К пределу самоопустошающейся пустоты
Да возможно ли это? Может ли абсолютная пустота к тому ещё опустошаться и достигать «предела» пустотности? То, что в начале кажется абсурдным, оказывается впоследствии для читателя «Дао дэ цзина» не только вполне допустимым, но в некотором смысле изящным и остроумным мироосмыслением даосизма, обладающим абсолютной непротиворечивостью и целостностью. Большинство конкретных понятий объяснено в комментариях к тексту «Дао дэ цзина», здесь же остановимся на кардинально важной и в то же время трудновоспринимаемой вещи. Она заключена в том, что Лао-цзы рисует перед нами некий антимир, в котором царствуют антизначение, антиритуал, где на смену общепринятому мудрецу приходит антимудрец, который при этом ещё пребывает в недеянии (увэй) и самозабытии (ванво). Всё, что обычному человеку кажется ценным — золото, пища, знатность, успех, власть, почитание, слава, знание, — оказывается либо фальшью, либо наигрышем, либо ловушкой замутнённого сознания. Одним словом, всё то, что ценит Лао-цзы, оказывается «противоположным вещам», или, проще говоря — скрытым от взоров, да и вообще от органов чувств, обращённым внутрь и развивающимся вспять: от силы — к ослаблению, от наполненного — к пустотному, от старости — к младенчеству, от формы — к бесформенному, от вещи — к её символу.
После всего вышесказанного нетрудно понять, почему истинный даосизм воспринимался с большим трудом и обычно превращался в более доступные пониманию методы обретения бессмертия или тонул в многочисленных ритуалах, в то время как на самом деле — это состояние сознания или, если быть более точным, просветлённого сознания.
Итак, всё, что присутствует в мире, да и сам мир форм порождается неким вездесущим началом, именуемым Дао. Впрочем, название большого значения не имеет, так как Дао все равно нельзя выразить с помощью слов, ощутить органами чувств или как-то объяснить. Оно «безымянно», то есть на самом деле никак не называется. Стоит лишь как-то обозначить его, — и оно тотчас утрачивается, так как сознание привязывается к какому-то термину вместо того, чтобы вообще освободиться от слов и знаков. Для выражения смысла Дао был даже создан особый метаязык, «антислово», разговор о котором ещё пойдёт ниже.
Одно из свойств Дао — его всераскинутость, оно распространяется и «влево и вправо», и за каждым предметом, каждым явлением таится то начало, которое определяет существование мира. Правда, увидеть его нельзя, оно доступно лишь в момент просветления. Обычный же человек, даже зная о Дао, «не узнаёт его», — «встречаясь с ним, не увидим его лица». Итак, Дао извечно сокрыто, ускользающе, но в то же время реально присутствует в мире. И не только присутствует, но и определяет его, являясь таким образом, тёмным двойником действительности. Эта «спрятанность» Дао позволила обозначать его как «сюань» — «тёмное», «сокрытое», «потаённое», «сокровенное». Сокровенность противостоит внешней, видимой форме вещей, в том числе человеку и его чувствам. Например, на место добродетели приходит «сокровенная Благость», на место знания приходит «сокровенное знание», на место обыденной правильности суждений приходит «сокровенная мудрость». Таким образом, где присутствует «сокровенность» — там есть и Дао. Но отсюда же и другой вывод — ничто «истинное» увидеть невозможно: оно сокрыто и сокровенно, потаённо за внешними формами вещей, самоотстранено от мира. Значит, и способ проникновения в него должен быть не обычный (скажем, усердное продумывание и усвоение информации), а трансцендентальный (непосредственное прочувствование или озарение).
Дао порождает вещи также не явленно, а скрыто. Для неискушенного взора всё происходит вполне привычно: ребёнок рождается от матери, дерево — из семени, дом строится из глины и кирпичей. Но существует и «истинное», невидимое рождение. Не случайно Дао неоднократно в «Дао дэ цзине» сравнивается с женским началом («сокровенная самка», «лоно»), или с аллюзиями женского начала, например, «лощина», «долина». Сам акт рождения, таким образом, приобретает мистически-потаённый характер, так как за ним стоит одно из первопроявлений Дао. Этим, в частности, объясняются эзотерические мотивы эротизма в «Дао дэ цзине». Отголоском их стали многочисленные даосские оргии и досконально разработанные сексуальные методики, ведущие к взаимодополнению женского начала инь и мужского ян и достижению «внутреннего света», как учили даосы.
