ИНСТИТУТ РАДИЯ – КОРПУС КЮРИ». 4 страница
В мире нет больше уголка, где бы не знали ее имени. Разве нет портрета мадам Кюри в старинном китайском городе Тайюань в Храме Конфуция? Мудрые ученые этой страны поместили ее портрет среди «благодетелей человечества», рядом с Декартом, Ньютоном, Буддой и великими императорами Китая…
* * *
15 мая 1922 года совет Лиги наций избирает мадам Кюри-Склодовскую членом Международной комиссии по научному сотрудничеству. Мадам Кюри-Склодовская соглашается.
Это важная дата в жизни Мари Кюри. С того времени, как она стала знаменитой, сотни всяких советов, лиг и обществ просят поддержать их своим авторитетом, но свое согласие она давала не всегда. Мари отказывается входить в состав тех комитетов, в которых она не сможет работать из-за недостатка времени. При всех обстоятельствах она желает сохранить за собой полнейший политический нейтралитет. Она не хочет изменять своему прекрасному званию «чистейшей воды ученой», бросаться в борьбу мнений, и даже самый безобидный манифест никогда не получает ее подписи.
Приверженность мадам Кюри к деятельности совета Лиги наций приобретает поэтому особое значение. Это останется единственной ее изменой Науке.
Международная комиссия по научному сотрудничеству объединила блестящих людей! Бергсона, Жильбера Меррея, Жюля Дестре и многих других… Мари становится вице-президентом комиссии. Принимает участие в нескольких комитетах экспертов, а также в комитете Института научного сотрудничества, в Париже.
Тот, кому Мари представляется способной восторгаться пустым жонглированием общими словами, плохо знает эту практическую идеалистку. Мари Кюри работает в Женеве и еще раз ей удается послужить Науке.
Она борется с тем, что называет «анархией в мировой научной работе», и пытается привлечь своих собратьев к согласованной работе над разрешением целого ряда определенных вопросов, по виду незначительных, но таких, от которых зависит прогресс научного познания: рациональная организация библиографии таким образом, чтобы научный работник сразу мот найти все сведения о полученных достижениях других ученых в той области, которую он изучает; единая система обозначений и терминологии в науке; унификация формата изданий; краткие рефераты работ, опубликованных в журналах; составление таблицы констант.
Преподавание в университетах и лабораториях надолго приковывает внимание Мари. Она стремится улучшить методы. Провозглашает необходимость «целенаправленной работы», координирующей деятельность исследователей, и предлагает установить связь между руководителями научных учреждений, создать настоящий генеральный штаб, призванный управлять всей научной деятельностью на европейском континенте.
Всю жизнь ею владела одна мысль – о тех дарованиях которые скрыты в слоях простых бедных людей и которым суждено остаться безвестными. В каком-нибудь крестьянине или рабочем, быть может, кроется писатель, художник, ученый или музыкант.
Вынужденная ограничивать свою практическую деятельность, Мари посвящает себя более широкому развитию международных научных стипендий.
«В чем заинтересовано человеческое общество? – пишет она в одной из своих докладных записок. – Разве не его долг способствовать расцвету научных дарований? Разве оно так богато ими, что может приносить в жертву те, которые готовы проявиться? Я же думаю, что совокупность способностей, необходимых для настоящего научного призвания, – явление бесконечно ценное и тонкое, редкое сокровище; было бы нелепо и преступно давать ему гибнуть, а нужно заботливо ухаживать за ним, предоставляя все возможности для его расцвета…»
Наконец – какой парадокс!.. – ученая-физик, всегда чуждавшаяся материальной выгоды, становится ради своих коллег борцом за «научную собственность»: она стремится обосновать авторское право ученых, право вознаграждения за бескорыстные научные труды, легшие в основу промышленной технологии. Ее мечта – найти для лабораторий средство против бедности в виде субсидий на научные исследования за счет прибылей капиталистов.
