Глава 3.Благотворительность. — Церковное сострада-.....126 14 страница

С помощью "пары крыльев - разума и воли" мы должны подняться. "Так никогда не отстанешь, а непрерывно будешь приближаться к мощи". Не за счет неопределенного порхания, а благодаря высоте пробудившегося сознания: "В любом деле нужно сознательно пользоваться своим разумом... и овладеть Богом в самом высоком смысле".

Владение волей, разумом, памятью относятся к чувствам, содействующим понятиям "я" и "природа", а они, в свою очередь, к внешнему миру, где человек понимается как личность (тело). Все это многообразие явлений представляется зависимым от пространства и времени, которые - как было сказано - Эккехарт связывал с миром земным, даже если признает чистые формы созерцания.

Все его религиозное учение к тому же не имеет причин. Воспринимая Бога как Бога современности, генетический, т.е. исторически-причинный способ его не интересует вообще. Это относится к внешнему миру, не к сведениям о душе и Боге. Тем самым Эккехарт отказывается от восточного смешения свободы и природы, от всех сказок и "чудес", без которых - как говорил Иисус - Церкви неверного рода не могут обойтись до сих пор. Является ли земля плоской или парит в виде шара в эфире истинной религии не касается, не касается это и учения Эккехарта, тогда как открытие Коперника обе наши христианские Церкви внутренне сокрушило, как они ни пытались выпутать себя и мир с помощью бессильной лжи[69].

Именно в своем учении о воле, заранее преодолевшем Шопенгауэра, Эккехарт показал себя философом, по-западному динамичным и признающим вечную полярность бытия. Сущность достижений разума заключается в "приближении внешних вещей" с тем, чтобы "запечатлеть" это признание души. "Это приближение продолжается теперь в воле, которая таким образом никогда не успокаивается". Итак, сам мистик, каких мало, который хотел бы все отделить, чтобы пребывать в чистом созерцании Бога, который стремится к "покою в Боге без конца", знает, что этот покой может длиться лишь мгновения, что он является целью, но что этой цели можно добиться каждый раз только при помощи нового движения души и ее сил. Здесь мастер Эккехарт превосходит также индийских мудрецов и признает вечный ритм, как предварительное условие для всякой плодотворности. Из этой теоретической точки зрения он делает также (сравни случай Марта—Мария) практические выводы для жизни. Если душа, воля ищет вечное, "то горячо любимое в ней никогда не померкнет". "Этот человек не ищет покоя, потому что ему беспокойство не мешает. Этот человек на хорошем счету у Бога, потому что он все вещи воспринимает божественно, лучше чем они есть! Еще бы! И все это связано старанием и деятельным, истинным, эффективным сознанием, на которое опирается душа вопреки вещам и людям. Такой человек не может научиться, убежав от мира: убегая от вещей и уйдя в одиночество, от внешнего мира. Но он должен научиться внутреннему одиночеству, где и у кого бы он ни был, он должен научиться пробиваться через вещи..."

Эккехарт считает, что такую двойственность, как основной закон бытия, открыл также и у Иисуса: "И у него (Иисуса) существует различие между высокими и низкими силами, и у него они делают разную работу. Его высоким силам присуще обладание и наслаждение вечным блаженством. Низкие же в то же самое время испытывают самые мрачные страдания и споры на земле. И эти виды деятельности не мешали друг другу в своих замыслах!" "Чем дольше и ожесточеннее спор (между высокими и низменными силами), тем крупнее и похвальнее победа и честь победы.

 

 

Римская "критика познания". — Три типа мировоззрения: имманентность, трансцендентность, трансцендентальность. — Римско-еврейский создатель и его творение. — Аналогия ентис (Analogia entis). — Арийская мысль о богоподобности души. — Освоение Римом учения Платона о бытии и становлении. — "Смятение перед Богом". Существование и статус кво.

