Сокровенное Единение» и медитативный текст 2 страница
Есть и другое подтверждение того, что многие фрагменты создавались в разное время и записывались со слуха. Многие служебные частицы, как то обозначение начала и конца фразы, модуляции речи (восклицание, вопрос, недоумение) в разных частях текста могут иметь разное значение.
До сих пор в ряде даосских школ можно встретить рецитацию отрывков или некоторых фраз из «Дао дэ цзина». Некоторые школы «внутреннего искусства» или цигун используют их для постановки ритмичного дыхания во время упражнений и введения себя в особое психосоматическое состояние. Древние даосы школ «Высшей чистоты», «Полноты истинности» подкрепляли такое рецитирование приёмом сильных психотропных препаратов и галлюциногенов, приготовленных на основе трав и растений, служивших также ингредиентами «пилюли бессмертия». Фантасмагорические видения, изменение восприятия мира, ощущение саморастворения во вселенной в этом случае могли относиться на счёт благотворного воздействия текста.
Как же удаётся просветлённому даосу передать через трактат силу воздействия своей мысли? Ведь основной соперник непосредственного, интуитивного проникновения в суть вещей — это слова. Всякое слово не только определяет мысль, но к тому же и заключает её в определённые жёсткие рамки. Это, в конечном счёте, и позволяет наладить коммуникацию между людьми на уровне слов, так как существует определённая «договорённость» о значении того или иного слова. Но тем самым слово ограничивает поток сознания, вырывая из него какие-то куски, которые можно выразить в речи, — дискретные структуры. Здесь заключается опасность подмены значений слов, вместо того чтобы воспринимать реальность Дао, которая начинается там, где кончается слово, знак и вообще всякая форма.
Составитель «Дао дэ цзина» не питает иллюзий на этот счёт: «Искренние речи не изящны, изящные речи не искренни. Добрый не красноречив, красноречивый не добр» (§ 81), «Знающий не говорит, говорящий не знает» (§ 56). Можно ли преодолеть слово, перескочить через его ограниченное семантическое значение, то есть подобрать, как говорили даосы, истинное слово»? И вот тогда создаётся особый метаязык даосизма, лексикон просветлённого мудреца. Прежде всего, набор слов сводится до минимума, чем максимально расширяется их смысловое значение. Одно слово начинает заменять целые фразы или мысли, здесь достаточно вспомнить понятие «Дэ» — (Благой мощи) или «формы, не имеющей форм». Но в то же время высшее начало обыгрывается в десятке терминов: «Путь», «изначальная простота», «пустота», «сокровенная самка», «дух долины», «Великий образ», «Великое следование», «предел», «истинность» и т. д. Главное, чтобы мысль не застывала на одном понятии, а понимала всю его относительность.
Ведь «Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное Дао» (§ 1), а «Дао, которое исходит изо рта» (§ 35), то есть произнесённое слово, совсем не выражает смысл Дао.
Итак, читателю должно быть ясно, что мы оперируем символами, за которыми, может быть, и возможно разглядеть истинный Путь. Благодаря тексту даос способен осознать дорогу к постижению Дао, по которой ему придётся идти самостоятельно, — ведь истинный мудрец, как учил Лао-цзы, одинок на своём пути.
Главное, надо понять, что «слова имеют предка» (§ 70), и это подсказывает нам наличие за внешними формами звукового ряда таинственного «нечто», которое мы договорились обозначать как «Дао». У красноречивого болтуна слова — это пустышки, у мудреца за словами действительно стоит «господин».
Многие термины, равно как и фразы в тексте, можно понимать и переводить только контекстуально. «Дао дэ цзин» использует свой метаязык — язык мистических сект, ранних последователей даосизма. Например, понятие «у», зачастую переводимое как «вещь», по сути, не имеет никакого отношения к вещам. Это — метасимвол материального мира, противоположный небытию и отсутствию. То, что окружает нас, что существует в нашей реальности, — всё это вещи. Поэтому, встречая термин «у», нередко контекстуально можно без труда понять, что встречая термин «у», в одном случае речь идёт именно о живом существе, человеке, а в другом случае — о явлении или действии.
