История Латинской Америки с древнейших времен до начала XX века. ЧАСТЬ I. Тема 4. Экономика американских колоний
РУДН
Дискуссии о характере способов производства в латиноамериканских колониях. Концепции "колониального феодализма" и "колониального капитализма".
Хозяйственная специализация латиноамериканских колоний. Важнейшие центры добычи драгоценных металлов и камней. Экспорт тропических культур и продуктов животноводства.
Трансатлантическая торговля как основа роста колониальных экономик. Зависимость процветания внутренней торговли и внутреннего рынка от состояния экспортных отраслей экономики.
Переселенческая природа колоний Нового Света. Особенности системы землевладения и землепользования в колониях. Проблема свободного наемного труда и распространение форм внеэкономического принуждения.
Как уже отчасти говорилось в историографическом разделе, по вопросу о природе установившихся в американских колониях Испании и Португалии общественных отношений ведутся интенсивные научные дискуссии, в ходе которых отчетливо определились два противостоящих лагеря сторонники концепций колониального феодализма и колониального капитализма. Первые, подчеркивая феодальные устремления испанских и португальских колонизаторов, доказывают, что в Ибероамерике сложились монополия земельной собственности и прикрепление работников к поместьям и другим хозяйствам. Это, в свою очередь, обусловило отсутствие наемной рабочей силы. Поэтому итогом иберийской колонизации стало формирование феодального и отчасти рабовладельческого способа производства). Вторые, признавая наличие в колониях докапиталистических форм эксплуатации рабочей силы, основанных на внеэкономическом принуждении, тем не менее считают их составной частью колониального капитализма.
Мне представляется, что вторая концепция ближе к истине, и я попытаюсь ее развить и дополнить. Сначала об устремлениях иберийцев. Выше я уже приводил одну из характеристик Ф. Энгельсом конкисты Нового Света как буржуазного по своим мотивам предприятия. В ней, правда, говорится о феодальных и полуфеодальных формах ее осуществления. Но в другой своей работе, говоря о стремлении испанцев к золотым и серебряным рудникам Мексики и Потоси, сам же Энгельс определяет: То была для буржуазии пора странствующего рыцарства; она также переживала свою романтику и свои любовные мечтания, но на буржуазный манер и в конечном счете с буржуазными целями (курсив мой. Н.М.). Не менее исчерпывающий ответ на вопрос о характере колонизации Америки содержат рассуждения Маркса о положении в английских колониях, и в особенности в тех из них, где производились только продукты для торговли, как, например, табак, хлопок, сахар и т.п., а не обычные продукты питания, где колонисты с самого начала не пропитания искали, а основывали коммерческие предприятия. Колонисты, заключает Маркс, поступали здесь не как германцы, которые осели в Германии для того, чтобы устроить там свое местожительство, а как люди, которые руководствовались мотивами буржуазного производства и хотели производить товары, исходя из точек зрения, с самого начала определявшихся не продуктом, а продажей продукта.
Конечно, подавляющему большинству колонистов Ибероамерики и Америки Северной приходилось таки довольствоваться продуктом, а не его продажей. Но вряд ли можно на этом основании отказывать в наличии мотивов буржуазного производства тем горнорудным гигантам, плантациям тропических культур, скотоводческим эстансиям и земледельческим асьендам, мануфактурам, судостроительным верфям и т.п., которые с самого начала создавались именно ради массового производства товаров на мировой и/или внутренний рынок и потому являлись не чем иным, как коммерческими предприятиями.
В самом деле, торговля, в первую очередь трансатлантическая торговля с Европой, являлась той силой, которая придавала динамизм всей экономике колоний. Но вот чтобы производить необходимые Европе товары, Ибероамерика должна была обзавестись целыми отраслями экспортного производства. Откуда же взялось все это экспортное производство и какое значение оно имело для колониальной экономики в целом?
Наверное, нет в мире колониального в прошлом народа, который бы с благодарностью вспоминал колонизаторов, даже если сам он от них же и происходит. У латиноамериканцев воспоминания о колонизаторах тоже чаще всего связываются с украденными у них золотом, серебром, алмазами, с десятками миллионов загубленных жизней индейцев и негров, со многими другими преступлениями европейцев. Такая оценка колонизаторов, конечно же, обоснованна, хотя и одностороння. Но именно в таком виде она утвердилась в научной литературе, где по отношению к испанским и португальским владениям в Америке использовался тезис В.И. Ленина о том, будто в капиталистическое производство колонии начали втягиваться только с наступлением эпохи империализма, т.е. с конца XIX в., а до того вовлекались лишь в товарообмен.
Между тем еще крупный немецкий ученый Александр фон Гумбольдт, досконально изучавший Латинскую Америку во время путешествия 1799-1804 гг., провел любопытное наблюдение: Новая Испания... доставляет в королевское казначейство вдвое больше доходов, чем Британская Индия с ее впятеро большим населением в английское казначейство. Иными словами, каждый мексиканец давал в 10 раз больше прибавочного продукта, чем индиец. Если принять ленинский тезис, будто колонии втягивались тогда только в обмен товарами, то столь высокую продуктивность пришлось бы отнести на счет первобытнообщинного и азиатского способов производства у американских аборигенов. Но так ли это?