Дао противоположно вещам не только по принципу «явленное — скрытое». Если все вещи имеют форму, то Дао — туманно, расплывчато, тёмно. При этом в нём есть самое главное: оно содержит «семя» или потенциальный зародыш всего мира (§ 21). По древней китайской натурфилософской концепции, в мире сначала властвовал Хаос, который сопоставим с понятием Беспредельного (уцзи) и Прежденебесного (Сяньтянь), то есть когда не существовало даже такого основополагающего начала, как Небо. Дао же присутствовало всегда, при этом бесконечно порождая само себя и тая в себе некое динамическое начало для того, чтобы дать рождение всему миру. Это — момент предельной пустоты или небытия, столь высоко ценимого даосами. Если во внешнем, видимом мире вещи присутствуют в своей проявленной или актуальной форме, то в Пустоте они находятся в форме предрождения или виртуальной (предполагаемой) форме. Ситуация парадоксальна, но вполне осмысляема: в Пустоте ещё ничего не существует (ибо это — Пустота, Великое ничто), и в то же время допускается существование всего чего угодно. Это некое потенциальное пространство (§ 11). Естественно, что в таком универсальном виде Пустота ценится больше, нежели мир форм, вещей, мир Посленебесного (Хоутянь), то есть когда уже возникло Небо. Возвращение к Дао — это возвращение к Пустоте, когда многочисленные вещи не мешают соединиться с ним.
Дао «пустотно, но использованием не исчерпать его» (§ 4). Рождение всех вещей, совершение поступков, управление государством, достижение долголетия — всё это использование Дао. Однако нельзя исчерпать Пустоту, и таким образом, «никаковость» Дао позволяет ему быть бесконечно могущественным и в то же время неприметным.
Мир рождается из этой единой предформы Дао, причём возникает посредством «деления на два». Чтобы не утратить это изначальное зародышевое единство, вещи возникают одновременно со своей противоположностью, например, как только возникает чёрное, — возникает и белое, вместе с женским возникает и мужское, вместе с добром возникает и зло, с красотой — уродство. Даосы называли это «парным рождением» (шуаншэн), и его смысл прекрасно показан уже в § 2 «Дао дэ цзина». Рождение уродства, фальши, глупости, поддельной мудрости нельзя рассматривать со знаком «-», равно как и красоту, искренность, мудрость — со знаком «+».
Вещи лишь «поверяют» или дополняют друг друга, как считали даосы. Кстати, и «—» и «+» подчинены этому закону «парного рождения», следует лишь понимать, что истинное Дао, которое порождает все эти феномены, многократно и неизмеримо превосходит всяческие оценки. Оно даже «не гуманно», «не справедливо» (§ 5), оно просто «пустотно», и этим сказано всё.
Рождение вещей — «мириад вещей», как называли это даосы, включая сюда и вещи, и поступки, и явления, и мысли, и характеры, и вообще всё, что есть в «этом» мире, — идёт как постепенная, но при этом непреложная, необходимая и осмысленная утрата единства: одно рождает два, два — три и т. д. Принято считать, что Дао порождает инь и ян, инь и ян — Небо, Землю, человека и т. д. Правда, в «Дао дэ цзине» инь и ян не занимают столь важного места, как они стали занимать в китайской философии в более позднее время. В трактате гораздо чаще фигурируют их аналоги: самка — самец, покой — движение, бытие — небытие. Но здесь, в свете «парного рождения», это не столь важно, «одно» рождает именно некие абстрактные «два».
Вещи пребывают в процессе постоянных трансформаций или изменений (хуа), они непрестанно переходят одно в другое, меняют своё внутреннее состояние, колеблются между жизнью и смертью. Изменения происходят ежемгновенно, и уловить их нет никакой возможности, более того — одна трансформация начинается раньше, чем закончится другая, поэтому даосы вели речь об «изменениях в изменениях» (хуахуа). В процессе изменений одни вещи сополагаются с другими, образуя полифоническое разнообразие мира. Но, как мы уже знаем, Дао противоположно вещам, поэтому его качество — «постоянство» (чан). Оно трансформируется само в себя или «единится с естественностью» (цзыжань).
Поэтому постижение «постоянства» и есть слияние с Дао, а просветлённый человек (мин), который является истинным мудрецом-даосом, — это тот, кто постиг постоянство, обрёл покой и достиг предельной пустотности, незамутнённости сознания.
Дао даёт толчок к рождению вещей, оно как бы заводит некую «сокровенную пружину» (сюаньцзи — это один из синонимов Дао), благодаря которой вещи затем развиваются сами собой. Дао «вскармливает» и «воспитывает» вещи — даёт им изначальный импульс. И в то же время оно позволяет им развиваться самим по себе в состоянии естественности, то есть предоставляя им высшую степень свободы. Само же Дао — мерило этой абсолютной свободы, оно «вскармливает вещи, но не властвует над ними». Именно так и поступает истинный мудрец в отношении как вещей, так и дюдей, а истинный император — в отношении своих подданных. Дао как бы предопределяет русло развития вещей, они же следуют естественному ходу саморазвития благодаря изначальному толчку. Это подобно тому, как река может в зависимости от ландшафта менять русло, образуя массу ответвлений и ручьёв, однако направление течения не изменит никогда. Таким образом, в даосизме причудливо сополагаются два начала, главенствование одного из которых было предметом извечных споров западных философов — судьба и свобода саморазвития. Концепция Дао сняла этот спор, так его и не начав. Возвращение к Дао — это возвращение к судьбе (§ 16), а следовательно, и понимание своего мистического предопределения в мире, чем и отличается даос (§ 51).