 

Верящая в колдовство сущность Рима находится в противоречии с личностью Эккехарта еще отчетливее для нас. Она представляет собой африкано-сирийский духовный хаос народа, "религию одержимости" (Фробениус), которая создала свой западный центр, начиная от восточной части Средиземного моря при помощи культа колдовства и еврейской Библии и при злоупотреблении явлением Иисуса. Этот центр при прогрессирующем пробуждении Запада и после уничтожения мистики приложил все усилия для того, чтобы присоединить к себе враждебное Риму мировоззрение для представления Una Catholica, как удовлетворяющий любым, в том числе современным требованиям. Именно так сегодня поступают[70].

Римско-иезуитский философ устанавливает три крупных типа мировоззрения: направление имманентности (свойственности), которое хотело бы покоиться в себе; направление трансцендентности (реальности), которое считает Бога инициатором, соответствует учению о деизме; направление трансцендентальности, которое представляет попытку соединить две другие точки зрения в отношении души. За развитие этих типов философская борьба длится тысячелетиями. Римский Христос должен теперь стоять над этой борьбой, в стороне от нее и тем не менее охватывать все типы, во всех них жить. Борьба трех философских типов никогда - так говорит Рим - не сможет привести к единству. Все попытки преодолеть жизненные конфликты внутри трех систем были бесплодными и заканчивались постоянно вынужденным объявлением противоположностей идентичными. Это происходило потому, что все три типичных направления создавали одинаково "неправильную" предпосылку: будто человек так или иначе равен Богу, будто Бог - это бесконечно удаленный идеал человеческого стремления. Тем самым создание видит себя самовластно замкнутым, что подобно попытке духовного разрушения парящего надо всем Бога-Создателя. Теперь здесь вмешивается римское учение со своим "основным взглядом", а именно, что (согласно IV латеральному собору 1215 года) Бог подобен своему творению и одновременно не подобен ему. Подобен потому, что он вкладывает возможность "волнения перед Богом" в одно и то же. Не подобен потому, что он как слабое существо может найти только "покой в Боге". Человек живет, таким образом, не в атмосфере своей души, а в сфере влияния абсолютного, далеко царящего Бога. Католик, таким образом, "открыт кверху", что создает настоящее напряжение стремления, не "борьбу", не "взрывное единство" (Прцивара, С.Й.). Основа Рима - это "Analogia entis" (аналогия бытия). "Бог, согласно действительности и по существу в отличие от мира, невыразимо возвышается над всем, что существует или может быть представлено вне его, и для откровения своего совершенства создал в своем творческом совершенстве и полной свободе творение из ничего".

Этот римский ход мыслей, который будто-бы уже существовал до "назначения Петра", очень четко свидетельствует о его происхождении. Возвышающийся надо всем, неприближающийся страшный Бог -это Яхве из Ветхого Завета. Он создает нас из ничего, он совершает по своему усмотрению колдовские чудеса и создает мир для своего прославления. Но эту сирийско-африканскую колдовскую веру, несмотря на огонь и меч, навязать европейцу было невозможно. Нордическое духовное наследство заключалось в самом деле в сознании не только богоподобия человеческой души, но и ее равенства Богу. Индийское учение о равенстве атмана с браманом - "Бытие - это вселенная, потому что он сам вселенная" - было первым признанием этого. Персидское учение о совместной борьбе человека и светлого Ахурамазды показало нам строгую точку зрения нордических иранцев. Греческое божье небо было порождено такой же великой душой, как самодержавное учение об идеях Платона. Древнегерманская идея Бога также совершенно немыслима без духовной свободы. И Иисус также говорил о Царствии Небесном внутри нас. Волю к поиску души проявляет уже мировой странник Один, проявляет искатель и приверженец веры Эккехарт, проявляют все великие от Лютера до Лагарде. Но эта душа жила уже в почтенном Томасе из Аквино и в большинстве церковных отцов Запада. Analogia entis (если допустить, что мир создан из ничего) европейско-нордический дух отвоевал у Ветхого Завета. Римская система, таким образом, не завершена "приходом Христа", а был заключен доказуемый компромисс между Сирией и Африкой с одной стороны, и Европой с другой, со всевозможными духовными заимствованиями, но с самоуверенным заявлением, что это только части единственного дарящего блаженство католического учения. Томаса и его противника Дунса Скотуса (Duns Scotus) Рим еще мог терпеть, Эккехарта уже нет, потому что его успех означал низложение Яхве. Низложение же этого Бога-тирана было бы равнозначно низложению его папского представителя. С тех пор европейское развитие духа пошло своим путем без Рима, рядом с ним и против него. Причем Рим там, где он мог, отлучал от Церкви; если не получалось, то новое "присоединялось" и защищалось как часть "древнекатолического достояния".