В Мексике середины XVIII в. среди 3 тыс. рудников действительно имелись и примитивные копи с индейским способом добычи. Но со времени внедрения в 1554 г. метода амальгамирования серебра ртутью свыше 90% серебра давали не они, а каких-нибудь полторы сотни крупных предприятий, из коих десять имели более чем по 1 млн. песо основного капитала и тысяче наемных рабочих. В них широко применялись порох для подземной проходки, огромные колеса для дробления руды и откачки воды из шахт. О производственных затратах на таких горнорудных гигантах дает представление рудник Кебрадильяс в Сакатекасе, где только для приведения в действие 14 рудодробительных колес приходилось содержать до 800 лошадей и мулов, которые за год съедали около 1 млн. кг кукурузного зерна.
В другом крупнейшем центре добычи серебра, верхнеперуанском Потоси, индейская техника добычи и плавки руды прослужила основой производства не более 15-20 первых лет эксплуатации месторождения, пока исчерпание богатых серебром пород не вызвало падения производства. В 1568 г. вице-король Перу Франсиско де Толедо получил от испанского короля Филиппа II и Совета по делам Индий задание увеличить добычу серебра. Для этого он предпринял масштабную реорганизацию всей отрасли: внедрил амальгамирование, начал разработку ртутных месторождений Уанкавелики в Нижнем Перу, расширил применение наемных работников и ввел принудительный труд индейцев. Кроме того, взамен примитивных механизмов для размельчения пород с 1572 г. началось строительство инхеньо, крупных металлургических предприятий. Каждый инхеньо обладал рудодробительными машинами с водяным двигателем, несколькими печами для обжига и хлорирования пород, огромным котлом для амальгамирования бедных руд и т.п. В 1574-1577 гг. была построена знаменитая пойма Потоси целая цепь инхеньо, каждый из которых, беря воду из реки Тарапайя через каскад искусственных водохранилищ для привода в движение собственных машин, передавал ее ниже расположенному инхеньо. В этой цепи были размещены 132 рудодробительные машины, а на строительстве всего комплекса под руководством ученых и архитекторов трудилось 66 мастеров-каменщиков, 200 приказчиков и десятников и 4 тыс. наемных поденщиков. Сооружение поймы Потоси обошлось в кругленькую сумму 4.062.229 песо. Под стать такой организации переработки руды была создана и новая система ее добычи, в которой львиная доля добытой руды приходилась на два-три десятка крупнейших рудников, вроде рудника Котамито, в котором только откачка подземных вод отнимала 1,5 млн. песо в год, но который с 1707 по 1714 г. дал серебра на сумму 60 млн. песо, не считая нелегальный вывоз. В целом же осуществленное вице-королем Толедо изменение способа производства в горнорудной промышленности Потоси можно считать своего рода промышленной революцией сверху, имевшей своим следствием едва ли не десятикратное увеличение производства. Если в 1571-1575 гг. среднегодовая добыча серебра здесь составляла 1,3 млн., то в 1580-1600 гг. 10,1 млн. песо.
Так что когда Фернан Бродель, рисуя оживление мировой экономики после спада середины XVII в. за счет возобновления потоков серебра из Мексики и Перу, утверждает, будто импульс исходил от туземных горняков, снова использовавших свои традиционные бразеро, то это утверждение следует воспринимать не более чем как дань традиционному заблуждению. Ни в Мексике, ни в Верхнем Перу добыча серебра уже давно не базировалась на автохтонном индейском способе производстве. Даже в Чили, где добыча серебра отнюдь не приобрела промышленного размаха, индейский способ уступил место европейскому. Аббат Х.И. Молина, много лет проживший в стране, писал, что благодаря простоте и дешевизне индейскую технику все еще использовали многие рудокопы. Однако же богатые и опытные владельцы рудников применяли совсем другой метод- метод амальгамирования.
В начале колонизации испанцы пробовали использовать индейские методы и в золотодобыче. Так, в частности, поступал Колумб на Эспаньоле (Гаити), когда попросту обложил каждого индейца старше 14 лет золотой данью, добывать которую они должны были как умели. Но невзирая на изощренные жестокости, чинимые ради выколачивания дани, попытка обогатиться, сохраняя способ производства побежденных, окончилась полным фиаско. Подлинно же промышленные масштабы добычи в Новой Гранаде, откуда поступила половина испаноамериканского золота на сумму 681 млн. песо (в то время как у самих индейцев удалось отнять или выменять всего 8 млн.), достигались за счет создания крупных предприятий и вложения огромных средств в строительство машин, многокилометровых водных каналов или гигантских резервуаров для сбора дождевой воды, в приобретение тысяч негров-рабов и/или на оплату труда наемных старателей и многое другое. И успехи были тем большими, чем более современные формы организации принимала добывающая промышленность. Об этом свидетельствует реляция вице-короля Новой Гранады Антонио Кабальеро-и-Гонгоры от 1789 г., в которой, охарактеризовав в целом неплохое состояние отрасли, он, тем не менее, заключал: Но где происходит подлинное процветание рудников, так это в Попаяне, потому что именно здесь впервые в стране сформировалась акционерная компания для разработки богатств Альмагера. В 1796 г. другой вице-король, Хосе де Эспелета, сообщал уже об акционерных обществах и в добыче серебра.
