Сокровенное Единение» и медитативный текст 1 страница
«Дао дэ цзин» заставляет нас подумать о немыслимом, произнести слова о невозможном, о том, что обыденное сознание просто не может допустить. Достаточно вспомнить о «самоопустошающейся пустоте», «высшей белизне, которая кажется покрытой пятнами», «наличии и отсутствии, которые порождают друг друга». А даос XIII в., принадлежащий к школе алхимиков на горе Маошань, Ду Даоцзэ, один из комментаторов «Дао дэ цзина», вообще называл трактат «каноном о трансформациях вселенских изменений» — предельная степень делогизации сознания.
«Дао дэ цзин» бесконечно многомерен и, безусловно, его фразы не имеют какой-то одной-единственной верной трактовки. Кто-то верно заметил, что
сколько читателей у «Дао дэ цзина», столько и трактовок. При этом нам придётся допустить, что, может быть, изначальный смысл древнего текста, за исключением каких-то наиболее очевидных отрывков, нам уже не доступен.
«Дао дэ цзин» — это ворота в иную реальность.
Уже упоминалось, что необычный характер «Дао дэ цзина» породил и немало версий о его происхождении. Сторонники одной утверждали, что он действительно либо создан Лао-цзы, либо ученики после ухода учителя записали его высказывания. Другая, полярно противоположная версия гласит, что Лаоцзы не только не имел ни малейшего отношения к «Дао дэ цзину», но сам трактат представляет собой компиляцию высказываний представителей различных философских течений, причём живших, вероятно, в различное время и незнакомых друг с другом.
Сторонники последней версии приводят в доказательство многочисленные повторы и не связанные между собой пассажи внутри одного параграфа. Даже неискушённому читателю это несложно заметить, например в § 5, где речь сначала идёт о негуманности Неба и Земли, затем мысль внезапно перескакивает на сравнение пространства между Небом и Землёй с кузнечными мехами и, наконец, говорится о вреде слов. Явно, что для составителей связкой между первой и второй частью послужили ключевые слова «Небо и Земля», а последний пассаж прибавлен для ритма. Видимо, перепутаны пассажи в § 64, переставлены местами в § 31 (есть версия, что данный параграф вообще не принадлежит «Дао дэ цзину», а является лишь комментарием к предыдущему параграфу). Многие места повторяются в прямом цитировании дважды, а то и трижды. Возможно, всё это говорит о том, что, во-первых, текст перепутан (он писался на бамбуковых дощечках, которые могли рассыпаться), а, во-вторых, составлялся разными авторами, причём не очень внимательно, раз образовались повторы. Но когда эта форма «Дао дэ цзина» стала канонической, что-либо исправлять было поздно — нельзя нарушать целостность священного текста.
Но возможно и другое. Разве способен человек в своей речи избежать смысловых повторов? Скорее наоборот, искусный оратор стремится к ним, дабы слушатели лучше запомнили его мысль, уловили её суть. Повторы приводят к тому, что создаётся ощущение присутствия реального собеседника, чья речь внешне аморфна, но подчинена внутренней логике, которая, следуя даосской теории, оборачивается антилогикой. Его речь сбивчива, прерывиста, в ней много восклицаний и риторических вопросов. Иногда сквозит восхищение (§ 25), сомнение (§ 10, 13), насмешка, лёгкое порицание (§ 1), — но всё это в каком-то игровом, поверхностном виде, словно намёк на то, что «истинность» учения стоит за этими внешними формами и противоположна тому, что выражают слова. И вдруг за этими показными чувствами проступает покой «истинного слова», а разрывный текст приобретает внутреннее единство. Это равносильно тому, что Дао проявляется лишь в мозаичном разнообразии и непохожести мира, который обретает единство, восходя к своей доформной стадии.
Мастерское построение текста тем не менее не исключает его более поздних доработок. В основу «Дао дэ цзина» были положены какие-то не дошедшие до нас трактаты, например, некие «Незыблимые суждения» («Цзянь янь»), что следует из § 41. Сейчас известно несколько списков «Дао дэ цзина», классическими считаются версии Ван Би и вариант, обнаруженный во время раскопок скальных пещер Маваньдуя, недалеко от древней китайской столицы Сиани.
