоры, висевшие на стенах тускло освещенной пещеры. И ему показалось, что откуда-то, из-за далеких гор, донесся чуть слышный женский смех. Сердце его охватило вдруг тоскливое смятение. Устремив взгляд в сумеречные скалы и леса, он изо всех сил хотел одолеть это смятение, но воспоминания о тлеющем очаге в пещере полонили его сердце, словно невидимой сетью.

Через день Сусаноо вернулся в пещеру. Женщины словно не заметили его бегства. Но не нарочно. Скорее они просто были равнодушны к нему. Сначала это его мучило, но спустя месяц он погрузился в ощущение странного, похожего на беспробудное опьянение безмятежного счастья.

Год прошел, словно сон.

Однажды женщины привели откуда-то собаку и поселили ее в пещере. Это был черный самец, ростом с теленка. Все они, а особенно Окэцу-химэ, любили его, как человека. Сначала Сусаноо бросал псу рыбу и дичь со стола или, напившись, шутя боролся с ним, изображая сумо[143]. Случалось, что собака опрокидывала его, ослабевшего от сакэ, передними лапами на пол. И тогда женщины хлопали в ладоши, весело потешаясь над его беспомощностью.

Они все больше и больше любили собаку. Окэцу-химэ ставила теперь перед псом такое же блюдо и кувшин с сакэ, как перед Сусаноо. Однажды Сусаноо, недовольно нахмурившись, хотел было отогнать пса, но Окэцу-химэ холодно взглянула на него своими красивыми глазами и упрекнула в самовольстве. У Сусаноо уже не хватало мужества убить собаку. Он опасался гнева Окэцу-химэ. И он стал есть мясо и пить сакэ рядом с собакой. А пес, словно чувствуя его неприязнь, всякий раз, как облизывал блюдо, показывал ему клыки.

И все же это было еще полбеды. Однажды утром Сусаноо пошел, как обычно, следом за женщинами на водопад. Близилось лето, в долине по-прежнему цвели персики, цветы их стояли в росе. Раздвинув руками тонкий бамбук, он хотел было спуститься к чаше водопада, где плавали опавшие лепестки, и вдруг внимание его привлекла черная собака в струях воды. Выхватив из-за пояса меч, он хотел одним ударом сразить пса, но женщины, загородив пса, не позволили ему сделать это. Тем временем собака выпрыгнула из чаши водопада и, отряхнувшись, побежала в пещеру.

С тех пор во время вечерних пирушек женщины вырывали друг у друга уже не Сусаноо, а черного пса. Захмелев, Сусаноо забирался в дальний угол пещеры и плакал там всю ночь пьяными слезами. Сердце его было полно жгучей ревности к собаке, но вся постыдность этой ревности не доходила до его сознания.

Однажды ночью, когда он сидел в глубине пещеры, обхватив мокрое от слез лицо ладонями, кто-то подкрался к нему и, обняв обеими руками, стал нашептывать слова любви. Он удивленно поднял голову и всмотрелся в лицо человека, тускло освещенное огнем масляного светильника. И тут же с гневным воплем оттолкнул его. Человек без всякого сопротивления с тихим стоном упал на пол. Это был стон похожей на обезьяну старухи, которая и спину-то как следует разогнуть не могла.

Оттолкнув старуху, Сусаноо вскочил на ноги, как тигр. Заплаканное лицо его было искажено гневом, а сердце кипело ревностью, возмущением и унижением. Взглянув на женщин, забавлявшихся У него на глазах с собакой, он мигом выхватил свой массивный меч и кинулся, не помня себя, в гущу копошащихся тел.

Пес мгновенно вскочил и тем избежал удара его меча. Женщины вцепились в Сусаноо с обеих сторон, стараясь утихомирить его гнев, но он стряхнул их руки и снова нацелился в собаку, на этот раз снизу.

Но меч вместо собаки вонзился в грудь Окэцу-химэ, оставшейся вырвать у него оружие. С тихим стоном она повалилась навзничь. Женщины с воплями разбежались кто куда. Стук падающего светильника, пронзительный вой собаки, звон разбивающихся вдребезги кувшинов и чаш,— пещера, обычно наполненная смеющимися голосами, была повержена в хаос, словно налетел ураган и все перемешал.

Какое-то мгновение Сусаноо стоял молча, не веря своим глазам. Потом, бросив меч, обхватил руками голову и с тягостным воплем вылетел из пещеры, быстрее стрелы, выпущенной из лука.

Бледная луна со светящейся короной вокруг испускала зловещее сияние. Деревья в лесу, выставив в небо темные ветви, стояли тихо, заполняя долину, будто в предчувствии какой-то беды. Сусаноо бежал, ничего не видя, ничего не слыша. Мокрый от росы бамбук, роняя на него влагу, тянулся бесконечными волнами, словно хотел навечно его поглотить. Иногда из бамбуковых зарослей вылетала птица и, слабо отсвечивая в темноте крыльями, поднималась на безмолвную вершину дерева...