Абсурдность слов показана через приём антилогики, в результате чего и сам даосизм воспринимается как антисистема по отношению ко всему, с чем мы сталкиваемся в обыденной жизни. Законы логики исключают наличие третьего элемента в бинарной (двойственной) системе. Это значит, что может быть либо «белое», либо «чёрное», но никак не чёрно-белое одновременно, при этом не утратившее свойств ни «чёрного», ни «белого». Следуя этому, человек — либо «мудрец», либр «глупец», и уж никак не может быть «сокровенного» или «тёмного зеркала», которому уподобляется сознание мудреца (§ 10): ведь такое зеркало ничего отражать не может. А вот «Дао дэ цзин» показывает и ненавязчиво доказывает, что можно, «познав мужское, сохранять и женское», «познав белое, сохранять и чёрное» (§ 28). По даосской концепции, вещи постигаются через свои противоположности, для чего и существует закон «парного рождения». Поэтому одна сторона вещи автоматически предполагает наличие в ней же противоположности, чёрного в белом, инь в ян и наоборот. А поскольку всякая вещь неравноценна самой себе и, как говорит сам Лао-цзы, «истинные слова похожи на свою противоположность», то бессмысленно пытаться одним «метким словом» выразить Дао. Слово одновременно будет являться и своей противоположностью — антисловом, поэтому построение «Дао дэ цзина» таково, что Дао — это неДао, истинное действие — это недеяние, глупец, в мирском смысле, на самом деле может оказаться мудрецом.
Для этого в трактате фигурируют самые простые слова, поле значений которых расширено настолько, что они переходят в своё противозначение. Действительно, разве сразу можно понять, что изначальная простота (пу) — самое труднодостижимое, а мудрствование и огромные знания — это фальшь? Лао-цзы не случайно использует язык, который сам же называет «косноязычным», «неприукрашенным», «грубым», «неотёсанным». Чем проще слово — тем большая глубина оказывается за ним.
Через такой метаязык человек постепенно может воспринять игровой, «ненастоящий» характер слов. Нам остаётся только предполагать, что, отбросив «ненастоящие», но на первых этапах необходимые слова, а следовательно, и конкретные формы, мы увидим мир «истинной» бесформенности или, вновь цитируя трактат, «форму без форм», которая и есть Дао.
Итак, форма трактата далеко не столь проста и хаотична, как может показаться на первый взгляд. Но в этом случае естественно возникает вопрос: а возможен ли перевод «Дао дэ цзина» на иностранные языки? Вопрос, правда, несколько запоздалый, так как уже существует более ста переводов знаменитого трактата. Думается, вряд ли можно создать такой вариант, который был бы полностью эквивалентен древнему тексту. «Дао дэ цзин» потенциально не предназначен для переложения не только на иностранный язык, но даже на современный китайский, хотя чисто технически это, конечно, можно сделать. Медитативный текст выстроен не только внешнеритмически, но и внутренне-логически, где размытость, параллелизм, многозначность любого термина, одинаковое звучание некоторых иероглифов должны способствовать вовлечению сознания в свободные странствия медитирующего духа. Таким образом, текст должен играть «провоцирующее» значение.
Такую медитативную структуру передать на каком-либо западном языке практически невозможно, так как у нас за определёнными терминами уже закрепились определённые значения. Приходится постоянно оговаривать, что, например, «гуманность» (жэнь) — это совсем не та «гуманность», что была у великих французских гуманистов времён раннего Возрождения, «долг» и «Благость» не несут морального оттенка, «мудрость» — не та, которую ценили греческие философы, и т. д. и т. п. Какое уж тут «провоцирующее» значение текста! Сам по себе перевод с одного языка на другой становится возможным лишь благодаря тому, что разные культуры подмечают в мире одни и те же явления и дают им сравнительно эквивалентные названия. Всё просто, пока дело касается конкретных, обиходных понятий, но всё страшно осложняется, когда речь заходит о мироосмыслении. Вот несложный пример: как передать одним словом многозначность термина «пу», который одновременно и «изначальная простота», и «необработанное дерево», причём в тексте «Дао дэ цзина» эта многозначность специально обыгрывается.
бесконечно расширь границы этого слова — синонима Дао (например, § 8).
Концепция, воплотившаяся в «Дао дэ цзине», оказалась столь же мистической, сколь и практической, что абсолютно точно отвечало мировосприятию интеллектуалов тех времён. Спор шёл не о том, существует ли эзотерическое в практическом и повседневном, а о том, стоит или не стоит говорить об этом экзотерически. Может быть, лучше просто умолчать о «сокровенном», дать его через символ — символ абсолютно равный самой действительности, ничем не отличимой от неё? Мудрец как бы подчёркивает: «Я говорю о том же самом, на что указываю, но и о другом. Я глаголю о таком же, но только внутреннем, об абсолютно идентичном, но истинном».