Споры об авторстве могли бы длиться бесконечно, ибо никаких надёжных доказательств бытующим версиям долгое время не находилось. Напомним, что самым древним текстом «Дао дэ цзина», известным вплоть до 70-х гг. нашего века, был список, составленный Ван Би более чем через полтысячелетия после предполагаемой даты создания трактата. Да и таким ли был знаменитый мистический текст в момент его написания? Может быть, он оказался целиком переписанным, а то и подделанным? Какой текст держали перед собой великие мистики конца первого тысячелетия до нашей эры?
Казалось, на эти вопросы ответа так никогда и не будет. Но вот в декабре 1973 г. происходит событие, коренным образом изменившее и более того — давшее абсолютно иное направление осмыслению всей древней китайской истории духовной мысли. Археологи уже несколько лет вели малопродуктивные раскопки старых гробниц эпохи Хань в Маваньдуе, недалеко от того места, где сегодня стоит город Чанша, а раньше располагалось царство Чу. Но вот исследователи добрались до гробницы сына Ли Цана — премьер-министра Чанша, и их глазам неожиданно открылась богатейшая коллекция: 300 лакированных, около ста деревянных фигурок, бамбуковые сосуды для пищи, картины на шёлке. Большинство этих находок датировалось II в. до н. э. Но самое главное — среди этих работ было несколько диаграмм, надписей на шёлке, содержащих в совокупности более 120 тысяч иероглифов. Здесь были древнейшие сведения об астрологии, учении инь-ян, ранней алхимии и медитации, по оккультным наукам и медицине. Каково же было удивление исследователей, когда многие разрозненные тексты оказались древнейшими списками «Дао дэ цзина», правда, без всякого названия! Более того, были найдены целых две версии трактата Лао-цзы, которые так и стали называть — «Лao-цзы А» и «Лао-цзы Б» или «Бошу» («Шёлковые книги») А и Б.
Итак, оказывается, по крайней мере во II в. до н. э., «Дао дэ цзин» не только существовал, но и был известен «власть предержащим», хранящим целых два списка этого трактата у себя в покоях. Маваньдуйские версии несколько отличались от «классического», хотя и более позднего, «Дао дэ цзина» прежде всего нумерацией параграфов и, кроме того, по некоторым строчкам. И всё же эти различия не меняли коренным образом сути трактата, а значит, китайская традиция бережно донесла его до нашего времени, хотя, может быть, не до конца осознавая ту глубинную мудрость, которая была заложена в этих строках.
Отношение к самой структуре «Дао дэ цзина» у исследователей крайне неоднородно. Одни считали его абсолютно целостным текстом, написанным либо одним человеком, либо представителями одной школы. Другие напрочь отказывали трактату в единстве, считая его либо собранием высказываний различных школ, либо вообще компиляцией отдельных фраз «по поводу».
Безусловно, текст создавался не одним человеком (это не мешает утверждать, что фразы были подобраны и записаны одной конкретной личностью) и, вероятно, не внутри одной чётко очерченной школы. В нём несколько явных слоёв, которые позволяют нам видеть, откуда пришла сама мудрость «Дао дэ цзина».
Первый, самый ранний слой — это народные поговорки, «крылатые выражения», поверья. Это также могли быть отрывки и из народных песен и речитативов, типа тех, что вошли в древнейший канон песен «Шицзин» («Книга песен»). Но «Дао дэ цзин» пошёл значительно дальше, чем «Шицзин», и дал совсем иное направление осмыслению этих речитативов, как бы показав ту внутреннюю высшую реальность, что стоит за обыденной жизнью каждого человека. Этот слой текста (назовём его «фольклорным») зачастую служит отправной точкой для чисто философских рассуждений и идёт обычно в начале параграфа.
Другой слой трактата явно принадлежит творчеству ши, которые стремились «подверстать» к мудрости ранних мистиков конкретику своего времени. Речь идёт о ведении войн, о жизни народа, об идеальном государстве. Большинство из таких параграфов стоят в конце трактата. Тем не менее неверно считать, что когда-то этот слой практических высказываний отсутствовал, а трактат был короче. Повидимому, весь текст записывался одновременно как компендиум. Практические высказывания либо приписывались в конце, либо вписывались в текст центральных частей трактата и обретали гармоничное единство с ним.
Таким образом, по всей видимости, трактат был записан именно образованными ши, но его концепция была создана задолго до этого.
В основе «Дао дэ цзина», вероятно, лежат устные высказывания древних мистиков, бережно записываемых ши в виде разрозненных кусков, — аграфы. Затем аграфа комментировалась, шлифовался её язык — так рождался целостный трактат.