Рассвет застал его на берегу большого озера. Оно лежало под хмурым небом, словно свинцовая плита,— ни единой волны не пробегало по его поверхности. Горы, окружавшие его, и тяжелая летняя зелень — все казалось ему, едва пришедшему в себя, наполненным вечной тоской, которую ничто не может побороть. Через бамбуковые заросли он спустился на сухой песок и, сев там, устремил взор на унылую поверхность воды. Вдали плавало несколько уток-поганок.

И тогда на него напала печаль. В Стране Высокого неба у него было много врагов, а тут — одна собака. И, погрузив лицо в ладони, он долго и громко плакал, сидя на песке.

Меж тем цвет неба изменился. Над горами, громоздившимися на другом берегу, раза два-три сверкнула зигзагообразная молния и прогремел гром. Он продолжал плакать, сидя на берегу. В бамбуковых зарослях громко прошелестел ветер, смешанный с каплями дождя. Озеро сразу же потемнело, с шумом побежали волны.

Снова прогремел гром. Горы на другом берегу подернулись пеленой дождя, но деревья вдруг зашумели, и потемневшее было озеро стало на глазах светлеть. Сусаноо поднял голову. И тут с неба на него обрушился, словно водопад, страшный ливень.

Гор уже не было видно. И озеро едва можно было различить в клубящихся над ним облаках. Только при вспышке молний на мгновение далеко освещались вздыбленные волны, и тут же раздавался треск грома, словно небо рвалось на части.

Промокший насквозь Сусаноо все еще не покинул прибрежного песка. Сердце его было погружено в мрачную бездну — мрачнее неба над головой. Он испытывал недовольство самим собой, потому что был осквернен. Но теперь у него не было даже сил, чтобы как-то выплеснуть свое недовольство — разом покончить с собой, размозжив себе голову о ствол дерева или бросившись в озеро. И ему оставалось лишь молча сидеть на песке под проливным дождем, как будто он превратился в разбитый корабль, бессмысленно качающийся на бушующих волнах.

Небо становилось все темнее, ураган усилился. И вдруг перед его глазами сверкнул странный светло-лиловый свет. Горы, облака, озеро — все, казалось, плавало в небесах, и сразу же раздался удар грома, словно разверзлась земля. Он хотел вскочить на ноги, но тут же повалился на песок. Дождь безжалостно поливал его распростертое на песке тело. Он лежал, не двигаясь, уткнувшись лицом в песок.

Спустя несколько часов он очнулся и медленно поднялся на ноги. Перед ним лежало тихое озеро, гладкое, как масло. По небу еще плыли тучи; и полоса света падала, словно длинный пояс-оби, на горы за озером. И только там, куда падал свет, сияла яркая, чуть пожелтевшая зелень.

Он рассеянно смотрел на эту мирную природу. И небо, и деревья, и воздух после дождя — все таило в себе знакомое по давним снам щемящее чувство печального одиночества.

«Что-то, о чем я забыл, скрывается в этих горах»,— думал он, продолжая жадно вглядываться в озеро. Но сколько он ни взывал к глубинам памяти, не мог вспомнить забытого.

Тем временем тень от облака переместилась, и солнце осветило горы, стоявшие в летнем убранстве. Зелень лесов, заполнявших ущелья меж гор, красиво вспыхнула в небе над озером. И тут он почувствовал, что сердце его странно затрепетало. Затаив дыхание, он жадно прислушивался. Из-за горных хребтов до слуха его, как раскат безголосого грома, донеслись голоса природы, которые он забыл. Он задрожал от радости. Мощь этих голосов сразила его, и он упал на песок и зажал уши руками, но природа продолжала говорить с ним. И ему не оставалось ничего иного, как молча слушать ее.

Сверкающее в лучах солнца озеро живо откликнулось на эти голоса. А он, ничтожный человек, распластавшийся на прибрежном песке, то плакал, то смеялся. Голоса же, доносившиеся из-за гор, словно невидимые глазу волны, непрерывно накатывались на него, безразличные к его радости и печали.

Сусаноо вошел в воды озера и омыл грязь со своего тела. Потом лег в тени большой ели и впервые за долгое время погрузился в освежающий сон. И мягко, словно перышко птицы, упавшее из глубины летнего неба, опустился на него, кружась, удивительный сон.

Близились сумерки. Большое старое дерево тянуло к нему ветви.

Откуда-то пришел огромный мужчина. Лица его не было видно, но с первого взгляда можно было заметить, что за поясом у него меч из Кома[144], — голова дракона на эфесе тускло поблескивала золотом.