По существу римское представление о возвысившемся до Бога демоне является предпосылкой для уничтожения нашей волевой души, попыткой покушения на полярность духовной сущности. При помощи Analogia entis римско-иезуитская религиозная философия пытается избежать этого все еще неприемлемого для нас вывода, утверждая его с помощью наличия "напряжения", которое якобы значительно плодотворнее попытки "объявления противоположностей идентичными". В этом случае Рим подчинил своим интересам учение Платона о бытие и становлении. Мы стремимся в вечном становлении, но сознавая бытие, которое "становится". Эта нордическая идея самовоплощения получает в еврейско-римской фальсификации смысл движения творения "к Богу", причем самовоплощение превращается в воплощение Бога, в руках которого мы представляем лишь бесформенную глину или труп.

Эти мнимые уступки римского яхвеизма волевому, обладающему сознанием души Западу удержало в Риме тех, кто давно ушел вперед в сознании сущности. Потому что дарую ли я со свободной душой (как Эккехарт) или склоняюсь перед Господом в рабском поклоне (как Игнатий), чтобы быть использованным в виде пластичной глины в качестве материала или в виде трупа, составляет разницу между Человеком и человеком, между Системой и системой, в конечном итоге между Расой и метисами. Рим—Яхве означает: колдовской деспотизм, магическое сотворение из ничего (безумная с нашей точки зрения идея). Нордический Запад говорит: я и Бог это духовные полярности, акт сотворения - это всякое проведенное объединение, расхождение вызывает обновленные динамические силы. Истинная нордическая душа находится в постоянном высоком полете "к Богу" и "от Бога". Ее покой в "Боге" является одновременно покоем "в себе". Это объединение, воспринимаемое одновременно как дар и как самосознание, называется нордической мистикой. Римская мистика означает по существу невозможное требование отказа от полярности и динамики, означает порабощение человечества. Римская философия, таким образом, не стоит, как она утверждает, вне трех типичных направлений души имманентности, трансцендентности и трансцендентальности, охватывая их все, а представляет компромиссную попытку связать части всех этих типов с еврейско-сирийско-африканской верой. Римское учение не растекается из одного центра тысячью потоками по миру, а окружает свое сирийское ядро заимствованными и фальсифицированными учениями нордического человека, которые он воплотил в разных народных личностях. Отсюда вытекают также взгляды на проблемы бытия и его виды.

Еврейско-римское учение, утверждая создание мира из ничего Богом, провозглашает причинную связь между "творцом" и "творением", оно переносит действующую только для этого мира форму восприятия на область метафизики и утверждает это условие "представительства" творца в сознании до сегодняшнего дня с упорнейшей энергией, чтобы вести с этих позиций борьбу за существование. Против этого чудовищного основного тезиса германский дух издавна находился в состоянии ожесточеннейшей борьбы. Уже самый древний нордический миф о сотворении мира, индийский, понятия "ничего" не знает. Он может сообщить только о волнении, о хаосе. Он считает, что космос возник из принципа устройства, действующего изнутри и борющегося с хаосом, в течение одного мгновения думает извне и о распорядителе (не о создателе из ничего!), но делает заключение с высочайшим философским благоразумием по вопросу, откуда взялось творение:

Он, который создал творение,

Который смотрит на него в высочайшем небесном свете, Который его сделал или не сделал, Который знает это! - или же он тоже не знает? Индийский монизм родился, собственно, из четкого дуализма: душа - это единственно существенное, материя - это заблуждение, которое следует преодолеть. Создание этой материи совсем из ничего любому арийскому индийцу казалось кощунственным материализмом. В индийском мифе о сотворении преобладает такое же настроение, как в Элладе, как в Германии: хаос подчиняется воле, закону, но никогда мир не возникает из ничего, как учат сирийско-африканские сыны пустыни, что Рим перенял со своим демоном Яхве. Тезис Шиллера: "Когда я думаю о Боге, я отказываюсь от Творца" означает в сжатой форме четкий отказ арийско-нордической расовой души от колдовского магического объединения "творца и творения" как Бога и бесчестного создания. Рим смешал Изиду, Гора (Horns), Яхве, Платона, Аристотеля, Иисуса, Томаса и т.д. и хочет насильно навязать эту форму бытия расам и народам или, если это не удастся, ввести понемногу при помощи вкрадчивых мистификаций с тем, чтобы это природное бытие искалечить и затем собрать искалеченных в духовном и расовом плане под "католической" крышей.

Этой грандиозной попытке по уничтожению народов до сегодняшнего дня лишь немногое противопоставило себя и того, что могло бы создать тип. Один великий отказался от римской колдовской философии, другой поборол ее для себя, третий обратился к другим задачам. Систематическая защита Европы от широко задуманного наступления в большом масштабе не началась еще нигде. Лютеранство в этой борьбе является, к сожалению, соратником Рима, несмотря на свое "протестантство", потому что лютеранское "правоверие" закрылось от жизни путем клятвы на еврейской Библии. Оно проповедовало точно также форму бытия без ориентации на органическое бытие. Сегодня, наконец, начинается принципиальное пробуждение от насильственного гипноза: не 'от навязанного догмата веры, к тому же еврейско-римско-африканского происхождения, мы подходим к жизни, а исходя из бытия, мы хотим установить форму бытия, как когда-то к тому стремился мастер Эккехарт. Но это бытие представляет собой связанную с расой душу с ее высшей ценностью, честью и духовной свободой, которая определяет архитектурную организацию других ценностей. Эта расовая душа живет и развивается в природе, которая пробуждает определенные качества, а другие сдерживает. Эти силы расы, души и природы являются вечными предпосылками, бытием, жизнью, из которых складываются сначала цивилизация, тип веры, искусство и т.д. Это последний внутренний поворот заново пробуждающегося мифа нашей жизни.

Так говорил бы и великий человек стремления - Парацельс, если бы он жил среди нас. Пробужденный в мире чванливых, абстрактных, чуждых народу ученых, которые вместе со склеенными авторитетами из Греции, Рима, Аравии отравляли живое человеческое тело, больных делали еще более больными и, несмотря на все взаимные зловония, стеной стояли против гения, который снизошел в поиске до причин бытия. Исследовать природу в совокупности ее законов, оценивать лекарства как средства, восстанавливающие жизненные процессы тела, а не как бессвязные колдовские микстуры, это было то, чем занимался Теофраст фон Гогенгейм в качестве одинокого пророка в том мире; беспокойный, ненавидимый, которого боялись, с печатью гения, который Церкви и алтари, учения и слова рассматривает не как самоцель, а оценивает по тому, как глубоко они проникли в окружающую среду природы и крови. Великий Парацельс стал благодаря этому представителем всех немецких естествоиспытателей и немецких мистиков, великим проповедником бытия с тем, чтобы от него постепенно поднялись до светил такие как мастер Эккехарт и властно и смиренно приобщились к великим законам вселенной, полные блаженства, как от чистоты звука соловья, так и от необъяснимых творческих источников собственного сердца.

 

 

Революционная деятельность Эккехарта. — Беггарды и "Брат Эккехарт". — Травля инквизиции. — Смерть Эккехарта. — Фальсификация его "опровержения". — "Дерзость" языка страны. — Эккехарт как создатель немецкого языка. — "Самой аристократической является кровь".

 

Со своей антиримской религией, этикой и критикой сознания Эккехарт сознательно резко отмежевывается от всех основных требований как римской, так и более поздней лютеранской Церкви. Вместо еврейско-римской статики он ставит динамику души нордического Запада; вместо монистического насилия он требует признания двойственности всякой жизни; вместо учения о покорности и рабском блаженстве он проповедует признание свободы души и воли; вместо церковного самомнения о представительстве Бога он поставил честь и благородство духовной личности; вместо восторженной, преданной раболепной любви приходит аристократичный идеал личной духовной замкнутости и отрешенности; вместо насилия над природой наступает ее совершенство. И все это означает: вместо еврейско-римского мировоззрения наступает нордически-западное признание души как внутренней стороны немецко-германского человека, нордической расы.