Я сильно погрешил бы против истины, сказав, что аграфа была составлена из высказываний мудрецов и философов разных школ. Как таковых школ с целостной доктриной, ещё не существовало. В отношении мистического вообще невозможно представить непротиворечивую доктрину или теорию, оно стоит вне законов формальной логики. Аграфа была составлена из высказываний разных людей, своеобразных пророков, которым эзотерическая традиция приписала статус мудрецов.
Существует предположение, что ставший классическим. вариант Ван Би как бы «вырос» из маваньдуйских версий. Под рукой комментаторов и неизвестных нам переписчиков он трансформировался, ряд иероглифов выпадал, ряд фраз добавлялся или «пояснялся», и так постепенно родился текст Ван Би. Такое предположение о формировании классического списка вполне допустимо, но далеко не однозначно. Выскажем другое предположение.
В основе как маваньдуйских вариантов, так и варианта Ван Би лежала одна аграфа. То есть не вариант Ван Би вырос из книг Бошу, но они вместе и самостоятельно черпали свои знания из одного источника. Сам по себе этот источник уже не представлял собой неупорядоченную аграфу, но текст с краткими комментариями. Тот, кто составлял комментарий (предположим Лао-цзы), и его последователи чётко разделяли текст на исходник, несущий в себе эзотерическую мудрость, и толкования к нему. Толкования приближали эзотерический план к экзотерическому, дела древности — к конкретике современного дня. Но уже ни Ван Би, ни составители Бошу не сознавали, или лишь смутно догадывались, что располагают уже комментированным текстом, причём комментированным в рамках эзотерической традиции. Ван Би же давал не столько эзотерические толкования, сколько экзотерические разъяснения. Не случайно он пытается разъяснить смысл тех или иных иероглифов, которые в его эпоху уже могли не пониматься.
В отличие от Ван Би предшествующий комментарий не толковал текст или куски из него, но как бы разворачивал его, продолжал мысль, не разъясняя отдельных фраз.
Явным примером этого может служить § 13. Он начинается с древнейшего высказывания, вероятно из аграфы: «Слава и позор подобны страху». Причём язык этой фразы настолько архаичен, что многие комментаторы открыто и безо всякого стыда признавали своё бессилие справиться с её первоначальным смыслом. Далее текст «Дао дэ цзина» напрямую комментирует первую сентенцию совсем другим языком. А Ван Би составил в свою очередь ещё один комментарий на уже комментированный текст.
Формирование канонического текста «Дао дэ цзина» началось, как нам уже известно, приблизительно в середине III в. до н. э., и почти двести лет он находился в «текучей», пластичной форме. Это можно видеть по цитатам из «Дао дэ цзина» в других трактатах. Если в трактате Хуайнань-цзы («Мудрецы с горы Хуайнань») — известном даосском произведении, составленном около 140 г. до н э., цитаты из «Дао дэ цзина» практически идентичны настоящему варианту, то в произведении представителя школы легистов, или «законников», Хань Фэй-цзы (ум. в 233 г. до н. э.) цитаты значительно отличаются. Можно встретить немало разночтений и в цитатах в «Чжуан-цзы», хотя они без труда узнаются. Итак, постепенно текст стандартизировался, существовали даже особые «книжники» — боши, занимавшиеся компиляцией произведений и следившие за их формой. Вероятно, они и закончили составление канонического варианта «Дао дэ цзина».
Ну а зачем следовало вообще записывать те мысли, которые считались, и не без основания, «тайным знанием, не передаваемым вовне»? Многие произведения составлялись как советы правителю или как поучительные истории из жизни мудрецов в качестве примеров для подражания. Но «Дао дэ цзин» не несёт дидактического оттенка, это прежде всего трактат мистических откровений.
Эпоха Борющихся царств становится временем не только окончательного формирования важнейших философских школ, но и написания базовых трактатов их представителями. Более того, сама школа начинает позже восприниматься как некая сообщность людей, собравшихся вокруг обсуждения, комментирования и следования высказываниям определённого канонического текста. Эту особенность заметил уже упоминавшийся нами католик Маттео Риччи: «Здесь, в Китае… изучение литературы развито до такой степени, что найдётся немного людей, которые бы не интересовались этим в той или иной степени. Глядя на китайцев, становится абсолютно ясно, что все религиозные течения распространялись, а религиозные доктрины внушались больше письменными трудами, нежели устным словом» [59, 446]. Обратим внимание на эту последнюю особенность.