Мужчина вынул меч и с легкостью воткнул его по самую рукоятку в основание толстого дерева.

Сусаноо не мог не восхититься его необычной силой. Тут кто-то шепнул ему на ухо: «Это — Хоноикадзути-но микото[145]».

Огромный мужчина молча поднял руку и сделал ему какой-то знак. Сусаноо понял, что он означал: «Вынь меч!» И тут он вдруг проснулся.

Он сонно поднялся. Над верхушками елей, слегка качающихся на легком ветерке, уже повисли звезды. Тускло белело озеро, кругом стояла вечерняя мгла, был слышен лишь шелест бамбука, а в воздухе парил легкий запах мха. Думая о сне, который он только что увидел, Сусаноо не спеша огляделся.

Не далее как в десяти шагах от него виднелось старое дерево, точно такое же, как во сне. Не раздумывая, он направился к нему.

Дерево, несомненно, было разбито молнией во время вчерашней бури. Всюду валялись ветви и хвоя. Подойдя ближе, он понял, что сон его обратился явью,— в толще дерева торчал по самую рукоятку меч из Кома с головой дракона на эфесе..

Сусаноо ухватился обеими руками за рукоятку, напрягся и одним рывком выхватил меч из дерева. От острия до гарды меч сиял холодным блеском, словно его только что начистили. «Боги охраняют меня»,— подумал Сусаноо, и сердце его вновь наполнилось отвагой. Опустившись на колени под старым деревом, он вознес молитву небесным богам.

Потом отошел снова в тень ели и погрузился в глубокий сон. Он спал как убитый три дня и три ночи.

Проснувшись, он спустился к озеру, чтобы освежиться. Озеро стояло, не шелохнувшись, даже мелкие волны не набегали на берег. В воде ясно, как в зеркале, отразилось его лицо. Это было безобразное лицо мужественного душой и телом бога, такое, каким оно было в Стране Высокого неба, только под глазами неизвестно когда появились морщинки — следы пережитых невзгод.

С тех пор он бродил в одиночестве по разным странам, переправлялся через моря, переваливал через горы, но ни в одной стране, ни в одном селении не захотелось ему остановить свой путь. Хоть и назывались они разными именами, люди, которые жили там, были ничуть не лучше, чем в Стране Высокого неба. Не испытывая тоски по своей земле, он охотно делил с ними труд, но ни разу не возникло у него желания остаться с ними и дожить до старости. «Сусаноо! Что ты ищешь? Иди за мной! Иди за мной!» — нашептывал ему ветер, и он уходил.

Так, в бесцельных скитаниях, прошло семь лет с тех пор, как он покинул озеро.

Однажды летом он плыл под парусом вверх по реке Хи-но-кава в стране Идзумо[146]и глядел со скукой на берега, заросшие густым тростником.

Над тростником зеленели высокие сосны, а над их переплетенными друг с другом ветвями виднелись в летней дымке вершины угрюмых гор. В небе над горами, ослепительно сверкая крыльями, проносились иногда две-три цапли. Над рекой царила светлая, пугающая печаль.

Опершись о борт лодки, он пустил ее на волю волн и долго плыл так, вдыхая всей грудью запах настоявшейся на солнце сосновой смолы.

Сусаноо, привыкшему ко всевозможным приключениям, эта печальная река казалась обыкновенной дорогой,— будто одна из троп Страны Высокого неба. Она навевала покой.

К вечеру река стала уже, тростник на берегах реже, из смешанной с грязью воды уныло торчали узловатые корни сосен. Он стал внимательнее вглядываться в берега, думая о ночлеге. Сосновые ветки, свешиваясь над водой, переплелись, словно железная проволока, тщательно скрывая от человеческих глаз таинственный мир в глубине леса. И все же кое-где, наверно, в тех местах, где олени ходили на водопой, были видны в сумерках трухлявые деревья, облепленные большими красными грибами, от которых становилось жутко.

Темнело. И тут Сусаноо увидел на другом берегу, на тонкой, как ширма, скале, нечто похожее на сидящего человека. До сих пор он не замечал на реке никаких признаков человеческого жилья. Поэтому сначала подумал, что ошибся, и даже положил руку на эфес своего меча, все еще опираясь спиной о борт лодки.

Тем временем лодка, продвигаясь по середине реки, все больше приближалась к скале. И уже не было сомнения, что на скале сидит человек. Более того, было видно, что это женщина в длинном белом одеянии. От изумления Сусаноо даже встал на нос лодки. А лодка с надутым ветром парусом, двигаясь под темнеющими на фоне неба пышными сосновыми ветвями, все ближе подходила к скале.