Эккехарт точно знал, что внутри Церкви он говорил слишком мало; поэтому он часто общался с еретическими бегуинами и бегардами, читал им проповеди, вел с ними застольные разговоры. Они называли его "брат Эккехарт", и в то время как один за другим он отвергал догматы римско-сирийской насильственной веры, он ни в одной из своих речей не выступил против "еретиков". Но он хотел искать и объединять людей своей сущности и внутри Церкви. Этой цели была посвящена его деятельность в Эрфурте, в Страсбурге, в Кёльне и в Праге. Эккехарт без обиняков оспаривает то, что некоторые тезисы учения "следует просто принимать на веру", потому что этого требуют Всевышний и традиции. Он приводит свободный высокий разум и его свободную душу как дары Божьи, к которым следует прислушиваться. Он недвусмысленно говорит своим слушателям, что они, следуя его учению, должны открыто ссылаться на него: "Я и мое тело к вашим услугам". Но и мракобесы не дремали, стремясь как всегда сплотиться против великого духа. Когда Эккехарт проповедует в Кёльне, вокруг него пылают костры благочестивой инквизиции. Даже в его собственном ордене многие жаловались на то, что он слишком много говорит на языке страны и "перед простыми людьми" о вещах, которые могут привести к ереси. Архиепископ Кёльна жалуется на Эккехарта папе, который охотно бы с ним разделался, если бы не нуждался в доминиканцах, как в политической опоре в своей борьбе против императора, и потому не отважился предать огню их духовного руководителя. Поэтому "дело Эккехарта" было расследовано братом по ордену, который его оправдал. (Такое оправдание больше уже не могло иметь места, согласно догме о непогрешимости к началу "свободного" XX века.) И все-таки инквизиция приступила к своему делу. 24 января 1327 года Эккехарт отклоняет ее вмешательство как акт произвола и приглашает своих противников на суд папы 4 мая 1327 года. Подобное заявление Эккехарт заканчивает в доминиканской церкви словами: "Не отказываясь ни от одного из моих тезисов, я улучшаю и опровергаю ... все те из них, о которых можно доказуемо говорить, что они основываются на ошибочных использованиях разума"[71].

Заявление Эккехарта, вполне естественно, было отвергнуто благочестивыми инквизиторами как "необдуманное". Но до того, как он смог поехать к папе, он умер. Естественной ли смертью или с помощью порошочка, осталось неизвестным. Во всяком случае, самая могучая сила, которая из римской Церкви могла бы сделать немецкую, была сокрушена. Смерть Эккехарта была одним из величайших моментов судьбы Европы. Его немецкая религия была затем официально "осуждена" Римом при помощи буллы. Прежде всего, согласно испытанному методу (чтобы ввести в заблуждение последователей), было представлено "отречение" Эккехарта как публичная просьба о прощении, хотя Эккехарт, наоборот, был готов всеми силами защищать свое учение.

Характерным для его свободы является то, что он основывается не на церковных тезисах, и даже не на Библии (как позже Лютер), а только на признании свободного разума. После этой первой фальсификации благочестивые сторонники Рима "подправили" мастера Эккехарта и включили его в ряды духовных учеников Томаса из Аквино[72].