Хотя драгоценные металлы составляли основу испаноамериканского экспорта, уже примерно через 60 лет после открытия континента в Европу начали вывозиться ценные сельскохозяйственные продукты- красители кошениль и индиго (особенно из Мексики и Центральной Америки), табак и хлопок (из Новой Гранады), кофе и какао (Венесуэлы и Кито), сахар (особенно с Кубы), кожи (с Ла-Платы) и т.д., доля которых в отдельные годы достигала 30% всей стоимости колониального вывоза. В Бразилии главной статьей экспорта поначалу была ценная древесина пау бразил, затем сахар и только в XVIII в. на первое место вышли золото и алмазы.
Но и в экспортном земледелии крайне редко встречались формы производства, которые бы не были созданы с нуля или же в итоге кардинальной трансформации автохтонных способов производства. Взять хотя бы рабовладельческую плантацию в Бразилии второй половины XVI в. На первый взгляд, в нее и вкладывать-то ничего не надо. А между тем, помимо затрат на рабов, других обычных для земледелия расходов, плантатор строил еще сахароваренный завод, который при всей кажущейся примитивности в среднем обходился в то время в 15 тыс. фунтов стерлингов, что в современном масштабе цен эквивалентно 1 млн. долларов.
Перечень подобных примеров можно продолжать бесконечно. Однако все они свидетельствуют об одном: грабеж колоний иберийцы, как и другие колонизаторы Америки, осуществляли не за счет простого втягивания аборигенов в торговлю, а за счет создания целых отраслей и инфраструктуры экспортного хозяйства на уровне европейских достижений, которого местные народы не знали. Таким образом, доходы от колоний зависели от вложенных сюда капиталов.
А каково было значение экспортных хозяйств для экономики колоний, наглядно показывает крупнейшее в Южной Америке месторождение серебра Потоси. Открытое в 1545 г., оно уже через 25 лет насчитывало 120 тыс. жителей. Эту массу народа надо было одеть, обуть, накормить, напоить да еще предприятия обеспечить порохом, железом и ртутью, лошадьми и мулами, фуражом, дровами и многим другим. Цены же в городе, возвышавшемся более чем на 4 тыс. метров над уровнем моря, были не ниже, чем на Клондайке во времена золотой лихорадки. Вот и возникали не только в Перу, но и в Кито, Чили, на Ла-Плате и в других уголках континента скотоводческие и земледельческие поместья и фермы, мануфактуры и цехи, весь смысл появления которых состоял в производстве товаров для Потоси. Подсчитано, что в XVIII в. эти поставщики съедали до половины добытого здесь серебра. А ведь такие же экономические связи складывались вокруг серебряных рудников Мексики, золотых приисков Новой Гранады, Бразилии, Чили, бразильских алмазных копей. Плантации сахарного тростника, кошенили, индиго, какао и других экспортных продуктов тоже создавали сеть товарно-денежных отношений, раскинутую порой на многие тысячи километров. Так, для питания рабов плантаторы Кубы закупали солонину в Рио-де-ла-Плате, Мексике и Венесуэле, и в конце XVIII в. для этой торговли ежегодно перерабатывались десятки тысяч голов крупного рогатого скота.
Сами же поставщики, порождая спрос на хлопок, шерсть, кожи и прочее сырье, плели собственную паутину хозяйственных нитей. Прибавим к этому торговлю и необходимые ей средства транспорта и пути сообщения, города и мы получим лишь малое представление о той гигантской созидательной работе, которую за три столетия колониализма проделал на американской земле иберийский капитал, а заодно и о том, во что обошлось ему создание подлинно всемирного рынка.
Конечно, процветание колоний никак не входило в планы европейцев, понимавших, чем оно им грозит. Но жажда наживы не унималась и все сильнее толкала к развитию как раз тех отраслей, от которых зависел динамизм и колониального хозяйства в целом. Во второй половине XVIII в. Испания и Португалия, стремясь сократить собственное отставание за счет увеличения доходов от заокеанских владений хотя бы до уровня английских, французских и голландских колоний, провели реформы по либерализации торговли и предпринимательства и реорганизации административно-управленческого аппарата. В частности, была ликвидирована система торговых флотилий, на порядок расширен список испанских и испаноамериканских портов, которым разрешалась колониальная торговля, создана сеть консуладо (своего рода корпораций развития сельского хозяйства и торговли в колониях, имевших равное представительство от торговцев и землевладельцев) и экономических обществ друзей страны, введен институт интендантства и т.д. В итоге торговля колоний с метрополией резко возросла: если в 1779 г. в Кадис из Америки прибыло лишь 14 кораблей, то всего шесть лет спустя 132, в том числе 51 из Гаваны, 5 из Каракаса, 2 из Куманы, 13 из Гуайры, 3 из Буэнос-Айреса, 14 из Монтевидео, 5 из Картахены, 3 из Гондураса, 25 из Веракруса, 5 из Кампече, 1 из Пуэрто-Рико, 5 из Лимы. Иными словами, произошло почти десятикратное увеличение испаноамериканской внешней торговли и резкое расширение ее географии. Увеличились и доходы Испании от ее владений в Америке вместо 9 млн. песо в 1778 г. 143 млн. в 1784 г. Насколько же предпринимательский бум затронул остальные отрасли, показывает пример Рио-де-ла-Платы, где с 1776 по 1800 г. объем внутренней торговли, а значит, и внутреннего рынка вырос в 22 раза.