Продолжим тему противоположности пустоты Дао видимому миру. Если вещи разнообразны и непохожи, то Дао едино и тождественно самому себе, проще говоря, внутренне непротиворечиво. Непротиворечивость происходит не из того, что Дао развивается по какому-то одному закону или «придерживается» какой-то одной концепции. Наоборот, благодаря своей пустотности оно приемлет всё что угодно, дополняя одну противоположность другой. И сводит это всё в один «Великий образ», который и постигает мудрец. Именно Дао «классифицирует» (лэй) все вещи, рождает мозаичность и яркость мира. Это легло в основу важнейшей эстетической концепции Китая.
Раз мир — прообраз Дао, то этот мир символичен. С одной стороны, он абсолютно реален и каждая вещь существует в действительности. С другой стороны, за этим миром стоит ещё более реальный, более ценный, более существенный мир. Но этот мир пустотен, потаён, невидим и с обыденной точки зрения иллюзорен. А вот в перевернутом мире даосизма всё наоборот: если видимый мир реален, то невидимый — иллюзорен. Причём опять-таки, следуя «парному рождению», иллюзорность — реальность каждого мира существуют параллельно и одновременно. Это мир фантазма, где сон — реальность, а реальность — сон. Реальный сон не случайно стал расхожей темой даосских притч. Знаменитая история гласит, что однажды Чжуан-цзы приснилось, что он — бабочка, которая беззаботно порхает меж цветов. А когда даос проснулся, он не мог решить: то ли Чжуан-цзы снилось, что он бабочка, то ли бабочке снится, что она Чжуан-цзы. И хотя, как заключает легенда, между Чжуан-цзы и бабочкой, «несомненно, есть разница», сам мир сливается в единый иллюзорно-реальный поток. Таким он и представлен в «Дао дэ цзине».
Дао «рассыпано» в мириадах вещей, им же созданных и «классифицированных». Лишь через мозаичность мира и его символическую сущность можно понять Дао. Дао же представляет собой начало и предел развития всякой формы, хотя само оно никак не оформлено. Это — некая сверхформа или, как сказано в «Дао дэ цзине», «форма, не имеющая форм». Именно через видимый мир можно подойти к Великому образу этих многочисленных форм. Характерно, что этот момент оставил глубокий след в китайском традиционном сознании. Например, в литературе сложилось особое направление энциклопедий, именуемых «классификационными книгами» (лэйшу). В них можно было встретить введения «обо всём», собранные без какой-нибудь видимой системы. Но благодаря мозаичности описания мира количество переходило в качество и за всем этим многообразием проглядывала некая изначальная целостность Дао. Не случайно его называли Великим Единым (да и) или просто Единым. Столь же бессистемно украшались китайские дома, декорировались улицы, устраивались праздникк, создавались ритуальные костюмы — игра красок, набор несочетаемых материалов и сюжетов. Многие иностранцы до сих пор поражаются фантастическому разнообразию и яркости красок китайских улиц. Но это подспудно должно напоминать китайскому сознанию, что за яркостью кроется «тёмно-сокровенное» начало, а разнообразие лишь указывает на свою оборотную сторону в антимире, то есть на абсолютное единство. Не случайно даосы считали, что многообразие цветов, звуков, вкусовых ощущений лишь вредит человеку, равно как и избыток чувств (§ 12).
Мир распадается на два состояния — «внутреннее» и «внешнее», причём внутреннее начало более ценно, чем внешнее, так как именно оно позволяет непосредственно видеть Дао. Мир обычно представляется нам развивающимся по пути увеличения форм, усиления разнообразия, то есть идущим от внутренне-сокрытого к внешне-явленному. Но напомним, что для даоса мир дан отражённым в зеркале и, таким образом, развивающимся от внешнего к внутреннему. Поэтому ключевым параграфом «Дао дэ цзина» считается § 40: «Обращение вспять — это движение Дао. Ослабление — это использование Дао». Мир дан в ускользающем, вечно избегающем виде, равно как и истинный мудрец, который «скрывает» себя от мира.
От многообразия мир идёт к Единству в Дао, от форм — к бесформенному состоянию, от бытия и наличия — к небытию и пустоте, от изменений — к постоянству. Человек, который способен развиваться вместе с Дао в неком «противодвижении», скрывать и ослаблять себя, зовётся мудрецом или совершенномудрым (шэньжэнь). Он обретает постоянство и таким образом становится бессмертным, так как единится с вечным Дао. Из этого постулата вышла сложная теория бессмертия в даосизме, даже заслонившая его философскую сторону оккультизмом.