В китайской традиции важен не просто сам письменный труд, но тот могучий импульс к духовному развитию, который в нём заложен. Проще говоря: важнее не что написано, но кто это писал, насколько он сам был погружён в то учение, которое проповедовал. В Китае написаны горы философской литературы, а собрание даосских произведений «Дао цзан» насчитывает более тысячи трактатов. Но важнейшие тексты можно пересчитать по пальцам. Вероятно, в них-то и был заложен тот импульс, благодаря которому стало возможным формирование философской школы лаоистов, духовное влияние которой сохранялось тысячелетиями.
Духовный импульс воспринимался рядом наиболее чувствительных людей. Их могло быть несколько сотен или несколько десятков, но лишь единицы умели формулировать те неясные, неопределённые мысли, которые рождались в их сознании. Это было чрезвычайно трудно, но ещё болезненнее было не выражать их. В этом случае могла возникать особая защитная реакция психики, выражавшаяся, например, в логизации, софистике или аллегорической форме «забавных похождений мудрецов». Именно на этой волне возникают конфуцианская, легистская, моистская традиции, школа номиналистов и другие. Но ряд людей всё же сумели в форме парадоксальных высказываний выразить то мистическое начало, с которым соприкоснулись, дав ему название «Дао» (это слово, правда, существовало и раньше), хотя понимали относительность различных названий для него. Постепенно была найдена оптимальная форма словесно-внесловесной передачи смысла Дао, которая и была зафиксирована в «Дао дэ цзине». Как набор высказываний она, конечно же, случайна, но переспрашивать у просветлённых людей было невозможно» да и бессмысленно: они говорили то, что ощущали. Но в то же время существует внутреннее единство трактата, каждое высказывание, каждый иероглиф которого обыгрывают идею саморазвёртывания Дао в мире и его постижение мудрецом. Вероятно, так была найдена единственно возможная в данном случае форма передачи учения. Импульс ослабевал, и трактат являлся оптимальным вариантом. ретрансляции духа просветлённых людей, которые оказались сведены в образ Лао-цзы. В дальнейшем многие даосские трактаты с успехом повторяли форму «Дао дэ цзина», но чем дальше по времени они отстояли от первотолчка, тем меньше чувствовали и тем меньше могли сами передать. Так даосизм превратился в рационалистическое и прагматическое учение о бессмертии, а не о слиянии с Дао.
И здесь мы можем вновь вернуться к вопросу о том, когда был создан «Дао дэ цзин».
Строго говоря, мы должны различать время создания текста и время его записи в виде трактата. Весьма сложно указать сравнительно точную дату, когда сформировалась теория, изложенная в «Дао дэ цзине», а вот время её письменной фиксации мы постараемся вычислить, так сказать, методом относительного анализа. Для этого следует посмотреть, упоминается ли «Дао дэ цзин», а точнее, цитаты из него в других трудах, относящихся приблизительно к тому же периоду и, наоборот, апеллирует ли «Дао дэ цзин» к уже известным нам трудам.
При анализе «Бесед и суждений» Конфуция нас постигнет разочарование: великий учитель не упоминает название ни «Дао дэ цзин», ни «Лао-цзы». В противоположность этому, «Дао дэ цзин» наполнен явной полемикой с конфуцианцами, например, осуждает слепое понимание «гуманности» и «справедливости», утверждая, что «Небо не гуманно» (§ 5). Ряд исследователей указывали, что отношение к духам в § 60 «Дао дэ цзина» — это явный выпад против моистов, которые отводили общению с духами важнейшее место в своей практике. «Дао дэ цзин» же подчинил духов более высокому началу, а следовательно, показал тщетность поклонения более низкому в ущерб высшему началу Дао. Монеты, равно как и конфуцианцы, считали обучение, получение знаний важнейшей частью жизни человека, путём его самовоспитания как «благородного мужа». Мо-цзы призывал «полниться учением». «Дао дэ цзин» же потребовал устранить учения, отвергнуть мудрость (§ 19). Всего можно указать несколько десятков таких очевидных полемических моментов, причём составитель «Дао дэ цзина», зачастую специально отталкиваясь от чисто конфуцианского утверждения, убедительно показывал его ущербность, демонстрируя блестящее мастерство полемиста.