Переселенческая природа колоний Нового Света. Нуждаются в реабилитации от искажений в трудах многих историков проблемы поземельных и трудовых отношений в американских колониях. Ибо причинно-следственный ряд, выстроенный в данном вопросе традиционной историографией, возник не в результате специального исследования исторических реалий Нового Света, а вследствие механического перенесения на них мерок совсем другой реальности феодальной Европы. По этой причине данная трактовка также не выдерживает соприкосновения с истинным состоянием дел в тогдашней Америке.
В самом деле, о какой монополии земельной собственности можно говорить, скажем, в Бразилии, которая по территории равна почти всей Европе вплоть до Урала, но в которой к началу XVIII в. проживало всего лишь 300 тыс. человек?
Между тем еще во времена Адама Смита было хорошо известно, что реалии Европы и переселенческих (или новых) колоний Нового Света не только несхожи, но и прямо противоположны и что главное отличие последних состояло в наличии гигантских пространств свободных земель. Номинально эти земли находились под юрисдикцией заморских монархов и назывались королевскими (после независимости государственными), но фактически были заняты слаборазвитыми индейскими племенами, которые, однако, оказывали ожесточенное и порой весьма успешное сопротивление колонизации своих земель.
Небольшая часть королевских земель возделывалась за счет казны, другая отчуждалась в пользу городов и поселков, церкви и монашеских орденов, частных лиц и компаний, индейских селений. Поскольку речь идет о немыслимых по европейским меркам земельных массивах, частные лица одаривались угодьями по-королевски. Например, в Бразилии под земледелие жаловалось от 1 до 3, а под скотоводство до 200 квадратных лиг. И тем не менее свободных земель оставалось еще так много, что осваивать их пришлось не только в XVI-XVIII, но также в XIX и даже XX столетиях.
Правда, собственность на землю в течение всей колониальной эпохи сохраняла родимые пятна феодального права, так как легальным каналом ее получения оставалось королевское пожалование, оговаривавшееся рядом условий в одиннадцати из Законов Индий. Главные из них состояли в том, что жалуемый участок не мог вклиниваться в индейские земли, подлежал обязательному освоению, означавшему возведение жилища и хозяйственных построек, посадку деревьев по границам, обработку пашни и/или разведение скота. Его нельзя было забросить даже ради обустройства нового пожалования. Участок не подлежал продаже церковникам вообще, а остальным до истечения 4-летнего срока. Поначалу пожалование везде предоставлялось бесплатно, но его оформление обходилось в определенную сумму. В Бразилии эта сумма составляла 300-400 милрейсов, т.е. 400-500 долларов в ценах 1800 г. В Испанской Америке, сверх того, выплачивались пошлина на вступление во владение медья аната и несколько реалов ежегодного налога за ту часть владения, что выделялась под жилье. Однако все землевладельцы уплачивали церковную десятину, 2/9 которой переводилось затем в королевскую казну.
Таким путем возникали огромные латифундии, которые многими историками из-за крупных размеров отождествляются с феодальными поместьями Европы. Однако важно подчеркнуть, что земельный надел жаловался отнюдь не в виде условного держания феода, характерного для феодализма и предполагавшего обязанность вассала служить суверену. Даже по закону по прошествии четырех лет обладатель пожалования обретал полные права на участок и мог распоряжаться им как угодно, в том числе продавать, делить, передавать по наследству, сдавать в аренду и т.д. А на практике нарушение оговоренных условий, включая продажу раньше установленного срока, встречалось повсеместно и никогда не влекло за собой каких-либо серьезных последствий.
В испанских колониях, кроме того, с 1591 г. нелегальные пользователи землей могли узаконить владения за определенную плату в казну (эта процедура называлась составлением композиции), а с 1631 г. пожалование и плата в казну осуществлялись одновременно, что фактически напоминало уже куплю-продажу земли в частную собственность буржуазного типа. Существовали и более дешевые пути приобретения земли в частную собственность. Так, в Бразилии вплоть до середины XIX в. преобладало не пожалованное владение сесмария, а пожизненное владение посси, которое позволяло владельцам избегать крупных затрат на легализацию, установленных для сесмарий, но передачу которого по наследству чиновники за взятку оформляли из поколения в поколение, будто речь шла о пожаловании.
Таким образом, поземельные отношения в Латинской Америке, формально сохраняя родимые пятна феодального права, с самого начала колонизации наполнялись совсем иным содержанием сперва фактически, а затем и юридически. Королевское пожалование в форме не условного держания, но свободной наследственной частной собственности, оговоренное отнюдь не обременительными формальностями; фактическое отсутствие наказаний за их нарушение; введение в испанских колониях купли-продажи земли и отсутствие иных ограничений круга ее покупателей (а в Бразилии получателей сесмарий), кроме размера кошелька; обыденность ипотеки, долгов и секвестров; широкое распространение аренды королевских земель, легко на практике превращаемой в полулегальную, но наследственную частную собственность, все это может напоминать что угодно, только не "феодальные оковы" на теле "зарождающегося в муках" капитализма. Ведь так необходимая капитализму свобода частной собственности это прежде всего свобода доступа к ней и распоряжения ею. А в этом отношении, по-видимому, меньшей свободой, нежели сельский предприниматель Ибероамерики, обладал фермер страны "классического капитализма" Англии, вынужденный вести хозяйство на земле, как правило, арендованной у лендлорда.