Один раз Мари оставляет на время практические вопросы и едет в 1933 году в Мадрид председательствовать при обсуждении проблемы «Будущность культуры» с участием писателей и артистов всех стран, «дон-кихотов по духу, сражающихся с ветряными мельницами», – как сказал о них Поль Валери, по чьей инициативе оно было собрано. Мари удивляет товарищей по конгрессу своей целеустремленностью и оригинальностью выступлений. Члены конгресса кричат об опасности «специализации», «стандартизации» и возлагают на науку часть ответственности за «кризис культуры», охвативший весь мир. Интересно видеть, как Мари Кюри, по своей натуре самый типичный Дон-Кихот из всех присутствующих здесь дон-кихотов, с таким же убеждением, как защищала раньше любовь к науке, защищает теперь личное дерзание и предприимчивость – одним словом, сильные чувства, которые всегда и управляли ею в жизни.
Тем, кто с этим не согласен, она говорит:
«Я принадлежу к числу людей, которые думают, что наука – это великая красота. Ученый у себя в лаборатории не просто техник: это ребенок лицом к лицу с явлениями природы, действующими на него, как волшебная сказка. Мы не должны допускать, чтобы люди думали, будто прогресс науки сводится к разным механизмам, машинам, хотя и в них есть своя красота.
…Не думаю я также, что дух смелой предприимчивости рискует исчезнуть из нашего мира. Если я вижу в окружающем меня нечто жизненное, то это как раз дух смелой предприимчивости, по-видимому, неискоренимый и родственный любознательности…»
Борьба за международную культуру, соединенную с уважением к различным национальным культурам, защита свободы личности и таланта, где бы они ни обнаружились, борьба за «укрепление великой духовной силы науки во всем мире». Борьба за «моральное разоружение», за мир во всем мире. Таковы сферы борьбы, которую ведет мадам Кюри, не льстя себя суетной надеждой на скорую победу.
Мари Кюри – Еве Кюри, июль 1929 года:
«Я полагаю, что работа в международных организациях – это задача очень нелегкая, однако приступить к ней необходимо, отдавая все свои силы и будучи готовым на любые жертвы; при всем своем несовершенстве дело Женевы – очень большое дело и заслуживает поддержки».
* * *
Две, три, четыре поездки в Польшу…
Не ради отдыха, забвения тревог едет мадам Кюри к своим близким. С того времени, как Польша стала свободной, Мари не дает покоя большой проект: создать в Варшаве Институт радия как центр научных исследований и лечения рака.
Но одного ее упорства недостаточно, чтобы преодолеть все затруднения. Выздоравливающая после долгого порабощения Польша бедна: бедна и деньгами, и техническими средствами. А у Мари нет времени самой хлопотать и изыскивать средства. Нужно ли называть союзницу, которая по первому зову становится с ней плечом к плечу? Броня, хотя и обремененная годами, но такая же энтузиастка и такая же деятельная, как и тридцать лет тому назад, берется за это дело. Она и архитектор, и ходатай, и казначей. В скором времени всю страну наводнили плакаты и марки с изображением Мари. Требуются деньги или, вернее, кирпичи: «Покупайте по одному кирпичу, чтобы построить Институт имени Марии Склодовской-Кюри!» – взывают тысячи почтовых открыток, воспроизводящих факсимиле собственноручного заявления ученой: «Мое самое пламенное желание – создать в Варшаве Институт радия». Это предприятие пользуется щедрой поддержкой государства, города Варшавы и наиболее значительных польских учреждений.
Запас кирпичей все увеличивается… И в 1925 году Мари приезжает в Варшаву на закладку института. Торжественная встреча: воспоминания прошлого, обещания на будущее… Горячая любовь всего народа сопутствует той, которую один из ораторов называет «первой фрейлиной нашей прелестной владычицы Польской республики». Университеты, академии, города присуждают Мари самые пышные почетные звания… В один из солнечных дней президент республики закладывает первый кирпич в фундамент института, мадам Кюри – второй, примас города Варшавы – третий…
Никакой официальной натянутости при торжествах! Глава государства Станислав Войцеховский не только из любезности восхищается совершенством, с каким Мари говорит на родном языке после стольких лет отсутствия. А разве он не был в Париже товарищем Марии Склодовской? Воспоминания, воспоминания:
– А Вы помните, что тридцать лет назад Вы дали мне дорожную подушечку, когда я возвращался в Польшу с тайной миссией? – спрашивает президент. – Она мне очень пригодилась!
– Я даже помню, – со смехом отвечает Мари, – что Вы забыли мне ее вернуть!