Ряд исследователей также указывали, что, например, концепция Дао в «Дао дэ цзине», по сути, представляет собой не что иное, как соединение понятий «Пути Неба» Конфуция и «Воли Неба» Мо-цзы [42, 20–21].
Не значит ли всё это, что «Дао дэ цзин» был написан позже «Бесед и суждений» и «Мо-цзы»? На первый взгляд кажется, что это именно так. Но древние тексты преподносят нам новую загадку.
Несомненно, Мо-цзы (475–395 гг.) был знаком с трактатом, причём не с ранними логиями мудрецов, лёгшими в основу «Дао дэ цзина», а с каким-то целостным текстом, который он так и называет: «Лао-цзы». Мо-цзы обильно цитирует его, ничуть не смущаясь, что текст принадлежит как бы чуждой школе. Скорее всего, «Дао дэ цзин» в ту эпоху воспринимался как «речения мудрецов», несущие универсальное знание. Думается, что в современном виде он ещё не существовал и, возможно, не содержал наиболее полемических моментов, направленных, например, против конфуцианских понятий.
Мо-цзы, ссылаясь на Лао-цзы, цитирует многие фразы из «Дао дэ цзина», а зачастую предваряет их выражением «поэтому говорят…», что вообще характерно для цитирования весьма уважаемых трудов, к которым апеллируют как к высшему авторитету. В частности, в «Мо-цзы» мы встречаем такие пассажи: «Рыба не может покинуть глубину. Равно и государству нельзя показывать инструменты управления народу» (§ 36), «Великое мастерство кажется грубым» (§ 45), «Следуя Дао, день ото дня теряют. Теряя и вновь теряя, достигают недеяния. В недеянии нет того, что не вершилось бы само собой» (§ 48), «Поэтому, тому, кто ценит Поднебесную больше, чем себя, может быть доверена Поднебесная. Тот, кто любит Поднебесную больше, чем себя, встретит поддержку Поднебесной» (§ 13), «Мудрец не накопительствует. Но чем больше он делает для других, тем больше прибавляется ему» (§ 81). Таких прямых цитирований в «Мо-цзы» мы встретим больше десятка.
Итак, мы имеем две, на первый взгляд, противоречивые концепции. Первая утверждает, что «Дао дэ цзин» был написан позже трудов Конфуция и Мо-цзы, и не случайно он так активно полемизирует с их философскими взглядами. Другая пытается доказать, что, наоборот, ибо, по крайней мере, Мо-цзы был хорошо знаком с текстом «Дао дэ цзина».
Противоречие здесь видимое. Оно существует лишь постольку, поскольку мы считаем, что «Дао дэ цзин» возник сразу как целостный текст и именно в той композиции, как мы знаем его сегодня. Но если принять наше предположение, что ещё до создания «Дао дэ цзина» по Китаю ходили какие-то записи, аграфа, где были изложены взгляды лаоистов, а точнее, тех мистиков, учение которых и легло в основу лаоизма, — то, вероятно, именно этой аграфой и пользовался Мо-цзы. Тогда «Дао дэ цзин» мог быть действительно написан позлее, причём сам Лао-цзы никакого отношения к факту записи текста уже не имел. Взгляды лаоистов, как и сам их круг, в который мог входить Лао-цзы, сформировались в конце эпохи Чуньцю — «Вёсен и Осеней» (770–476 гг.), а текст был записан в период Чжаньго — в эпоху Борющихся царств (475–221 гг.). Ряд исследователей склонны даже указывать более точно: именно в центральный период эпохи Борющихся царств, то есть приблизительно в IV в. до н. э. [46, 41]. В конце этой эпохи упоминания о тексте Лао-цзы встречаются уже в разных философских произведениях, то есть о трактате уже широко знали.
А мог ли текст быть записан раньше, скажем, в эпоху «Вёсен и Осеней»? Скорее всего, нет. Во всяком случае, этому противоречат некоторые названия должностей, встречающиеся в тексте, например «правитель десяти тысяч колесниц» и некоторые другие.
Справедливости ради упомянем ещё одну датировку текста. Существует ещё один небезынтересный способ того, как приблизительно узнать о времени создания произведения, на который указали китайские исследователи. Дело в том, что практически на все известные древние тексты были составлены комментарии, которые уже, в свою очередь, превратились вскоре в самостоятельные философские произведения. Было замечено, что между написанием текста и составлением комментария к нему должен пройти определённый срок, дабы трактат обрёл статус «древности», а следовательно, и «истинности». Этот период в среднем может равняться двумстам годам.