А вот неотчуждаемыми и неделимыми, а потому и не частной собственностью буржуазного типа оставались обширные церковные и монастырские владения, майораты, а также земли индейских общин.
Наличие громадных массивов свободных земель и открытой границы колонизации наделяли все переселенческие колонии как преимуществами, так и серьезными изъянами по отношению к их европейским метрополиям.
Сначала о преимуществах. "Покупка земли повсюду в Европе, пишет Адам Смит, представляет собой самое невыгодное вложение капитала... Молодой человек, который вместо того, чтобы заняться торговлей или какой-нибудь свободной профессией, употребит свой капитал в две или три тысячи фунтов на покупку и обработку небольшого участка земли, может, конечно, рассчитывать на вполне счастливую и вполне независимую жизнь, но должен распрощаться навсегда с надеждой приобрести крупное состояние... В Северной Америке, напротив того, 50 или 60 ф. часто признаются достаточным капиталом для того, чтобы завести плантацию. Там приобретение и улучшение невозделанной земли представляет собой наиболее выгодное применение как самых небольших, так и самых крупных капиталов и наиболее прямой путь к богатству и известности, какие только можно приобрести в этой стране. Такую землю в Северной Америке можно получить почти задаром или по цене, которая значительно меньше ценности ее естественного продукта, вещь, невозможная в Европе или в любой другой стране, где вся земля давно перешла в частную собственность".
Хотя в данном отрывке Смит говорит о Северной Америке, все приведенные соотношения вполне относятся и к Ибероамерике, все страны которой тоже являются в той или иной мере переселенческими. Если, скажем, примерить указанный Смитом капитал в 23 тыс. фунтов стерлингов к расценкам композиций на земельные участки в центральной провинции Мексики, то окажется, что в самом густонаселенном ее районе, где по этой причине земля была гораздо дороже, чем в любом другом уголке страны, обладатель такого капитала мог бы приобрести до 150-230 тыс. га. И это тот, кому в Европе была бы уготовлена участь заурядного крестьянина!
Изобилие, девственное плодородие и дешевизна земли в переселенческих колониях придавали поземельным отношениям Ибероамерики гораздо больший простор для развития частной собственности и предпринимательства в сельском хозяйстве, нежели в Европе. Об этом писал и сам Адам Смит: Испанские колонии обладают правительством, во многих отношениях менее благорасположенным к земледелию, росту благосостояния и населения, чем правительство английских колоний. Но те, по-видимому, развиваются быстрее, чем любая страна в Европе. При плодородной почве и хорошем климате изобилие и дешевизна земли условия, общие всем новым колониям, являются, по-видимому, столь большим преимуществом, что это уравновешивает многие недостатки гражданского управления.
Крупные хозяйства частных лиц, за исключением отдаленных и изолированных районов, создавались с самого начала в основном для производства товаров на внешний и внутренний рынок. И чем больший спрос на продукты земледелия Нового Света предъявляла Европа, тем большая часть предпринимателей устремлялась в сельское хозяйство. Об этом свидетельствуют темпы составления композиций на земельные владения, например, в Венесуэле: в XVI в. 29.176 га, в XVII 912.450 га, а в XVIII столетии в одном только 1736 году 22.000 га, немногим меньше, чем за весь XVI век.
С другой стороны, наличие огромных массивов свободной земли оказывало крайне негативное воздействие на формирование рынка наемной рабочей силы. Когда историки доказывают, будто из-за феодальных устремлений иберийские колонизаторы не стремились эксплуатировать рабочую силу в Новом Свете по-европейски, т.е. в форме наемного труда, то этим они переворачивают исторические реалии континента с ног на голову.
Как раз наоборот, во многих регионах Ибероамерики колонизаторы никак не могли обойтись без найма рабочих рук. Так, в крупнейшем в Южной Америке центре добычи серебра в Потоси (на территории современной Боливии) немалое число шахтеров трудилось в качестве наемных чернорабочих пеонов, т.е. именно по-европейски. Но вот чтобы привлечь их сюда, приходилось платить явно не европейские заработки минимум 7, а то и 10 реалов в день (между тем как в Лондоне во второй половине XVIII в. чернорабочий получал чуть более 2, в Шотландии 1,3-1,7 реалов). В Новой Испании, к северу от Мехико, где располагались крупнейшие горнорудные предприятия страны, большинство шахтеров с конца XVI в. трудилось по найму. Но привлекал их сюда даже не высокий денежный заработок, а партидо расчет частью добытого серебра. В Сакатекасе доля рабочего составляла четверть, в Каторсе треть, а то и половину. И всякие попытки заменить партидо денежным заработком или хотя бы снизить долю шахтера наталкивались на забастовки трудящихся, как, например, в Реаль-дель-Монте в 1766 г. Партидо с середины XVI в. стал определяющей формой оплаты труда и в золотодобыче Чили. Здесь доля наемных поденщиков янаконов составляла четверть добытого золота. В XVIII в. скотоводы Ла-Платы жаловались на невозможность нанять пастухов для отгона стада на скотобойню в Буэнос-Айресе даже за 10-12 реалов в день.