Пан Котарбинский, очень известный и очень старый актер, вскочив на сцену Народного театра, приветствует мадам Кюри комплиментом, тот самый Котарбинский, которому веселый подросток Маня сплела когда-то в Зволе венок из полевых цветов.
Годы идут, из отдельных кирпичей вырастают стены. Но это не конец трудам Мари и Брони. Каждая из них отдала на это дело большую часть своих сбережений, а все же не хватает денег на покупку такого количества радия, чтобы начать лечение от рака.
Мари не унывает. Обследует горизонт и останавливает взгляд на западе… на Соединенных Штатах, где уже один раз ей помогли так щедро, – на миссис Мелони. Великодушная американка знает, что институт в Варшаве так же дорог Мари, как ее собственная лаборатория. Миссис Мелони совершает новое чудо, собрав деньги, необходимые на покупку грамма радия, – второго грамма, подаренного Америкой мадам Кюри. Все начинается сызнова! В октябре 1929 года, так же как в 1921 году, Мари садится на пароход и направляется в Нью-Йорк. Она едет благодарить Соединенные Штаты от имени Польши. Так же как в 1921 году, ее изводят всякими чествованиями. В этот приезд она является гостьей президента Гувера и живет несколько дней в Белом доме.
«Мне подарили маленького слоника, выточенного из слоновой кости, очень миленького, а также еще одного – совсем крошечного, – пишет она Еве. – Кажется, слон – это символ республиканской партии, и Белый дом переполнен слонами всяких размеров…»
Америка, охваченная экономическим кризисом, имеет более серьезный вид, чем в 1921 году. Но прием, оказанный Мари, не стал менее горячим. В день рождения мадам Кюри получает сотни подарков, присланных неизвестными друзьями: цветы, книги, вещи, денежные чеки на нужды ее лаборатории и даже гальванометры, ампулы с радоном, образцы редкоземельных элементов. Накануне отъезда Мари под дружеским руководством Оуэна Д. Юнга посещает университет Св. Лаврентия, на фронтоне которого высечено из камня горельефное изображение мадам Кюри. Она присутствует на юбилее Эдисона; во всех речах и даже в послании с Южного полюса от капитана Бэрда звучат приветствия Мари Кюри.
29 мая 1932 года Мари Кюри приезжает в Варшаву на открытие Института радия. В присутствии президента Республики Мосьцицкого коллега и друг мадам Кюри профессор Рего открывает в Варшаве Институт радия – внушительного вида здание, обширное благодаря практическому уму Брони и гармоничное благодаря ее вкусу. Уже несколько месяцев назад в него стали поступать больные для прохождения курса радиотерапии.
Мари в последний раз видит Польшу, старинные улицы родного города и Вислу, которой любуется при каждом своем приезде, глядя на нее с тоской, почти с угрызениями совести. В своих письмах Еве она снова и снова описывает ее воды, берега и камни, привязанная к ним самым сильным из инстинктов:
«Вчера утром я пошла одна прогуляться в сторону Вислы… Река лениво вьется в своем широком ложе, серо-зеленая вблизи и голубая вдали, где отражается в ней небо. Очаровательные песчаные отмели блестят на солнце, то там, то здесь выступая из воды и направляя прихотливое течение реки. Ослепительно сверкающие кромки вдоль края отмелей указывают границу наиболее глубоких мест. У меня появляется непреодолимое желание побродить по этим великолепным лучезарным пляжам. Я сознаю, что такой вид моей реки не соответствует виду судоходной, уважающей себя реки. Когда-нибудь придется немного сократить ее фантазию в ущерб красоте…
Есть краковская песенка, где говорится о Висле: «В этой польской реке столько очарования, что всякий, способный это понимать, будет любить ее до гроба». В отношении меня это, по-видимому, верно.
Какой-то непонятный, но сильный инстинкт влечет меня к этой реке.
До свидания, дорогая; поцелуй свою сестру Ирен. Обнимаю вас обеих от всего преданного вам сердца.
Твоя Мэ».
* * *.
Во Франции…
По почину барона Ротшильда в 1920 году создается Фонд Кюри, автономное учреждение, имеющее право получать пожертвования, субсидии для развития научной и лечебной работы Института радия.