Наконец лодка приблизилась к скале. Со скалы свешивались длинные сосновые ветви. Сусаноо быстро спустил парус и, ухватившись за сосновую ветвь, уперся ногами в дно лодки. Лодка, сильно качаясь, коснулась носом мха, растущего на скале, и тут же причалила.

Женщина, не замечая его приближения, сидела на скале и плакала, склонив голову на колени. Вдруг, наверно, почувствовав, что кто-то есть рядом, подняла голову и, увидев в лодке Сусаноо, громко вскрикнула и бросилась за толстую сосну, занимавшую половину скалы, но Сусаноо, ухватившись одной рукой за уступ скалы, другой крепко схватил ее за подол кимоно и сказал: «Подожди!» Женщина, коротко вскрикнув, упала и снова принялась плакать.

Сусаноо привязал лодку к сосновой ветви и легко вспрыгнул на скалу. Положив руку на плечо женщины, он сказал:

— Успокойся. Я не причиню тебе зла. Я остановил свою лодку лишь потому, что захотел узнать, отчего ты плачешь и не случилось ли чего.

Женщина подняла лицо и боязливо взглянула на него, стоявшего в сумерках, спустившихся над водой. И в тот же миг он понял, что женщина красива той печальной красотой, какая бывает у вечерней зари и какую можно увидеть только во сне.

— Что случилось? Не заблудилась ли ты? Может, тебя похитил дурной человек?

Женщина по-детски молча покачала головой. Ожерелье ее тихо прошелестело. Он невольно улыбнулся. Но в следующее мгновение щеки женщины вспыхнули краской стыда, и она устремила вновь увлажнившиеся глаза к коленям.

— Тогда... что же? Если у тебя беда, скажи мне, не стесняйся. Все, что смогу, сделаю,— сказал он ласково.

Тогда женщина осмелилась и поведала ему, запинаясь, о своем горе. Оказалось, отец ее Асинацути — староста селения в верховьях реки. Недавно на жителей селения напал мор. Асинацути призвал жрицу и велел ей спросить совета у богов. И повелели боги передать селянам: если не отдадут в жертву Большому Змею из Коси девушку из селения по имени Кусинада-химэ, вымрет все селение в течение месяца. Делать нечего. Снарядил Асинацути с юношами из селения лодку, привез Кусинаду-химэ к этой скале и оставил ее здесь одну.

Сусаноо выслушал рассказ Кусинады-химэ, распрямился, гордо и весело оглядел ре-ку, окутанную сумерками.

— А что за чудище этот Большой Змей из Коси?

— Люди говорят, огромный это змей, восемь голов у него да восемь хвостов, в восьми долинах разлегся.

— Вот как! Спасибо, что рассказала мне про Змея. Давно я мечтал встретиться с таким чудищем. А теперь услышал твой рассказ и чувствую, как взыграла во мне сила.

Сусаноо показался девушке беспечным, она подняла на него печальные глаза и озабоченно сказала:

— Что вы такое говорите! Большой Змей может нагрянуть в любую минуту.

— А я собираюсь сразиться с ним,— сказал Сусаноо твердо и, сложив руки на груди, стал тихо расхаживать по скале.

— Но я ведь сказала вам: Большой Змей не обычный бог...

— Ну и что же?

— Он может вас ранить...

— Какая беда!

— Я уже свыклась с мыслью, что стану его жертвой...

— Не говори так.

Он продолжал ходить по скале, размахивая руками, словно отстраняя что-то невидимое взору.

— Я не отдам тебя в жертву Большому Змею. Это позор!

— А если он окажется сильнее?

— Пусть он будет сильнее, я все равно сражусь с ним.

Кусинада-химэ покраснела и, играя зеркальцем, прикрепленным к поясу, тихо возразила:

— Но боги предназначили меня в жертву Большому Змею...

— Возможно. Но если бы нужна была жертва, боги оставили бы тебя здесь одну. По всему видно, они хотели, чтобы я лишил жизни Большого Змея.

Он остановился перед Кусинадой-химэ, и торжество могущества, казалось, осенило его некрасивые черты.

— Но жрица сказала...— едва слышно прошептала Кусинада-химэ.

— Жрица передает речи богов, а не разгадывает их загадки.

В это время из-под темных сосен на другом берегу реки внезапно выскочили два оленя. Поднимая брызги, они бросились в едва заметную реку и быстро поплыли рядом в их сторону.

— Олени спешат... Наверно, он приближается... тот страшный Змей.

И Кусинада-химэ, как безумная, бросилась на грудь Сусаноо.

Не спуская глаз с берега, Сусаноо не спеша положил руку на рукоятку меча. Не успел он ответить Кусинаде-химэ, как сильный шум сотряс сосновый лес на противоположном берегу реки и вознесся в небо над горами, усыпанное редкими звездами.

1920, апрель—май

Сусаноо-но микото на склоне лет[147]