Если человеко-мудрец достигает изначальной точки развёртывания мира, то есть становится тождественным с Дао и неотличимым от него, то такой человек пребывает в состоянии недеяния (увэй). Он лишь следует естественному ходу вещей, тому первоимпульсу, который они получили от миросозидающего начала. Любое действие означает вмешательство в этот естественный ход событий, нарушение гармоничной целостности мира. Отсюда и основной укор даосов правителям: они слишком много вмешиваются в людские дела и пытаются управлять с помощью ими же выдуманных законов вместо того, чтобы позволить вещам развиваться естественным образом. То, что ценится обычными людьми — смелые поступки, желание изменить мир, — оказывается, ведёт к нарушению гармоничного саморазвития мира. Таким образом, скрывая себя, мудрец следует от деяния к недеянию. Он находится в некой цепи самоутрат, или, как говорили сами даосы, в состоянии «извечной самопотери». Мудрец растворён в Дао и отсутствует как отдельная индивидуалистическая личность — идеал личности на Западе. Он един с миром, с людьми, с природным началом Космоса, с Дао. А поскольку он абсолютно идентичен Дао, он и не заметен для обычных людей.
В своём самосокрытии и противодвижении мудрец доходит до логического предела этого процесса — он уподобляется младенцу. Младенец уподоблен Пустоте — ведь это человек в потенции. Он чист от окультуривающего начала мира, незамутнён сознанием и пребывает в нерасчленённом душевном состоянии. Его сознание ещё не начало метаться во внутреннем противоборстве, обнаружив неравенство между идеальным «Я», то есть тем, что человек думает о себе, и реальным «Я». Невозможность разрешить эту обычную человеческую проблему ведёт к нервным заболеваниям, а человек тонет в решении мелочных проблем, которые почему-то называет житейскими, хотя от истинной, «внутренней» жизни он как раз и оторван. Мудрец-младенец возвращается к абсолютному единству с миром. Более того, он даже способен преодолеть этот логический предел обратного развития — мудрец становится «нерождённым ребёнком» и, таким образом, находится лишь в преддверии мира. А преддверие мира — это и есть Пустота.
Уподобление младенцу как символ духовного перевоплощения человека часто встречается и в христианстве, например, апокрифическое Евангелие от Фомы содержит явную тематическую параллель с «Дао дэ цзином»: «Иисус увидел младенцев, которые сосали молоко. Он сказал ученикам своим: «Эти младенцы, которые сосут молоко, подобны тем, которые входят в царствие… Когда вы сделаете двоих одним и когда вы сделаете внутреннюю сторону как внешнюю сторону, и внешнюю сторону как внутреннюю сторону, и верхнюю сторону как нижнюю сторону, и когда вы сделаете мужчину и женщину одним, чтобы мужчина не был мужчиной, а женщина не была женщиной, когда вы сделаете глаза вместо глаза, и руку вместо руки, и ногу вместо ноги, образ вместо образа, — тогда вы войдёте в царствие».
Момент ощущения или внутреннего осмысления «преддверия» весьма существенен для мудреца. Для него важна не цель (для него нет целей — он следует Дао и тем самым может достигнуть всего, даже не думая об этом), но ощущение свободы творческого начала внутри самого себя. «Добившись успеха — отступай», — учит «Дао дэ цзин» (§ 9). Окончание действия означает окостенение, смерть, завершение саморазвития, а преддверие символизирует бесконечность выбора вариантов и огромную потенциальную энергию самого человека — он способен на всё, равно как и Пустота способна породить любую форму.
Люди ценят культуру, знания, умных и благородных людей. А вот Лао-цзы и здесь вводит нормы антимира или «внутреннего» мира: «Устрани учения — и не будет более забот. Устрани мудрецов и отвергни мудрость — и выгода народу возрастёт стократно» (§ 19). Мудрость и знания — это привнесение разрушительного человеческого начала в единство мира, замена универсального высшего Знания индивидуальными навыками.
Истинная мудрость — это интуитивное, спонтанное проникновение в потоки Дао. А знание даосов отлично от «книжного» знания конфуцианцев, сама же культура и её облагораживающее воздействие могут явиться разрушительными для государства, народа и его духовного потенциала, привести к утрате целостного видения мира и Космоса.
Положительными началами даосизм считает вещи, которые обыденное сознание считает негативными и наоборот. Обычно в китайской философии, инь и ян формально равны, и взаимодополняющи, и тем не менее активное мужское начало ян ставится часто на первое место. В даосизме в силу того, что Дао сопоставляется с женским негативным началом и из-за того, что в нём царствуют законы антимира, женское превальирует над мужским, податливое, например, вода — над крепким, слабое — над сильным, мягкое и гибкое — над жёстким, покой — над движением, пассивное — над активным, сокрытое — над явленным. Не случайно мудрец пассивен, самоотстранён от мира, находится в состоянии покоя и пустотности сознания, незамечаем другими людьми, всегда ставит себя позади их. Могучее государство для того, чтобы подчинить себе малое государство, не идёт войной на него, а уподобляясь лощине (начало инь), бесконфликтно присоединяет его.