Мало того, что оплата наемного труда во много раз превосходила европейские стандарты, так еще и трудовая дисциплина у поденщиков Ибероамерики никак не укладывалась в представления европейцев. В богатейшей золотом Новой Гранаде, согласно донесению крупного чиновника испанскому монарху от 1729 г., в рудниках некому было трудиться, а скапливавшийся здесь простой люд почти весь состоит из бездельников, которые заняты грабежом и кражами. В Представлении владельцев рудников Копьяпо о горнорудных пеонах от 1780 г. содержится требование к генерал-капитану Чили принять жесткие меры в отношении шахтеров-поденщиков, которые с каждым днем все более наглеют и пренебрегают своими обязанностями; потому как общеизвестно: мало того, что крайняя малочисленность создает в них острейшую нужду, но еще и невозможно нанять их без выплаты зарплаты за два, четыре, а то и восемь месяцев вперед... а это означает утрату авансированных денег, не возвращаемых из-за частого их дезертирства с работы. В ответ на это и многие другие обращения в 1795 г. генерал-капитан Чили издал трудовой кодекс. И в этом указе, помимо прочих изъянов, упоминается наличие у горняков дурной привычки... выдавать нагора лишь три мешка выработки и бездельничать остальную часть рабочего дня, напиваться по выходным дням до такой степени, что в понедельник они были не в состоянии выходить на работу, а в ряде случаев пьянствовали по полгода. На Ла-Плате европейских путешественников повергало в изумление, что полуденный сон, сьесту, позволяли себе не только землевладельцы, но и их пеоны, что поденщики безнаказанно забивали помещичий скот, сбывая шкуры проезжим торговцам, что они могли покинуть хозяина, когда вздумается, чаще всего даже не простившись, в лучшем же случае говоря: Я ухожу, потому что уже давно у Вас служу.
Что же делало наемных рабочих Ибероамерики столь дорогими и в то же время столь ленивыми, прихотливыми и дерзкими?
Когда утверждают, что капитализму нужна наемная рабочая сила, а не крепостные или рабы, часто забывают упомянуть при этом мелкую, но очень важную деталь: ему нужна не всякая, а лишь достаточно многочисленная и дешевая наемная рабочая сила. А появлению таковой везде в Европе предшествовал длительный и отнюдь не мирный процесс формирования и постоянного воспроизводства таких условий, которые заставляли обращаться к рынку труда тех, кто желал нанять рабочую силу, и тех, кто был вынужден ее продавать ради собственного пропитания. В сравнительно малой, но густонаселенной Англии такие условия создавались с конца XV до середины XVIII в. посредством сгона крестьян с земли в результате знаменитых огораживаний поместий, давших миру классический путь развития капитализма. Вдобавок ограбленных еще два-три столетия приучали к дисциплине наемного труда кровавыми законами против бродяжничества.
Иначе обстояли дела в переселенческих колониях. Капиталистический режим, писал Маркс, на каждом шагу наталкивается там на препятствия со стороны производителя, который, будучи сам владельцем условий своего труда, своим трудом обогащает самого себя, а не капиталиста. И пояснял: Экспроприация земли у народных масс служит основой капиталистического способа производства. Сущность свободной колонии, напротив, заключается в том, что масса земли остается еще народной собственностью и потому каждый поселенец может превратить часть ее в свою частную собственность и в свое индивидуальное средство производства, не препятствуя этим позднейшему поселенцу поступить таким же образом. В этом тайна как процветания колоний, так и разъедающей их язвы, их противодействия водворению капитала.
Пока в Ибероамерике имелись свободные земли и открытая граница колонизации, доступ к земле лишь формально ограничивался королевским пожалованием или куплей-продажей. В действительности же не только у отдельных крестьян, но и у целых деревень имелась возможность при малейшем притеснении со стороны помещиков или властей сорваться с насиженных мест, уйти в еще не освоенные районы и, подобно героям романа колумбийца Гарсии Маркеса Сто лет одиночества, основать там свое Макондо. Со временем, конечно, цивилизация с ее чиновниками, налогами и прочими атрибутами туда все равно приходила. Но в течение жизни одного, а то и нескольких поколений самовольное занятие королевских земель обеспечивало людям пусть незаконное, но все же удобное и независимое существование.