Первые своеобразные комментарии на «Дао дэ цзин» мы встречаем у мудреца Хань Фэй-цзы (280233 гг.) в главах «Толкуя Лао-цзы» («Цзяо Лао») и «Говорю о Лао-цзы» («Юй Лао»). А это значит, что «Дао дэ цзин», следуя этой теории, мог быть создан уже, по крайней мере, в V в. до н. э. [47, 89]. Правда, подобный способ датировки не может отличить время начала формирования несвязных отрывков из высказываний древних мудрецов от момента окончательного создания целостного текста.
Структура «Дао дэ цзина» абсолютным образом нацелена на свою главную цель — пробуждение внутренних духовных токов в человеке через восприятие мистического опыта, озарения. Будучи внешне разрывным, противоречиво-несвязным, текст сильнее воздействует на сознание, чем сочинения Конфуция, хотя последние, несомненно, понимаются быстрее. Очевидно, что большинство текстов, приписываемых великим учителям, писались не ими, а их учениками. Родилась и характерная форма для этого: фразы начинались с зачинов типа «Мудрец сказал…» или строились в виде ответов на вопросы учеников. Существовали и высказывания Конфуция и Мэн-цзы «по поводу», произнесённые в какойнибудь экстремальной ситуации, например при пожаре конюшни. Ряд произведений составлялись по принципу аналогии, в частности, в «Луньюе» Конфуция можно встретить разделы, касающиеся «сыновней почтительности», «гуманности», общины. Именно здесь лежал исток китайских энциклопедий (лэйшу), которые до сих пор составляются по любому поводу.
«Дао дэ цзин» же составлен без видимого единства темы. Хотя книга разделена на две части — «Канон Пути» и «Канон Благости», это разделение является весьма искусственным. В его основе лежит довольно забавный принцип: первый иероглиф 1-20 параграфа — это «Дао», а первый значимый иероглиф 3-го параграфа, с которого начинается вторая часть, — «Дэ».
Афоризмы «Дао дэ цзина» предлагают нам не теорию, не закон жизни, а его иллюстрации. Трактат говорит не столько о Дао, сколько о его проявлении — о природной и животворящей Силе — Дэ. Такой стиль изложения оказывается единственно возможным, ибо Дао описать нельзя, можно лишь полунамеком, нехитрой и ненавязчивой картинкой указать то место, где его точно нет.
Отсюда и характерное построение многих пассажей. Повидимому, составитель трактата в качестве первых строк некоторых параграфов берёт отрывки из других произведений, в том числе и противоположных по своей теории школ, из народных поговорок, высказываний мистиков, и даже цитирует философов тех школ, с которыми явно полемизировали лаоисты, например конфуцианцев.
В «Дао дэ цзине» практически нет притч, хотя много сравнений, носящих исключительно «сокровенный», загадочный смысл, — «сокровенная самка», «всераскинутость долины», «сокровенный сосуд». Здесь ничего не надо доказывать или объяснять, ссылаясь на прецеденты в прошлом, что делал обычно Конфуций, — идёт непосредственное проникновение в суть происходящего.
Есть и другой мастерский приём трактата — личное присутствие» автора, который без всяких китайских самоуничижений говорит о себе «я», и таким образом рассказ ведётся от первого лица. Создаётся впечатление, что учитель объясняет ученику, или, правильнее говоря, не столько объясняет словами, сколько передаёт благодаря личностному воздействию. Этот учитель — безусловно, просветлённый мудрец. Когда он говорит о себе, он использует всё тот же приём самосокрытия, приводя именно себя, а не других, в качестве иллюстрации для объяснений. Мудрец, стоящий перед нами, оказывается, как и Дао, «противоположным вещам» и «развивающимся вспять»: «Все люди радостны, будто захвачены праздником императорского угощения или прогулкой по весенним террасам. Лишь я один безразличен и не подаю знаков, будто младенец, который ещё не научился улыбаться (как тут не вспомнить имя Лаоцзы — «Старый ребёнок»! — Прим. Л.М.) утомлённый, будто странник, не имеющий дома, куда бы мог возвратиться… У меня сердце невежды — столь замутнено!» (§ 20). Автор называет себя замутнённым и одновременно сравнивает своё сознание с безграничностью моря. Он одновременно «погружён во тьму» и «неудержим, будто яростный ветер». В конце концов, он понимает, что отличается от других, но лишь в одном: он ценит «Матерь Благости», то есть Дао, а это переводит его в качественно иной (не значит — лучший или худший) разряд людей. Их обычно называют «не от мира сего», хотя такие мудрецы лучше всех понимают суть мира и его космическое предназначение. Просто состояние изменённого сознания внешне может проявляться одинаково и у просветлённого мудреца, и у сумасшедшего — не случайно Лао-цзы сравнивает себя с безумцем.