Внешнему смягчению римского центра в XIII веке соответствовало общее падение духовности во всех странах, которое давно стало бы предметом насмешек всех народов, если бы положение не спасли некоторые ведущие личности, используя все свое "я". В качестве реакции против такого нравственного падения в XIII веке создавались кроме всего прочего общества братьев и сестер свободного духа, в которых привлекали внимание предшественники мистики. Вместе с ними действовали бегуины и бегарды (ученики леса), те круги, с которыми мастер Эккехарт поддерживал тесные отношения. Это благочестивое, но не церковное движение проходило (вне церкви и внутри нее) широким потоком по немецким землям. Оно снова подхватило прежде всего основную идею уничтоженного арианства: проповедовать религию на языке страны. Уже в этом пункте отразилась с самого начала и до сегодняшнего дня непрекращающаяся борьба между органичным народом и римско-латинской прививкой. (Грегор VII назвал дерзостью использование языка страны во время богослужения.) Истинное народное восприятие отклонило чужой латинский язык, который рассматривался как непонятная колдовская формула, которую надо было повторить, да и использовался как таковая. Использование святого родного немецкого языка религиозное немецкое движение в середине XIII века вырвало у враждебного народу Рима. Проповеди и учебные лекции теперь читались не по латыни, а на доходящем до сердца немецком языке. И величайшим первооткрывателем для нашей сущности и здесь был Эккехарт, которого его ученики и последователи (среди них Зузо и Таулер) постоянно называли "блаженным и святым мастером", Эккехарт, который хоть много написал на латыни, сделал немецкий язык прежде всего языком науки. Он ожесточенно боролся за замену латинской структуры предложения немецким словотворчеством. Он и здесь был еретиком, дело которого - раздавленное и полузадушенное римской Церковью - было продолжено только Лютером, и создал, таким образом, просто-напросто предпосылку для существования немецкой народности. Сегодня же католические священники хоть и читают проповеди по-немецки, но всю литургию, цитаты из Библии и молитвы часть нашего простого народа должна бормотать на латинском языке. Церковь не может отказаться от этого насилия, потому что оно должно сохранить ей ее ненациональный характер, народы же не могут больше терпеть этот чуждый языческий пережиток. Вертит ли житель Тибета свой молитвенный барабан, или немецкий крестьянин молится на латыни, все это одно и то же; и то, и другое означает лишь механическое упражнение, в отличие от истинно религиозного углубления.

Так благодаря римским фальсификациям с глаз немецкого народа исчез настоящий Эккехарт. Хотя религиозная волна продолжала катиться дальше по стране Видукиндов, вниз по Рейну и всюду возникали сторонники свободы души: Зузо и Таулер, Руисбрек (Ruysbroek) и Гроотес (Grootes), Бёме (Boehme) и Ангелиус Силезиус (Angelius Silesius). Но величайшая духовная сила, прекраснейшая мечта немецкого народа умер слишком рано; все более позднее - это только при рассмотрении сверху - отблеск огромной души Эккехарта. Его мужество превратилось в витиеватые мечтания, его полная сил любовь - в сладкий восторг. Поддержанный в этом направлении Церковью поток ослабленной "мистики" снова влился в лоно римской Церкви. Действия Лютера, наконец, сломали чуждую корку, но и он не нашел, несмотря на все стремления, обратной дороги к главной духовной теме мастера Эккехарта, к его духовной свободе. Его несвободная с самого начала Церковь застыла поэтому на одном и постепенно ослабла на другом месте. Немецкая душа должна искать себе другой путь, отличный от церковного. Она проложила его в искусстве. Когда замолчал дух Эккехарта, поднялась германская живопись, прозвучала душа И.С. Баха, появился Фауст Гёте, "девятая" симфония Бетховена, философия Канта...

Наконец, самое глубокое и самое сильное из учения Эккехарта. Нечто, что кажется наиболее пророчески по сравнению со всем другим, направлено на человека нашего времени. Проповедь о "Царствии Божьем" Эккехарт заканчивает следующими словами: "Эта речь не обращена ни к кому, потому что ее уже называют своей собственной жизнью или, по крайней мере, считают стремлением своего сердца. Да поможет нам Бог понять это".

Эти слова обращены, таким образом, только к духовно родственным элементам, ко всем "душевным и благородным людям" обращено его учение, и здесь обнаруживается таинство, которое только сегодня возрождается для новой жизни.

В одной из проповедей Эккехарт делает различие между кровью и плотью. Под кровью он понимает (как он думает со св. Иоанном) все, "что в человеке не подвластно его воле", то есть действующее в подсознании, противоположность душе. А в другом месте Эккехарт говорит: "Самое благородное, что есть в человеке, это кровь - в хорошем смысле. Но и самое дурное в человеке -это тоже кровь - в плохом смысле".