Хотя мудрец и сокрыт от глаз людей, тем не менее своей духовной мощью он влияет на мир и даже способен регулировать дела государства. Дао напитывает его Благой силой, священным витальным началом, высшим духовным могуществом (Дэ), переводимым обычно как Благость. Она и позволяет ему стоять выше людей или, вернее говоря, вне людей и вне мира, быть отстранённым от него. Такова плата за духовную силу и истинную, не вредящую людям мудрость, — одиночество и неприметность. Символичное наполнение жизни мудреца — это переживание полноты своих духовных свойств, своей целостности, и этот мотив — видение единства мира через его мозаичность — отразился и в китайской живописи.
Дао обладает высшим умением, так как оно способно создать всё, качественно. «оформить» даже пустоту, не прилагая никаких усилий и не ошибаясь. Но поскольку мудрец не отличим по своим свойствам от Дао, то он также — высший Мастер. Парадокс в том, что он может ничему не учиться, — его мастерство всеобще уже потому, что это мастерство «от Дао». Несомненно, это противоречит общепринятым канонам о пользе, смысле и путях образования.
Что бы ни делал мудрец, он всегда транслирует через себя духовную мощь, «напитывая» ею мир. Он может ничего и не делать (вообще, его состояние — это извечное недеяние), но уже одним своим присутствием он осеняет души людей. Дело здесь даже не в том, чем он занимается, а в том, что он вкладывает в это. Например, в Китае было множество отменных каллиграфов, но лишь единицы считались истинными мастерами. Их каллиграфия стоила неимоверно дорого и висела на самых почётных местах в домах знати. И всё лишь потому, что иероглиф не просто красиво и канонически написан, а из-за того, что он написан духовно целостным человеком и передаёт это качество. Ещё один пример: мастера и ученики многих школ китайских боевых искусств ушу делали одни и те же комплексы, выполняя их практически одинаково. И различие между мастером и учеником на высших этапах проходило не по тому критерию — как делает, но по тому — кто делает, какой духовный импульс он вкладывает в выполнение действий. Не случайно говорили: «Мастер проявляется лишь в одном движении», «Истинный каллиграф виден лишь по одной черте».
Мир для мудреца представляет собой поле для творчества, правда, творчества своеобразного. Для человека западной традиции акт творчества может состояться лишь в тот момент, когда творение автора увидела публика: зрители оценили картину художника, читатели прочли стихотворение поэта. Для даоса творчество имеет обратный знак — оно скрыто и совершается не для почитателей или хулителей, но ради реализации Дао, выражения его в какой-то символической форме. Даос, «достигая цели, не кичится этим», в принципе, цель для него не существенна, важно само действие, доведённое до своего предела, то есть до противодействия или недеяния.
Он не действует, но лишь откликается, и здесь авторы «Дао дэ цзина» утверждают приоритет «естественного закона» или «естественности» (цзыжань), ибо лишь он один воистину царит в мире. Даже Дао подчинено этому закону — «Дао естественно» или «Дао сополагает себя с естественным законом» (§ 25). Строй самого языка «Дао дэ цзина» как бы подчинён осознанию этого следования. Таково понятие «ин» (следовать, чутко откликаться), например, «мудрец следует, но не действует». Позже оно стало коррелироваться с буддийским понятием «хэту» или «хэтупхалы», которое обозначало условия, предопределяющие судьбу человека, соответствие следствий причинам или, проще говоря, его карму.
Поэтому многие фразы означают не просто «следование вещам» (для этого есть другой термин — «суй»), но именно опору на вещи, их использование в мистическом пространстве жизни. Мудрец полагается именно на естественный закон, заключённый во всех явлениях, и следует естественно не столько делам или явлениям, но тому высшему закону, который заключён в них.
В своём вечном следовании естественному закону человек избавляется от сложнейшего комплекса чувств, замутняющих сознание, который лаоисты называли одним словом «хо» — тревоги, сомнения, соблазны, очарования, смешение чувств. Мудрец избавлен от желаний, которые в даосизме часто синонимировались со страстями (цин), или, точнее, «он желает недеяния», то есть обладает противожеланиями. Такой человек свободен от корысти, алчности, но в то же время «чем больше он даёт другим, тем богаче становится сам». Если все люди живут по принципу самоусиления, накопления, то есть усложнения жизни, делая её внешне более многообразной и комплексной, то мудрец её постоянно упрощает, приходя к некой «изначальной простоте» (пу), что является синонимом Дао. В даосизме под воздействием этой идеи «Дао дэ цзина» даже сложилась концепция «возвращения к простоте и обретения истинности», когда даосы жили в скромных жилищах, ходили в холщовых одеждах, что не мешало им, говоря словами трактатов, «в душе беречь драгоценную яшму». И здесь всё по-настоящему ценное оказывалось внутри в неявленном состоянии.