В районах экстенсивного скотоводства, в таких как Ла-Плата, где на тучных естественных пастбищах свободно разгуливали и с удивительной быстротой размножались миллионные стада крупного рогатого скота и лошадей, открытость границы колонизации, зачастую связанная с опасностями набегов индейцев-кочевников, превращала в фикцию частную собственность и на землю, и на скот. Номинальные собственники того и другого, проживавшие, как правило, в укрепленных усадьбах, деревнях или городах и имевшие весьма смутное представление о численности своих стад, периодически устраивали родео- отлов, собирание и забой скота для сбыта шкур, говяжьего жира и рогов в Европу. Но остальное время одичавшие животные служили добычей свободным охотникам - гаучо, проживавшим вдали от селений, вблизи пасущихся стад и опасности индейских набегов и никак не желавшим воспринимать землю, скот, страусов и прочую живность иначе, как общенародную собственность. Даже в середине XIX в. ярый поборник европейской цивилизации и ненавистник аргентинского варварства Д.Ф. Сармьенто все еще сетовал на безнаказанность гаучо, имевших возможность завалить в пампе любого понравившегося быка ради того лишь, чтоб полакомиться его языком и бросить тушу на съедение стервятникам. А ведь такие же порядки царили и в других частях Ибероамерики, хотя подобные гаучо свободные охотники на скот назывались по-разному: в льяносах Венесуэлы и Новой Гранады льянеро, на севере Мексики вакеро, северо-востоке и юго-западе Бразилии соответственно вакейру и гаýшу, юге Чили уасо.
Неосвоенные земли, кроме того, давали убежище множеству беглых негров, которые основывали здесь укрепленные поселения -знаменитые паленке в Испанской Америке или киломбо в Бразилии. В них они обустраивали свой быт, занимались примитивным хозяйством, рождались и умирали свободными людьми, а в контакт с цивилизацией вступали лишь для того, чтобы выменять у контрабандистов оружие и пограбить окрестные плантации. Крупнейшее киломбо Бразилии Палмарис насчитывало 20 тыс. жителей и продержалось с 1630 по 1697 г.
Словом, масса свободной земли и открытая граница колонизации создавали даже не островки, а можно сказать, континенты народной свободы, изымая из товарного производства в общей сложности миллионы потенциальных рабочих рук, делая дорогостоящими, прихотливыми и своевольными имевшихся в наличии наемных работников. По этой причине еще раз подчеркнем, что, хотя нехватка наемных рабочих в самом деле являлась крупной помехой предпринимательству, ее традиционное объяснение закрепощенностью, привязанностью работника к земле по причине засилья феодального латифундизма лишний раз показывает, до какой степени европоцентристский взгляд на историю не пригоден для Ибероамерики. Факты, в том числе мнение непосредственных участников производства, предпринимателей, свидетельствуют, скорее, о том, что развитие капитализма тормозилось там не засильем, а как раз наоборот недостаточным распространением феодализма (т.е. крупной частной земельной собственности). Ибо, в противоположность Европе, где вся земля давно перешла в частную собственность (А. Смит), процесс поглощения земли частной собственностью в Ибероамерике был еще очень далек от своего завершения, и потому огромные массивы неосвоенных земель составляли ту самую народную собственность, которая, по общей для всех переселенческих колоний закономерности, порождала острую нехватку наемных рабочих и тем препятствовала водворению капитала (К. Маркс).
Каким же образом предпринимателям в колониях удавалось преодолевать препятствия, создаваемые неразвитостью рынка наемной рабочей силы?
Конечно, наемный труд в Ибероамерике применялся и в чистом виде, но лишь там, где без него никак нельзя было обойтись (как во многих рудниках Мексики, Чили или Новой Гранады), либо там, где, как, например, в экстенсивном скотоводстве Америки, требовалось немного работников. Некоторого удешевления рабочей силы удавалось добиться за счет предоставления работнику участка земли для подсобного хозяйства и продовольственного пайка (в странах Южной Америки такая система называлась консертахе, в Месоамерике пеонаж). Иногда работник арендовал у помещика землю, внося в качестве арендной платы часть урожая (такие арендаторы были особенно распространены в Чили и назывались инкилино).
Однако с самого начала и отсталые, и передовые колонизаторы предпринимали попытки найти более подходящую рабочую силу. В частности, везде в Новом Свете излюбленной категорией работников становились каторжники, чье содержание обходилось дешево, а сроки заключения позволяли обучать ремеслам. На английских, французских и голландских островах Карибского моря в первое время широко применялись законтрактованные рабочие, которых набирали из безработных Европы, перевозили за счет предпринимателя в Америку и заставляли трудиться на хозяина в течение трех-пяти лет, прежде чем предоставить им участок земли и возможность превратиться в самостоятельных крестьян. В Британской Вест-Индии такие контрактники составили половину всех английских иммигрантов, прибывших сюда в XVI-XVIII вв.
И все же хронологически первым товаром на американском рынке труда стали местные индейцы, прежде всего населявшие Карибский бассейн. Эти индейские племена пребывали на стадии первобытнообщинного строя, занимаясь рыбным ловом, охотой, собирательством и в лучшем случае примитивным земледелием. Они не знали эксплуатации человека ни человеком, ни государственной бюрократией, они никого не угнетали сами, но и себя угнетать не позволяли. В частности, строительство индейцами венесуэльского побережья свайных хижин на воде напомнило Америго Веспуччи Венецию и дало название Венесуэле (дословно: маленькой Венеции). Однако как работников документы XVI в. описывают этих индейцев крайне негативно - как людей крайне ленивых, с весьма низкими понятиями и наклонностями; им неведомо стремление обладать какой-либо собственностью, и у них нет никакого хозяйства, кроме того, что позволяет им лишь есть да пить. Чтобы заставлять таких индейцев не просто работать, но еще и давать необходимый прибавочный продукт, предпринимателям приходилось этот продукт буквально выколачивать из индейцев. А для этого наиболее удобной формой эксплуатации являлось рабство, но такое, какого не знали античные государства ни в одном уголке мира. Достаточно сказать, что уже к концу XVI в. его итогом стало практически полное исчезновение аборигенов на карибских островах и племен тупинамба в Бразилии, сокращение численности индейцев на 94% в Никарагуа, на 80% в Гондурасе, более чем на 70% в мексиканской провинции Чиапас и т.д.