Этим сказано последнее дополняющее слово. Рядом с мифом о вечной свободной душе стоит другой миф - о религия крови. Одно соответствует другому, и мы не знаем, имеются ли здесь причина и следствие. Раса и "я", кровь и душа находятся в теснейшей связи, для метиса учение мастера Эккехарта не годится, так же как и для той расовой смеси, чуждой по типу, которая проникла с Востока в сердце Европы и составляет верноподданнейший элемент Рима. Учение о душе Эккехарта ориентируется на носителей той же или родственной крови, которые имеют одинаковую жизнь или одинаковый язык в качестве "стремления своего сердца", но не на духовно чуждых и враждебных по крови. Но это требует и обратного отклонения. Здесь мастер Эккехарт высказывает народное признание: "Ни одна бочка не может содержать в себе напитки двух видов: если она должна содержать вино, нужно вылить воду, чтобы не осталось ни одной капли". И дальше: "Нужно уважать образ действия других людей, и не следует хулить ничей образ действия". Невозможно, чтобы все люди могли идти одной дорогой". И еще дальше: "Потому что, иногда то, что является для одного жизнью, для другого означает смерть".

Это полная противоположность тому, чему учит нас Церковь Рима (и, наконец, также Виттенберга). Она хочет нас всех - белых ли, желтых, черных заставить идти одним путем, втиснуть в одну форму, подчинить одной догме, и поэтому, обладая властью, отравила нашу душу, наши европейские расы. Что было их жизнью, было нашей смертью. В том, что мы не умерли, мы обязаны только силе германской души, которая до сих пор препятствовала окончательной победе Рима (и Иерусалима). В мастере Эккехарте нордическая душа впервые полностью себя осознала. Из его личности вышли все наши более поздние великие люди. Из его огромной души может однажды родиться - и родится - немецкая вера.

 

 

Эккехарт и Гёте. — Сознание и действие. — Признание Бетховена. — Люциферова победа над миром.

 

Наиболее полно проявилось родство душ у Эккехарта с Гёте. Все его существование также имело корни в свободе души, но одновременно в признании причастности к творческой жизни. Эту сторону художник естественно подчеркивает все более определенно как религиозный мистик. Вся жизнь Гёте была раскачиванием между двумя мирами; когда один угрожал полностью захватить его, он тут же убегал в другой. Если мастер Эккехарт говорил об "отрешенности" с одной стороны и о "деле" с другой стороны, то Гёте называет эти оба состояния чувством и действием. "Чувство" означает отбрасывание мира, расширение души в бесконечность, "действие" - работу, выходящую на творчество в этом мире. Подобно мастеру Эккехарту Гёте все время подчеркивает закон нашего бытия: о том что чувство и действие представляют собой ритмично обусловливающие и возвышающие друг друга поочередно сущности человека; что одно указывает на другое, позволяет распознать его и стать творческим. Отойти от мира и жить в самосозерцании помогает не только наше самосознание: "Наблюдать и слышать самого себя можно собственно говоря в деятельности". Кто делает законом проверку действия мышлением и мышления действием, тот не может ошибиться, и если он ошибается, то вскоре возвращается на верный путь. "Чувство", которое у нас, у индоевропейцев, всегда было преобладающим органом, не требует постоянного стимула, и поэтому и у Гёте мы находим меньше подбадриваний в этом направлении. И тем более сильное ударение он ставит на ограничение, на действие. "Сознаюсь, что великая, так значительно звучащая задача: познай самого себя, издавна казалась мне подозрительной, как хитрость связанных тайной священников, которые сбивают человека с толку невыполнимыми требованиями и хотят отвлечь от деятельности против внешнего мира на искусственное внутреннее созерцание. Человек знает себя настолько, насколько он знает мир, который он видит в себе, а себя в нем. Каждый новый предмет, хорошо нами рассмотренный, открывает в нас новый орган". "Лечить душевные страдания, в которые мы впадаем, рассудок не может совсем, разум - очень мало, решительная деятельность, напротив, может все".