Эта изначальная простота не позволяет мудрецу проявлять себя, в чём его образ сходен с русскими христианскими отшельниками или индийскими гуру. У него три качества или три «сокровища»: бережливость, великодушие и то, что он не осмеливается быть первым в Поднебесной (§ 67). Он ставит себя всегда позади людей и советует правителю, если тот хочет быть впереди всех, в своих речах ставить себя ниже людей. Как невидимое Дао соотносится с миром видимым, так же мудрец соотносится с людьми, правителями, государством — ставит себя «в нижнюю позицию» (здесь образное сравнение — самка и самец в § 61) и при этом оказывается неявленным правителем всей Поднебесной.
Обратим внимание: в Китае служили не народу, а именно государству — явлению трансцендентному по возникновению и сакральному по своему характеру. Государство это не совокупность людей, живущих в нём, но сущность, бесконечно превосходящая обычную разумность бытия, оно потусторонне, как всякая мистическая реальность, как горизонт сознания и идеал существования.
Народу, как бесконечно большой и обезличенной группе (не случайно дословно по-китайски он обозначается как «байсин» — «сотни людей»), противостоит индивидуальность мудреца. Правда, индивидуальность эта особого рода — по сути, мудрец не более чем отражение, отблеск Дао. Он впрессован в эту действительность, представляет собой не столько одиноко стоящую сосну посреди голых гор, сколько саму ткань бытия, его первооснову. В этом — парадокс его обыденности, ведь мы зачастую замечаем лишь то, что бросается в глаза, как отчетливо улавливаем резкую паузу на фоне неумолчных переливов музыки. Он столь же обыден, как и то начало, откуда он черпает силы, — Дао. Великий Путь не имеет явных проявлений, не случайно, «глядя на него, не увидеть его», как не случайны и его определения как «обыденного» и «редко встречаемого».
Мудрец присутствует в этом мире как характерная и вполне привычная черта этой реальности, а не как древний громовержец со всеми свойствами грозного владыки, и в этом — отличие идеала ши от героя архаической традиции. Параллелизм здесь не сложно заметить, ведь Дао, присутствующее как великая мощь, но проявляющееся как обыденность, так же преодолевает архаическое понятие «верховного владыки», данного всегда явно и отчетливо. Например, Небо в древней традиции могло карать и миловать, изменять путь человека, давать ему богатство и знатность. У Дао же такие черты «вседержителя» отсутствуют, хотя оно обладает возможностью высшего дара — дара жизни, дара самого факта существования.
Именно из-за естественности Дао Благая мощь — Дэ становится важнейшим атрибутом правильной жизни, предельной мудрости, связующим звеном между нашей реальностью и её тёмным двойником. В этом пространстве Дэ не существует принципиальных крайностей, равно как нет граней у круга, и именно поэтому здесь высшее Знание равно незнанию, истинное деяние — недеянию, предельное проявление — сокрытости и умалению, а великий звук обращается в молчание.
Качества Дао и его носителя мудреца хорошо видны из самого текста «Дао дэ цзина» и их не имеет смысла пересказывать. Здесь же отметим, что мудрецов, получивших такое высшее знание, немного, и ещё меньше тех, кто способен наделить ими своих последователей путём «истинной передачи». Лао-цзы, как бы предчувствуя будущую профанацию и механическое восприятие своих идей, горестно заметил: «Мои слова легко понять и столь же легко им следовать. И всё же никто в мире не способен их понять и тем более следовать им» (§ 70). Учение о том, что «противоположно вещам», о сокровенном Дао и неком антимире фантазма оказалось слишком сложно, так как его надо было не изучать, а прочувствовать сердцем. При этом составители трактата показали конкретное применение удивительного учения, в частности для управления страной.
Нужно ли управлять народом? Столь примитивный, казалось бы, вопрос для раннего даосизма решался весьма тонко и неординарно. Если народом управлять, — это значит вмешиваться в естественный ход событий, нарушая спонтанность самопроявления Дао чисто человеческими приказами и законами. Но если им не управлять, — где гарантия того, что «Поднебесная не придёт в хаос», что было предметом навязчивого страха любого правителя? Вспомним ситуацию, которая сложилась в Китае на момент создания «Дао дэ цзина»: бесконечные войны, конфликты и интриги между царствами. Среди мудрецов даже сложилось особое направление «создателей альянсов», или союзов, одних царств против других. Философская школа, к которой принадлежал мудрец, большого значения не имела. Намного важнее были его личное обаяние, сила воздействия, красноречие и даже знание военной стратегии. Последним, например, прославился философ Мо-цзы, которому концепция всеобщей любви и единения через неё всех людей не мешала давать правителям великолепные стратегические советы, которые помогали одерживать верх в важных сражениях.