Переливы звуков, мысль, приходящая из непроглядного далека и стремительно ускользающая в пространства небытия, — в этом само трепетание мистической жизни нас самих. И это биение человеческого существования загадочно хотя бы уже потому, что мистическое и потустороннее ничем не отличимо от нашей повседневности. Речь идёт даже не о существовании этого двуединства, а о том, способны ли мы заметить его, не испугаемся ли той бездны смыслов, образов и архетипов, что приходят к нам «оттуда», приходят ежемгновенно, ежесекундно, наполняя наше настоящее не только прошлым, но ещё неизведанным, но уже случившимся будущим.
Китайские прорицатели, каковыми являлись многие даосы, вовсе не предсказывали будущее, которое ещё должно когда-то случиться. Они говорили фактически о том, что уже есть, ибо всё пребывает в бесконечном «сегодня». Таково и слово «Дао дэ цзина» — оно говорит о вечном в повседневном, и мы не можем отличить то, что уже случилось, от того, что ещё произойдёт. Здесь и будущее, и настоящее, и прошлое разворачиваются одновременно. Человек живёт в своём прошлом, уже прожив своё будущее. Это — пред-данность Космоса.
Мы предположили, что «Дао дэ цзин» заключает в себе в определённой степени оптимальную для данной традиции форму текста, благодаря которой становится возможной передача знаний о духовном единстве мира. Здесь каждая мелочь играет роль: построение фразы, расположение и даже написание иероглифов. Напомним, что в Китае пользуются рисуночной письменностью, иероглиф состоит из частей — графем, каждая из которых может иметь своё значение. Человек может воспринимать иероглиф и как картину, эмоционально воздействующую на сознание., Так, например, иероглиф «Дао» состоит из-графемы.»идти (бежать) с остановками» и графемы «голова», «впереди», поэтому всё вместе может восприниматься как «то, что предшествует всему», «то, что идёт впереди всех ве!цей» и т. д.
Язык Лао-цзы лаконичен, парадоксален и метафоричен. Он намекает на смысл, принципиально отказываясь его обнажать, — ведь смысл заключён не в словах, а в том, насколько способен читающий сделать волевое усилие над собой в поисках истины.
Обладает ли автор трактата той полнотой истины, на которую претендует? Да и может ли кто-либо вообще обладать этой полнотой истины, не отличимой от самой изначальной сути человеческой (а равно — и небесной) природы?
Однако в том и состоит особенность китайского древнего трактата — всегда афористического и во многом мозаичного текста, — что на столь решительное утверждение его автор и не замахивается. Да он совсем и не автор, а лишь составитель. По сути, Лао-цзы ничего не утверждает, но лишь передаёт, повторяет услышанное. Он как бы намекает, на то, что передаёт услышанное от других, а нам самим решать, есть ли здесь истина.
Количество слов сведено к минимуму, составитель трактата использует их с каким-то мистическим трепетом, сверяя каждую фразу с внутренней истиной космоса, — и благодаря этому читатель вдруг оказывается со-бытиен с житием космоса. Как-то австрийский философ, лауреат Нобелевской премии Элиас Канетти заметил: «Следовало бы уметь сказать это в столь немногих фразах, как Лао-цзы или Гераклит, а пока не способен на это, значит, на самом деле и нечего сказать». Воистину, автору древнего трактата «есть что сказать». Может быть, именно поэтому он молчит о самом главном?
Слова древнего мистического текста не глаголят истину, более того — они даже не содержат самого, сакрального знания, ибо его суть словам не подвластна. Это как бы слепки с внутреннего мира, его проекции вовне, некие «отражения в воде», столь же точно передающие форму вещей, сколь и причудливо-обманчиво искажающие её. Здесь — ритмизированная речь, постепенно переходящая в бубнение, внезапные перескоки с темы на тему, — он слышал об истине, а теперь передаёт, но не её, а просто слова.