В 1922 году тридцать пять членов Медицинской академии вручили своим коллегам следующую петицию:
«Мы, нижеподписавшиеся, полагаем, что Академия оказала бы себе честь, если бы избрала мадам Кюри своим членом-корреспондентом в знак признательности за ее участие в открытии радия и нового способа лечения – кюри-терапии».
Петиция была революционной. Академики не только соглашаются избрать женщину членом, но, порывая с обычаями, сами хотят этого. Шестьдесят четыре члена знаменитого сообщества подписывают свой манифест, давая этим урок своим собратьям по Академии наук. Все кандидаты на свободное место отказываются от него в пользу мадам Кюри.
Блестяще прошедшее избрание состоялось 7 февраля 1922 года. Президент Академии месье Шошар с высоты трибуны обращается к Мари:
«Мы приветствуем в Вашем лице крупного ученого и мужественную женщину, посвятившую свою жизнь бескорыстному научному труду, патриотку, которая и во время войны, и в мирные времена всегда делала больше, чем требовал долг. Вы оказываете благотворное моральное воздействие своим примером и славой Вашего имени. Мы благодарны Вам за это. Мы гордимся Вашим пребыванием среди нас. Вы первая из французских женщин стали академиком, но разве была другая, достойная того же?…»
В 1923 году Фонд Кюри решает торжественно отпраздновать двадцать пятую годовщину со дня открытия радия. Правительство тоже участвует в этом празднестве, и по его инициативе обе палаты единогласно принимают решение об ассигновании мадам Кюри как «национальной награды» ежегодной пенсии в сорок тысяч франков, право на которую по наследству перейдет к Ирен и Еве Кюри.
Через двадцать пять лет после заседания Академии наук от 26 декабря 1898 года, когда зачитывалось сообщение Пьера Кюри, мадам Кюри и Ж. Бемона «О веществе большой радиоактивной силы, содержащемся в уранините», в тот же день 26 декабря, но 1923 года огромная толпа заполнила большой амфитеатр Сорбонны.
Французские и иностранные университеты, научные общества, общественные и военные организации, парламент, высшие школы, студенческие землячества, печать прислали делегации на это торжество. На эстраде разместились: президент Французской республики Александр Мильеран; министр народного образования Леон Берар; ректор Академии и председатель Фонда Кюри Поль Аппель; профессор Лоренц, выступающий от имени иностранных ученых; профессор Жан Перрен, выступающий от факультета естествознания, и доктор Антуай Беклер от Медицинской академии.
В группу «важных персон» замешались седой мужчина с серьезным лицом и две пожилые женщины, вытирающие на глазах слезы, – это Юзеф, Эля и Броня, явившиеся, чтобы присутствовать на торжестве Мани. Слава, свалившаяся на голову младшей Склодовской, нисколько не отразилась на братских чувствах. Никогда еще волнение и гордость не красили так эти три лица.
Андре Дебьерн зачитывает научные сообщения об открытиях в области радиоактивных тел. Руководитель научных исследований Института радия Фернан Гольвек демонстрирует с помощью Ирен несколько опытов с радием. Президент Французской республики преподносит Мари Кюри национальную пенсию «как скромное, но искреннее свидетельство всеобщего восхищения, уважения и благодарности», а Леон Берар остроумно замечает, что правительство и палаты, предлагая и принимая этот закон, должны были оставить без внимания или, по выражению юристов, «признать недействительными скромность и бескорыстие мадам Кюри».
Последней встает мадам Кюри, приветствуемая громом аплодисментов. Тихим голосом, стараясь никого не забыть, она благодарит всех, кто ее чествовал. Говорит о Пьере Кюри. Заглядывает в будущее. Не в свое, в будущее Института радия, горячо убеждает оказывать ему помощь и поддержку.
* * *
Я изобразила Мари Кюри в закатную пору ее жизни, когда она стала предметом восхищения широких слоев народа, когда ее принимали главы государств, посланники и короли на всех широтах земного шара.
В моих воспоминаниях о всех торжествах и приемах в ее честь всегда господствует все тот же образ: бескровное, безучастное, почти равнодушное лицо моей матери.
Когда-то она высказала мысль: «В науке мы должны интересоваться вещами, а не личностями». Прошедшие годы научили ее, что народы, даже правительства, интересуются вещами через посредство личностей. Волей-неволей она усвоила, что ее личная история послужила к чести науки, способствовала расцвету научных учреждений. Она стала средством для пропаганды любимого ею дела.