Давать советы властительным правителям, людям вспыльчивым и своевластным, хотя далеко не глупым, было небезопасно. Нужно было меткое слово, афористичная мудрость и умение предвидеть ситуацию. Именно последним, по легенде, и отличался Лao-цзы. Одна из историй произошла с ним через 128 лет после смерти Конфуция, то есть в середине IV в. до н. э. Сыма Цянь описывает, что некий Дань, хранитель архивов, был вызван на высочайшую аудиенцию к правителю царства Цинь. Этот Дань произнёс пророческие слова: «Вначале царства Цинь и Чжоу были едины. Будучи едиными в течение пятисот лет, они разделились. Но через семьдесят лет должен родиться великий правитель». И действительно, приблизительно через семьдесят лет, в 221 г. до н. э., возникло централизованное государство, объединённое властной рукой первого императора Китая Цинь Шихуана.
«Дао дэ цзин» не является книгой о том, как управлять государством, однако сам характер трактата позволяет сделать плавный и незаметный переход от рассуждений о бессущностном хаосе и вселенской пустоте к искусству управления через недеяние. Прежде всего, в «Лао-цзы» уравнены два понятия: «мудрец» и «правитель». Действительно, разве человеку, не обретшему Дао, может быть доверено управление государством? Разве это не приобретёт оттенок профанации сакрального акта управления? На истинного правителя распространяются все качества мудреца. Он незаметен («Лучший правитель — тот, о котором народ не знает»), — правит исподволь, не через приказы, а через умы, через «сердце народа».
Принцип «единого сердца» позволяет правителю постоянно самоустранять собственное властное «я» и править изнутри. «Мудрец не имеет постоянного сердца (души), его сердце — это сердце людей» (§ 49). Но хорошо ли это — отсутствие постоянства в серд. це? Оказывается, что да, так как для каждого человека мудрец-правитель оказывается «своим», хотя и стоящим весьма высоко. Здесь сердце не просто противопоставление физическому началу и конгломерат духовных свойств человека. Это прежде всего сообщество или, правильнее, сообщительность всех людей внутри единого пространства духовной культуры или, как говорили сами китайцы, «внутри тела культуры».
Это единство отнюдь не единомыслие (которое как раз всегда оказывается разрушительным для культуры), но единоощущение, основанное на сопереживании самого момента жизни как абсолютно конкретного выражения Дао. Безусловно, в повседневности это единство кажется мозаичным, рассеянным среди множества людей, характеров, форм, поступков. Именно мудрецу-правителю суждено оформить это единство в виде «общего сердца» — вселенской души, равной Дао.
Вот здесь и проявляется занимательный парадокс. Речь идёт об «истинном правлении» в даосизме: править не надо, надо просто быть. Если правитель следует Дао и своими словами, мыслями, поступками «овеществляет» это Дао, то сам он избавлен от необходимости что-то предпринимать. Проще говоря, правит не человек, но Дао, которое через конкретную личность ведёт мир к гармонии. В этом смысле правитель уникален (как высший властитель) и универсален (как ретранслятор Дао в «сердце народа») одновременно. Он избавлен от ошибок, от вмешательства в людские дела. Естественно, что править через недеяние (или, в обыденном понимании, «не править») может лишь человек, мастерски овладевший умением управлять.
Во многом концепция «правления через недеяние» и самосовершенствование вытекает из нравственного идеала тех, кто стоял у истоков «Дао дэ цзина», — служивых мужей (ши). Ши не случайно уделяли столько внимания самовоспитанию, пестованию «себя истинного». Центральное место в их мироотражении занимал правитель, полновластный, а потому и идеальный человек. Да и характер описания правителя, равно как и мудреца, весьма примечателен: перед нами не реальная картина, не состоявшийся человек, а то, каким он должен быть. Перед нами — гипербола действительности, идеальный и вечно недостижимый герой.
Формирование правителя идёт не исключительно через слепое «веление Неба» (хотя оно и присутствует здесь), но через вечное самовоспитание, в результате чего и достигается Благость.
Чтобы привести в гармонию «сердце народа», правитель должен прежде всего очистить свою душу или сделать «своё сердце безыскусным» (§ 49). Он избавлен от желаний, или, говоря более точно, его стрёмления ничем не отличаются от «стремлений» Дао. Правитель «пренебрегает собой и потому сберегает себя», преследуя, как говорит «Дао дэ цзин», личные цели (§ 7).
В этом заключён своеобразный даосский эгоизм, который не следует путать с европейским индивидуализмом. Так, даос Ян Чжу (IV в. до н. э.) заявил, что мудрецы древности не пожертвовали даже одним волоском ради того, чтобы овладеть Поднебесной. За такое пассивное отношение к судьбам страны его не замедлили осудить конфуцианцы, в частности первый последователь самого Конфуция — Мэн-цзы. Но вспомним, что мир даосизма виден нам в зеркальном изображении, это антимир. Какие могут быть «личные цели» у даоса? Реализовать Дао через установление гармонии в мире? Но «эгоизм» этой цели достаточно относителен, к тому же, напомним, сердце мудреца — это сердце народа.