Перед нами раскрывается особый тип трактатазеркала, в котором каждый видит то, над чем думает, ощущает то, что способна пережить его душа. «Дао дэ цзин» не обладает окончательным смыслом или единственно возможной точкой зрения на мир внешний и внутренний. Он раскачивает душу, заставляет её вибрировать, не определяет истину, но наталкивает на неё. Не случайно Ван Би усмотрел во многих параграфах текста прямые наставления императору, другие же видели отвлечённые рассуждения о «человеке целостных свойств», далёкого от суеты двора властителя, третьи считали, что «Дао дэ цзин» отражает представления служивого люда, потерявшегося в своём времени, ищущего истину лишь в «сокровенном» и пытающегося через неё открыть мир для правителя государства.
В китайском тексте слова играют роль, лишь покуда они являются путеводными вехами. Крайне размытое и двусмысленное или, вернее, многосмысловое поле их значений не позволяет сознанию задерживаться на словах как на мелочной конкретике. Ведь просветлённость сознания есть именно свобода разума и духа от всяких конвенций языка и культуры. В какой-то момент универсальное становится личным — наступает «единосердие», «самозабытие». Текст отбрасывается, как нужный, но уже отработанный материал. Дальше — лишь поле личного опыта, так как импульс текста уже воспринят.
К сожалению, всю эту полифонию обертонов «внутреннего» текста невозможно передать на другие языки. Для этого просто пришлось бы составлять новый текст и, кстати, в западной традиции существует немало мистических или медитативных текстов, например, в гностической традиции, где сохраняется правило антислова, антизнания, метаязыка. Например, в апокрифе «Гром. Совершенный ум», читаем: «Я знание и незнание. Я стыд и дерзость. Я твердость и я боязливость. Я война и мир. Почитайте меня! Я презираемое и великое» [32, 309].
Правда, всегда существует соблазн сделать текст более «китайским» и экзотическим, более «красивым», причём варианты таких переводов существуют. Но сила текста кроется именно в его «красоте без прикрас», в безыскусной недоговорённости, разъясняющей больше, чем долгие объяснения. В равной степени данный вариант перевода ни в коем случае нельзя считать академическим, снабжённым всеми возможными комментариями и трактовками разночтений. Наша задача заключалась в ином.
Увы, нас приучили писать помногу, долго, тяжело и скучно, спотыкаясь о частоколы слов. Западная философия во многом основана на силе литературного слова — вспомним хотя бы блестящих философов-писателей Вольтера, Ницше, Монтескьё и даже мистика Кастанеду. Лао-цзы же внешнюю пресность выражений заменяет внутренним богатством мысли. «Дао дэ цзин» поэтому не трудно читать, но его понимание западными читателями сталкивается с рядом трудностей. Автор даёт ответы на те вопросы, которые ещё не родились в нашем мозгу и которым, может быть, даже не суждено будет возникнуть.
Это — не-наши ответы на не-наши вопросы. И здесь причина заключена не столько в этнической несхожести мышления и выражения, но в том, что мысль «просветлённого человека» как Запада, так и Востока стоит намного выше обыденного сознания. Обратим внимание на одну характерную особенность: в Библии и «Дао дэ цзине» немало параллельных мест.
Что это — ещё одна загадка? Неизвестный нам «контакт мудрецов», приведший к заимствованию целых выражений? А может быть, диалог культур Востока и Запада идёт именно на уровне духовной, внесловесной, неявной передачи могучего животворного импульса Мудрости? И зеркало, в которое мы вглядываемся, чтобы познать себя, оказывается «тёмным зеркалом», отражающим нечто непознанное в нас самих?
Мир «Дао дэ цзина» — это мир ненастоящий, вечно убегающий, символический, но именно благодаря этому он опосредует собой полноту истины. Знание трактата распластывает саму природу, диффузирует её до абсолютного ничто, до «расплывчато-туманного» и «туманно-неопределённого», до сплошной темноты и одновременно «слепящего сияния» Дао. И в этой символической перспективе, казалось бы, вотвот должно проступить «бытие истины», нечто доподлинное, единственно верное в жизни культуры. Но нет — каждый раз конечное и абсолютное оказываются не то что невысказанными, но даже не намеченными абрисом, остаются где-то «за кадром» — за словом и даже за мыслью.
И благодаря этому древний китайский трактат несёт в себе универсальные ценности, не зависящие от времени и пространства, ибо величественной мистерии человеческого духа суждено длиться вечноДанное издание «Дао дэ цзина» не может претендовать на абсолютную академичность и разбор всех смысловых, исторических и семантических нюансов текста с многочисленными разночтениями. Задача его в другом — представить самому широкому читателю древний трактат в том контексте духовной и мистической традиции, в которой он сформировался.