Но в ней самой ничто не изменилось: все тот же страх перед толпой, все та же робость, от которой холодеют руки, пересыхает в горле, а главное, такая же безнадежная неспособность к суете сует. Несмотря на все старания, ей не удалось войти в соглашение со славой. Она и впредь не будет одобрять того, что называется проявлениями фетишизма.
Во время одного из своих путешествий она мне пишет:
«Я нахожусь вдали от вас обеих и являюсь предметом многих манифестаций, которые я не люблю и не могу оценить, потому что они меня утомляют, – от этого я сегодня с утра чувствую себя немного грустно.
Когда я сошла с поезда в Берлине, с того же поезда сошел боксер Демпси, и собравшаяся толпа с приветственными криками бежала вслед по платформе. А в сущности, есть ли разница между шумными приветствиями в адрес Демпси и в мой собственный? Мне кажется, что такой способ приветствия нельзя одобрить, кто бы ни был предметом манифестации. Впрочем, я не представляю себе ясно, как это должно происходить и в какой cтeпeнu допустимо смешивать человека с той идеей, какую он представляет…»
Разве неумеренные приветствия открытия двадцатипятилетней давности мбгли удовлетворить ту страстную студентку, которая еще жила в этой престарелой женщине? В унылом тоне ее высказываний слышится возмущение преждевременными похоронами, какими является «известность». Не раз она проговаривается: «Когда они мне говорят о моих „блестящих работах“, мне кажется, что я умерла, что я вижу себя в гробу. – И добавляет: – Также мне кажется, что те услуги, какие я еще могла бы оказать, их не интересуют, что, если бы я исчезла, им было бы легче расхваливать меня».
В этом сопротивлении, в этом отрешении и заключается сила исключительного воздействия мадам Кюри на людей. В противоположность популярным личностям – политическим деятелям, монархам, театральным или кинематографическим актерам, которые с момента появления на эстраде делаются сообщниками своих обожателей, Мари таинственно «отсутствует» на торжествах с ее участием. То потрясающее впечатление, какое производит эта неподвижная, одетая в черное фигура, конечно, получается от полного отсутствия какого-либо контакта между публикой и ею.
Из всех людей, пользовавшихся почетом, быть может, ни один не появлялся с таким замкнутым выражением лица, с таким отсутствующим видом, в буре приветствий не казался столь одиноким.
Остров Св. Людовика
Всякий раз по возвращении Мари из блестящего путешествия обе дочери встречают ее на вокзале. В руках ученой все тот же большой коричневый кожаный саквояж, когда-то подаренный обществом польских женщин; он набит бумагами, папками, футлярами для очков. В сгибе локтя у Мари зажат целый сноп увядших цветов, преподнесенных где-то в пути, и, хотя он ее стесняет, она не решается его бросить.
Передав дочерям вещи, Мари взбирается на четвертый этаж своего дома на острове Св. Людовика. Пока она просматривает почту, Ева, став на колени, распаковывает вещи.
Среди знакомых предметов одежды она находит докторскую мантию, эмблемы вновь полученной степени доктора honoris causa, футляры с медалями, пергаментные свитки и – самое драгоценное из всего прочего – меню банкетов, которые Мари старательно хранит. Так удобно на оборотной стороне этих карточек из толстого и крепкого картона писать карандашом физико-математические расчеты.
Наконец в шорохе шелковой бумаги появляются на свет подарки для Ирен и Евы и купленные самой Мари сувениры, выбранные из-за их своеобразия и скромности. Их сберегут навсегда.
Кусочки окаменелых деревьев из Техаса послужат в качестве пресс-папье; дамасские клинки из Толедо будут играть роль закладок в научных книгах; шерстяные коврики, вытканные руками гуралей, покроют столики. По вороту черных кофт Мари Приколоты скромные украшения – кусочки серебряной руды, собранные в Большом каньоне, на которых индейцы выгравировали молнии в виде зигзагов, гранатовые броши из Богемии; золотое филигранное ожерелье; старомодная, очень хорошенькая брошь из аметистов – вот единственные драгоценности моей матери. Не думаю, чтобы за все дали триста франков.