Действительно, разве не хотелось бы нам хоть раз вступить в беседу с таким удивительным человеком?
Здесь срабатывает обратный механизм. Сначала рассказы об удивительном человеке Лао-цзы повышали «ценность» трактата, а после его изучения возникает желание повстречаться с тем, кто сумел прочувствовать всё, что написано. Для даосов не было ничего невозможного — они практиковали «встречу духа» или «соположение духовных импульсов» — шэньхуй (мы бы назвали её «астральной» встречей) и могли, таким образом, «ступать в след тени» мудрецов, полагая, что весь мир не более чем след прошедшего здесь когда-то просветлённого человека. Этим он и ценен.
Ещё одиним приёмом воздействия текста на человека является его ритмизированный строй. Весь «Дао дэ цзин» состоит из неравномерных ритмизированных, а иногда и рифмованных пассажей, которые изредка прерываются кусками прозы — вероятно, более поздними привнесениями. Такой медитативный текст мог читаться нараспев. Даосские школы вообще предпочитали рецитировать (повторять вслух) свои сакральные тексты, не случайно они назывались у них «гэ» (песнями) или «цзюэ» (речетативами). В ряде случаев это снимало проблему понимания текста, который мог быть доступен лишь даосам высшей степени совершенства, — тексту находили практическое применение — рецитирование, а о его смысле можно было уже не думать. Учителянаставники сами объясняли всё, что необходимо ученику-даосу на данном этапе обучения.
Кстати, именно непривычная рифма «Дао дэ цзина» стала одним из веских свидетельств в пользу того, что текст создан разными людьми. Японский учёный Буно Исюн в своей работе «О происхождении «Лао-цзы» обратил внимание на то, что рифма, а точнее, ритм многих частей трактата непостоянен, а порой и вовсе отсутствует. Иногда он настолько сбивчив, что ставит под сомнение даже начальные познания его составителя в области классических канонов.
Ритм «Дао дэ цзина», безусловно, существует. Но это ритм не стихотворный, не ритм тонкого эстета и поэта, не красота слова на каллиграфическом свитке. Это ритм древний, присущий, в частности, самому древнему китайскому произведению — «Шицзин» (Книге песен).
Наиболее ритмизированные части трактата — это отрывки, записанные по четыре иероглифа в предложении, так называемым «правильным ритмом» (чжэн юнь). При этом и здесь бывают «сбои» на неправильную рифму, например (§ 2):
Шэн эр бу ю, — Порождает, но не обладает,
Вэй эр бу тэ, — Действует, не имея воздаяния,
Гун чэн эр бу цзюй — Достигает совершенства, не считая это успехом.
Фу вэй бу цзюй — Он не стремится к успеху,
Ши и бу цюй — И тот не покидает его.
Обратим внимание, что, следуя древним канонам, здесь не рифмуются иероглифы, но соритмизируются фразы, причём иероглиф «цзюй» («пребывать в», здесь переведено как «считать успехом») в третьей строке соритмизируется с иероглифами «ю» («обладать») и «тэ» («иметь воздаяние») из первой и второй строк. Но вот тот же самый иероглиф «цзюй» из четвертой строки уже напрямую рифмуется с «цюй» («покидать») из пятой строки. Это пример закономерной сбивчивости как рифмы, так и ритма, придающих особый колорит построению «Дао дэ цзина».
Это — не поэтический ритм, ибо «Дао дэ цзин» в строгом смысле не литературное произведение, не пример изящной словесности древних, а текст мистериальных посвящений, построенный по своим внутренним законам. Это ритм экстатического сознания, коммуникации человека с небесным ритмом. Нельзя не согласиться, что существует разница в ритмах, но это лишь подтверждает наше предположение о том, что в основе «Дао дэ цзина» лежала более древняя аграфа. Именно она, вероятно, и записана ритмом по четыре или по три иероглифа.