Конфуцианцы советовали просвещать людей, видели в этом залог устранения хаоса, ибо культурное начало — единственное спасение от энтропийных тенденций общества. Отношение даосов к знаниям, мудрости, просвещению и другим «информативным влияниям» нам уже известно — мудрецов, а точнее мудрствующих, не советовали подпускать к власти (§ 3). Мудрецы-правители должны прозревать неприукрашенное и объемлить простоту, мало думать о себе и уменьшать свои желания (§ 19). Важнее чем ложное просвещение — это «наполнить желудки людей, опустошив их сердца». Истинная мудрость — удел немногих, и народу совсем не обязательно знать механизмы мудрого управления государством, важнее быть сытым и счастливым. Вспомним, что настоящих мудрецов народ не знает, не должен он знать и о мудрых правителях. Истинный правитель должен регулировать государство не законами и указами, а через свою Благую мощь — Благость. В связи с этим не покажется необычной мысль, что тот, кто реально управляет страной, может и не сидеть на троне.
Даосская мысль об управлении довольно проста: главное — не надо мешать развиваться ни народу, ни конкретным людям и не следует вносить в гармонию страны своё личностное, указующее начало. Желательно править государством, равно как и творить, — в «преддверии»: «правь там, где нет ещё смуты». На практике же это оказалось чрезвычайно трудно реализовать. История показала, что качества мудреца и положение правителя совпадают исключительно редко.
Несомненно, текст соотносится с конкретикой ситуации того дня. Например, трактат призывает большие государства не выступать в качестве захватчиков малых, но быть их объединителями, что было крайне актуально в тот период, когда на территории Китая находилось несколько десятков царств. Государствам с разной силой и разными геополитическими интересами следует находить разумный компромисс, ведь в природе вещей не враждовать, не утверждать свой приоритет, но большому государству — завоёвывать доверие малого государства и «принимать людей под своё крыло», малому государству — оказывать доверие великому государству и вникать в людские дела (§ 61).
Итак, большое государство заботится о малом, а малое о ещё меньшем — конкретных жителях государства. Таково воплощение космической гармонии в делах государственных.
Увы, даосскому идеалу правления через недеяние не удалось осуществиться. Конечно, правители весьма высоко ценили даосизм, но в основном предпочитали его внешне-показную сторону. Как высшая аристократия, так и низы не сумели уловить до конца идею Дао, и лишь в художественном и поэтическом творчестве можно найти её реализацию. При этом имперская элита в некоторые периоды не прочь была воспользоваться «достижениями» даосов. Первый китайский император Цинь Шихуан (II в. до н. э.) регулярно посылал экспедиции даосов на поиски островов бессмертия и столь же регулярно казнил неудачников. Он тратил немалые средства, снабжая даосских алхимиков ингредиентами для пилюли бессмертия и совершал некоторые даосские ритуалы. Известный буддийский пилигрим Сюань-цзан, который привёз буддийские сутры в Китай и чьи приключения описаны в известном романе «Путешествие на Запад», получил «высочайший указ» перевести «Дао дэ цзин» на санскрит для просвещения Индии. В XIV в. монголы, основавшие на территории Китая династию Юань, первоначально активно поддерживали даосов и даже устроили публичную дискуссию между последними и буддистами. Правда, даосы с треском проиграли её, оказалось, что они, следуя собственной традиции антизнания, не знают многих основополагающих даосских сочинений. А вот Чингисхан вёл долгие беседы с даосским магом Чан Чунем о тайнах бессмертия.
Правителей интересовала прагматическая сторона даосизма, в основном — тайна бессмертия, хотя в «Дао дэ цзине» речь идёт о совершенном ином — о видении мира просветлённым человеком. Даосы ни разу не оказывались на тронах властителей, в лучшем случае были при дворе советниками, — видимо, истинные мудрецы не идут в правители. Чтобы управлять через недеяние и Благость, совершенно не обязательно занимать высшую ступень в социальной иерархии, достаточно просто следовать Дао. Как сказано в трактате, «к такому человеку сама приходит Поднебесная».
«Дао дэ цзин» показал мир в перевёрнутом виде, в его зеркальном отображении. Это трактат о «внутреннем» мире и о «внутреннем» человеке, называемом мудрецом, который способен, видя внешние формы мира, понимать их символическую сущность, а за символами видеть Великий образ.
Даосский символизм приводит к тому, что каждый предмет раскрывается перед нами как предел сущего. Складывается ощущение абсолютной, но при этом необходимой, театрализации жизни, — ведь за этим «театром» кроется истинная внутренняя реальность, называемая «полнотой жизненности за миром форм», и иначе чем в символах её не выразить.
В результате ощущения этой символической целостности мира, где всякая вещь и человек в своей «внутренней» форме сополагаются со всякой другой вещью и человеком, родился особый образ некого «внутреннего» человека, воплотившийся в Лао-цзы.