Странный вид у этой семейной квартиры на набережной Бетюн – большой, неудобной, прорезанной коридорами и внутренними лестницами, а мадам Кюри прожила в ней двадцать два года! Внушительные комнаты этого здания XVII века тщетно ждут парадных пышных кресел и диванов, соответствующих их пропорциям и стилю. В громадной гостиной, где можно разместить человек пятьдесят гостей, а редко бывает больше четырех, стоит на вощеном красивом паркете, который поскрипывает и потрескивает при каждом шаге, унаследованная от доктора Кюри мебель красного дерева. Никаких плюшевых штор, сквозь тюлевые занавески просвечивают высокие окна с всегда поднятыми жалюзи. Мари не выносит матерчатых украшений. Она любит блестящие поверхности, оголенные окна, не скрадывающие ни одного солнечного луча. Она желает любоваться чудесным видом: слева – Сеной, набережной, а справа – древним ледорезом.
Мари слишком долго жила в бедности, чтобы уметь устраивать красивое жилище, и теперь у нее нет ни желания, да, впрочем, и времени менять обстановку, которая останется такой до конца ее жизни. Однако постоянный приток всяких подарков способствует украшению пустых и светлых комнат. Тут и акварельные рисунки различных цветов, поднесенные анонимным поклонником; и копенгагенская ваза, самая большая и самая красивая из изготовленных на этом фарфоровом заводе; и коричневый с зеленым ковер – подарок одной румынской фабрики; и серебряная ваза с пышной надписью… Единственным собственным приобретением Мари является черное фортепьяно, купленное для Евы, на котором младшая дочь упражняется часами, причем мадам Кюри никогда не жалуется на поток ее арпеджио.
Только одна комната из всех имеет вид действительно обжитой – это рабочий кабинет Мари. Портрет Пьера Кюри, застекленные шкафы с научными книгами и кое-какая старинная мебель придают ему благородный тон.
Эта квартира, выбранная самой Мари из множества других в целях своего спокойствия, – самое шумное жилище, какое можно себе представить. Гаммы пианистки Евы, резкие звонки телефона, стремительный галоп черного кота, любителя кавалерийских атак в коридорах, громкий звон колокольчика на входной двери, назойливые свистки буксирных пароходов на Сене отдаются усиленным эхом от высоких стен.
* * *
Еще до восьми часов утра шумная деятельность служанки, далеко не вышколенной, постоянно подгоняемой распоряжениями мадам Кюри, поднимает на ноги всю квартиру. Без четверти девять скромный лимузин останавливается на набережной и дает тройной сигнал. Мари бросается надевать шляпку, манто и торопливо спускается по лестнице. Пора в лабораторию.
Благодаря государственной пенсии и постоянному пособию от американских благодетелей исчезли материальные заботы. Доходы мадам Кюри, хотя некоторые и сочли бы их смехотворными, вполне обеспечивали ей комфорт, которым она плохо умела пользоваться. Она никогда не могла усвоить привычку прибегать к услугам горничной. Если она заставляла шофера ждать себя более нескольких минут, то чувствовала себя виноватой. Когда Мари входила вместе с Евой в магазин, она не глядела на цены, а по наитию, безошибочно указывала рукой на самое простое платье, на самую дешевую шляпку, единственное, что ей приходилось по вкусу.
Мадам Кюри не жалеет денег только на деревья, на цветы, на виллы. Выстроила себе две дачи: одну в Ларкуесте, другую на Средиземном море. С возрастом она стала искать более горячего солнца на юге и более теплого моря, чем в Бретани. Ей доставляло много радости спать на чистом воздухе на террасе своей виллы в Кавальере, любоваться видом на бухту и Йерские острова, сажать у себя в саду на крутом берегу эвкалипты, мимозы, кипарисы. Два ее друга, мадам Сальнав и мадемуазель Клеман, с некоторым страхом любуются ее проделками: Мари купается в протоках между скалами, плавая от одной скалы к другой, и подробно описывает свои достижения дочерям:
«Купание здесь хорошее, но до удобных мест надо идти довольно далеко. Сегодня купалась у скал, выступающих в Ла-Виже, – но сколько надо карабкаться! Уже три дня море спокойно, и я убедилась, что могу далеко заплывать. При спокойном море заплыв на триста метров меня нисколько не пугает, я, несомненно, способна и на большее».