Демографическая катастрофа, энергичные выступления духовенства в защиту индейцев, в частности знаменитого Бартоломе де Лас Касаса, вынудили заморских монархов запретить обращение в рабство индейцев и добиваться замены их невольниками из Африки. Хотя документы той эпохи из разных стран Ибероамерики свидетельствуют, что труд негра был в 45 раз производительнее труда индейца, замена индейцев черными невольниками повышала затраты на рабочую силу и наталкивалась на саботаж указов предпринимателями и даже мятежи.
Основной формой эксплуатации индейской общины некоторое время оставалась энкомьенда. Она состояла в передаче отличившимся конкистадорам определенного числа общин на попечение. Индейцы продолжали вести хозяйство на общинной земле под управлением своих вождей касиков или кураков, но за опеку отдавали часть произведенного продукта и оказывали личные услуги конкистадорам, трудясь на принадлежавших тем полях, мануфактурах, приисках, в рудниках или по дому. По форме это были те же азиатские повинности, которые прежде общины, подобно древним египтянам, несли в пользу своей знати и государства. И оброк, и отработки индейцев предприимчивые попечители (энкомендеро) использовали не только для личного потребления, но и как товары, в том числе продавая отработки своих индейцев тем из колонистов, которые энкомьендой не обладали.
Когда численность предпринимателей выросла, а индейцев сократилась и общая нехватка рабочих рук начала вызывать недовольство у арендаторов личных услуг, эта система была изменена так называемыми Новыми законами (40-е годы XVI в.). Наряду с запретом обращать индейцев в рабство, посредством этих законов число энкомьенд резко сократилось, а их владельцы утратили право на личные услуги. Общинное землевладение укреплялось установлением минимальных размеров пашни и эхидо общинного пастбища размером в 1 кв. лигу. Подавляющее большинство общинников оказалось под непосредственной опекой короны и облагалось подушной податью в денежной форме. В основном деньгами предписывалось взимать и оброк в энкомьендах.
Вынужденные добывать деньги общины втягивались в товарно-денежные отношения различными способами. Самый известный из них копировал еще одну азиатскую традицию индейской общины. Суть ее в том, что в доколумбовые времена индейцы-общинники, подобно древним египтянам или вавилонянам, поочередно отбывали трудовую повинность на строительстве пирамид, храмов, каналов, дорог и других объектов общегосударственного значения. Отменив личные услуги, колониальные власти организовали отправку индейцев тоже на общие работы и даже сохранили индейские названия такой повинности мита в Южной Америке или коатекиль в Мексике. Однако число рекрутов и продолжительность отработок увеличились, а местом их отбывания стали главным образом рудники, владельцы которых обязывались оплачивать труд индейцев через общинные кассы. Эта система оставалась главной формой эксплуатации общины до начала XVIII в. В тех регионах, где имелись индейцы-общинники как осколки древних цивилизаций, мита позволяла удешевить рабочую силу в 1,5-2 раза.
В других местах широко внедрялось прямое внеэкономическое принуждение, особенно рабство негров. Конечно, и африканский невольник стоил недешево: на золотых приисках Новой Гранады в конце XVIII в. за него отдавали 500 песо. Однако же по отношению к труду вольнонаемных рабочих рабский труд негров обладал весьма ощутимыми преимуществами, о чем свидетельствует реляция вице-короля Кабальеро-и-Гонгоры от 1789 г. Рудники Марикиты, писал он, разрабатываются свободными поденщиками, однако подсчитано, что если бы они разрабатывались рабами, то экономия на издержках составила бы свыше ста процентов. Вплоть до середины XIX в. труд раба по всей Америке оставался в среднем вдвое дешевле труда наемного поденщика. Если вспомнить, что к протестантской этике, отличающей капитализм от феодализма, относится и рациональность, в том числе умение считать деньги, то предпочтением труда негров наемному труду иберийские колонизаторы как раз и проявили эту рациональность, хотя в неизмеримо большем масштабе труд негров использовался в карибских владениях англичан, французов и голландцев.
Таким образом, поземельные отношения Латинской Америки характеризовались наличием крупных частных владений (латифундий), которые по форме были весьма близки к буржуазной частной собственности, присутствием неотчуждаемых, а потому и небуржуазных земельных владений церкви, монашеских орденов, индейских общин и редукций, а также преобладанием неосвоенных королевских земель, на которых широкое распространение получило нелегальное землепользование и которые еще надлежало осваивать не только в XVI-XVIII, но также в XIX и даже в XX в.
Именно наличие громадных массивов свободных земель, а не пресловутое засилье феодального латифундизма делало чисто наемных трудящихся крайне редкими, дорогими и прихотливыми и вынуждало предпринимателей колоний (и феодальных, и буржуазных) прибегать к всевозможным формам внеэкономического принуждения ради понижения себестоимости рабочих рук.