Перевод выполнен в основном по изданиям «Лаоцзы байхуа цзинь ши» («Лао-цзы с комментариями и переводом на современный язык»). Пекин, 1993 [10] и «Лао-цзы чжу» («Лао-цзы с комментариями Ван Би»). Последнее издание также легло в основу перевода комментариев Ван Би, однако в ряде случаев указываются разночтения по другим изданиям комментариев, в частности, по японским версиям Окады, Кондо и Усами [21; 9; 23]. Полный список всех использованных вариантов издания «Дао дэ цзина» и комментариев Ван Би приведён в библиографии. В комментарии к каждому параграфу включены разночтения, встречающиеся в основном в списках «Дао дэ цзина» из Маваньдуя. Маваньдуйский вариант приведён по тексту, опубликованному в «Бошу лао-цзы чжу ши юй яньцзю» («Издание, перевод и исследование шёлковых манускриптов JIao-цзы»). — Сост. Сюй Каншэн. Чанша, 1982 [1J. В нашем тексте обе версии «Лао-цзы» из Маваньдуя обозначены соответственно Бошу А и Бошу Б. Если версия Бошу специально не указана, значит, данный вариант разночтения относится к обеим версиям в равной степени. В ряде случаев указываются также разночтения по версиям Хэ Шангуна (III–IV вв.) [28], Фу И (559–639 гг.) [25], Танского Сюаньцзуна (685–762 гг.) [7], Чэн Хуаня (1730–1802 гг.) [30], Гу Хуан (390453) [6], Фань Инюаня (1246–1269) [24], Линь Сии (?-1235) [15], Ван Цзяо (1521–1599) и других.
Дао Дэ-цзин
老子道德经
唐易州龙兴观道德经碑本
一章
道，可道，非常道；名，可名，非常名。无名，天地始；有名，万物母。常无，欲观其妙；常有，欲观其徼。此两者同出而异名，同谓之玄，玄之又玄，众妙之门。
二章
天下皆知美之为美，斯恶已；皆知善之为善，斯不善已。故有无相生，难易相成，长短相形，高下相倾，音声相和，前后相随。是以圣人处无为之事，行不言之教。万物作而不辞，生而不有，为而不恃，成功不居。夫唯不居，是以不去。
三章
不上贤，使民不争；不贵难得之货，使民不盗；不见可欲，使心不乱。圣人治：虚其心，实其腹，弱其志，强其骨。常使民无知无欲，使知者不敢为，则无不治。
四章
道冲，而用之久不盈。深乎！万物宗。挫其锐，解其忿，和其光，同其尘。湛常存。吾不知谁子？象帝之先。
五章
天地不仁，以万物为刍狗；圣人不仁，以百姓为刍狗。天地之间，其犹橐蘥。虚而不屈，动而俞出。多言数穷，不如守中。
六章
谷神不死，是谓玄牝。玄牝门，天地根。绵绵若存，用之不勤。
七章
天长地久。天地所以能长久者，以其不自生，故能长久。是以圣人后其身而身先，外其身而身存。以其无私，故能成其私。
八章
上善若水。水善利万物，又不争。处众人之所恶，故几于道。居善地，心善渊，与善人，言善信，政善治，事善能，动善时。夫唯不争，故无尤。
九章
持而盈之，不若其以。揣而锐之，不可长保。金玉满堂，莫之能守。富贵而骄，自遗其咎。功成、名遂、身退，天之道。
十章
载营魄抱一，能无离？专气致柔，能婴儿？涤除玄览，能无疵？爱人治国，能无为？天门开阖，能为雌？明白四达，能无知？生之畜之，生而不有，为而不恃，长而不宰，是谓玄德。
十一章
三十辐共一毂，当其无有，车之用。埏埴以为器，当其无有，器之用。凿户牖以为室，当其无有，室之用。有之以为利，无之以为用。
十二章
五色令人目盲；五音令人耳聋；五味令人口爽；驰骋田猎，令人心发狂；难得之货，令人行妨。是以圣人为腹不为目。故去彼取此。
十三章
宠辱若惊，贵大患若身。何谓宠辱？辱为下。得之若惊，失之若惊，是谓宠辱若惊。何谓贵大患若身？吾所以有大患，为我有身。及我无身，吾有何患！故贵身于天下，若可托天下；爱以身为天下者，若可寄天下。