По-прежнему она мечтает уехать из Парижа и жить зимою в Со. Она купила там участок с намерением строить дом. Проходят годы, но окончательное решение не принимается. И каждый день в час завтрака она пешком возвращается домой, переходит мост Турнель почти таким же быстрым шагом, как и прежде, и, немного запыхавшись, поднимается по лестницам старинного здания на острове Св. Людовика.
* * *
Когда Ева была еще ребенком, а Ирен, юная ассистентка мадам Кюри, жила и работала с матерью, разговор вокруг круглого обеденного стола часто сводился к научному диалогу между ученой матерью и старшей дочерью. Технические формулы лезли в уши Евы, которая толковала их по-своему. Так, например, девочка с удовольствием слушала, как ее мать и старшая сестра употребляли в разговоре некоторые алгебраические формулы: бэбэ прим (Вb 1) и бэбэ квадрат (Вb 2). Ева думала, что все эти бэбэ,[8]должно быть, прелестны. Но почему они «прим» и почему «квадрат»? У кого какие преимущества?
В одно прекрасное утро 1926 года Ирен спокойно объявила родным о своей помолвке с Фредериком Жолио, самым блестящим и самым кипучим из сотрудников Института радия. Весь уклад жизни в доме нарушился. В квартире, населенной лишь женщинами, вдруг объявился мужчина, молодой человек вторгся туда, куда вообще не проникал никто кроме Андре Дебьерна, Мориса Кюри, Перренов, Борелей и Моренов. Молодожены жили сначала на набережной Бетюн, а затем сняли себе отдельную квартиру.
Мари, хотя и была довольна счастьем дочери, все же огорчалась нарушением привычной жизни со своей постоянной сотрудницей по работе и плохо скрывала тайное смятение.
Но затем, благодаря ежедневной близости, она лучше узнала Фредерика Жолио – своего ученика, ставшего зятем; лучше оценила исключительные достоинства этого кравивого молодого человека – говорливого, преисполненного энергией, и тогда убедилась, что все к лучшему. Два ассистента вместо одного больше могли помочь ей в ее заботах, в обсуждении текущих работ, в осуществлении ее проектов, а вскоре они сами стали выдвигать предложения и новые идеи. Чета Жолио усвоила привычку четыре раза в неделю приходить завтракать к мадам Кюри.
И снова вокруг круглого стола заговорили о «бэбэ квадрат» и «бэбэ прим».
* * *
– Мэ, ты поедешь в лабораторию?
Серые глаза, с недавнего бремени прикрытые очками в черепаховой оправе, а сейчас разоруженные, ласково остановились на Еве:
– Да, сейчас. Но раньше побываю в Медицинской академии. Впрочем, заседание академии только в три часа, и, думаю, у меня еще будет время… Да, я съезжу на цветочный рынок и, может быть, заеду на минуту в Люксембургский сад.
Троекратный гудок «форда» у подъезда. Через несколько минут Мари уже ходит между рядами горшков с цветами и ящиками с перегнойной землей, выбирает растения для посадки в саду лаборатории и, завернув их в газетную бумагу, осторожно кладет на сиденье в автомобиле.
Она знакома с садовниками и садоводами, но почти никогда не бывает в цветочных магазинах. Не знаю, по какой причине, может по привычке к бедности, она дичится очень дорогих цветов. Преданные друзья мадам Кюри – Жан Перрен, Морис Кюри – часто врываются к ней с большими букетами в руках. И совершенно так же, как если бы она смотрела на какие-нибудь драгоценности, она удивленно, немного робко смотрит на большие махровые гвоздики и прекрасные розы.
Половина третьего. Мари выходит из машины у ограды Люксембургского дворца и спешит на свидание у «левого льва». Среди сотен детей, играющих в саду, есть маленькая девочка, которая, завидев Мари, бежит к ней во всю прыть своих малюсеньких ножек: Элен Жолио, дочь Ирен. По виду мадам Кюри – бабушка сдержанная, не склонная к нежностям, Но она тратит много времени на всякие обходные маневры, чтобы поговорить несколько минут с малюткой, одетой в ярко-красное платьице и спрашивающей деспотическим тоном: «Мэ, ты куда идешь? Мэ, почему ты не останешься со мной?»