Дата и место рождения науки
– Одна из точек зрения исходит из того, что наука отождествляется с опытом практической и познавательной деятельности вообще.
Тогда отсчет времени надо вести с каменного века, с тех времен, когда человек в процессе непосредственной жизнедеятельности начинает накапливать и передавать другим знания о мире.
Известный английский ученый и общественный деятель Джон Бернал в своей книге «Наука в истории общества» пишет: «Так как основное свойство естествознания заключается в том, что оно имеет дело с действенными манипуляциями и преобразованиями материи, главный поток науки вытекает из практических технических приемов первобытного человека; их показывают и им подражают, но не изучают досконально... Вся наша сложная цивилизация, основанная на механизации и науке, развилась из материальной техники и социальных институтов далекого прошлого, другими словами – из ремесел и обычаев наших предков».
– Многие историки называют другую дату: наука рождается примерно двадцать пять веков назад (примерно V в. до н.э.) в Восточном Средиземноморье, точнее в Древней Греции.
Именно в это время на фоне разложения мифологического мышления возникают первые программы исследования природы, появляются не только первые образцы исследовательской деятельности, но и осознаются некоторые фундаментальные принципы познания природы.
Наука понимается этими историками как сознательное, целенаправленное исследование природы с ярко выраженной рефлексией о способах обоснования полученного знания и о самих принципах познавательной деятельности. Коротко говоря, наука – это особый вид знания, это – знание с его обоснованием.
Уже в Древнем Египте и Вавилоне были накоплены значительные математические знания, но только греки начали доказывать теоремы. Поэтому вполне справедливо считать, что столь специфическое духовное явление возникло в городах‑полисах Греции, истинном очаге будущей европейской культуры.
– Третья точка зрения относит дату рождения науки к гораздо более позднему времени, к периоду расцвета поздней средневековой культуры Западной Европы (XII– XIV вв.).
Наука, считают они, возникает в тот период, когда была переосознана роль опытного знания, что связано с деятельностью английского епископа Роберта Гроссета (1168–1253 гг.), английского францисканского монаха Роджера Бэкона (ок. 1214– 1292 гг.), английского теолога Томаса Брадвардина и др.
Эти оксфордские ученые, все – математики и естествоиспытатели, призывают исследователя опираться на опыт, наблюдение и эксперимент, а не на авторитет предания или философской традиции, что составляет важнейшую черту современного научного мышления. Математика, по выражению Роджера Бэкона, является вратами и ключом к прочим наукам.
Характерной чертой этого периода в развитии духовной культуры Западной Европы была также начинающаяся критика аристотелизма, долгие века господствовавшего в природознании.
Таким образом, эта точка зрения прямо противоположна изложенной чуть выше. Она связывает рождение естествознания Нового Времени, а тем самым и науки вообще с постепенным освобождением научного мышления от догм аристотелианских воззрений, т.е. с бунтом против философского спекулятивного мышления.
– Большинство же историков науки считают, что о науке в современном смысле слова можно говорить только начиная с XVI–XVII вв.
Это эпоха, когда появляются работы И.Кеплера, Х.Гюйгенса, Г.Галилея. Апогеем духовной революции, связанной с появлением науки, являются, конечно, работы Ньютона, который, кстати говоря, родился в год смерти Г.Галилея (1643 г.).
Наука в таком понимании – новейшее естествознание, умеющее строить математические модели изучаемых явлений, сравнивать их с опытным материалом, проводить рассуждения посредством мысленного эксперимента.
Рождение науки здесь отождествляется с рождением современной физики и необходимого для нее математического аппарата. В этот же период складывается новый тип отношения между физикой и математикой, плодотворный для обеих областей познания. Надо прибавить, что в XVII веке происходит и признание социального статуса науки, рождение ее в качестве особого социального института. В 1662 г. возникает Лондонское Королевское общество, в 1666 г. – Парижская Академия наук.
– Некоторые (правда, немногочисленные) исследователи сдвигают дату рождения современной науки на еще более позднее время и называют конец первой трети XIX в.
Такого мнения придерживаются те, кто считают существенным признаком современной науки совмещение исследовательской деятельности и высшего образования.
Первенство здесь принадлежит Германии, ее университетам. Новый тип обучения предлагается после реформ Берлинского университета, происходивших под руководством знаменитого и авторитетного естествоиспытателя Вильгельма Гумбольдта. Эти идеи были реализованы наилучшим образом в лаборатории известного химика Юстуса Либиха в Гисене.
Новация состоит в том, что происходит оформление науки в особую профессию.
Рождение современной науки связано поэтому с возникновением университетских исследовательских лабораторий, привлекающих к своей работе студентов, а также с проведением исследований, имеющих важное прикладное значение.
Новая модель образования в качестве важнейшего последствия для остальной культуры имела появление на рынке таких товаров, разработка и производство которых предполагает доступ к научному знанию.
Действительно, именно с середины XIX в. на мировом рынке появляются удобрения, ядохимикаты, взрывчатые вещества, электротехнические товары...
Историки показывают, что для Англии и Франции, не принявших поначалу «немецкой модели» образования, это обернулось резким культурным отставанием. Культ ученых‑любителей, столь характерный для Англии, обернулся для нее потерей лидерства в науке.
Этот процесс превращения науки в профессию завершает ее становление как современной науки.
Теперь научно‑исследовательская деятельность становится признанно важной, устойчивой социокультурной традицией, закрепленной множеством осознанных норм, – делом столь серьезным, что государство берет на себя некоторые заботы о поддержании этой профессии на должном уровне, причем это делается в порядке защиты общезначимых национальных интересов.
– Иногда можно встретить и такую экстравагантную точку зрению, которая исходит из того, что «подлинная» наука – Наука с большой буквы – еще не родилась, она появится только в следующем веке. Здесь, конечно, мы уже покидаем почву былого, почву истории науки и попадаем в область социальных проектов.
Миф. Технология. Наука.
Попробуем задать себе вопрос: является ли возникновение науки некоторой «железной» закономерностью в развитии человеческой истории, могут ли культуры, обладая разнообразными познаниями и техническими навыками, не создавать тот тип производства знания, который получил имя «наука»?
В большинстве своем историки науки согласны с тем, что такое возможно.
В Египте, Месопотамии, Индии, Китае, Центральной и Южной Америке доколумбовой эпохи существовали великие цивилизации, накопившие гигантский и по‑своему глубокий, своеобразный опыт производственных навыков, ремесел и знаний, но не создавшие науки в современном смысле слова.
В технологическом плане Поднебесная империя Китая ощутимо обгоняла западноевропейскую цивилизацию вплоть до XV века. Китай дал миру порох, компас, книгопечатание, механические часы и технику железного литья, фарфор, бумагу и многое, многое другое. Китайцы смогли развить великолепную технику вычислений и применить ее во многих областях практики.
По мнению известного английского историка Джозефа Нидама, между I в. до н.э. и XV в. н.э. с точки зрения эффективности приложения человеческих знаний к нуждам человеческой практики китайская цивилизация была более высокой, чем западная. Но науки как таковой эта империя не создала.
В Индии религиозные каноны требовали строгого постоянства звуков священных санскритских текстов, и ради этой цели была изобретена поражающая своей детальностью грамматика, позволяющая очень точно описать звуковой строй языка, которая приводила в изумление даже лингвистов современности, ибо она «предвосхитила» теоретическую фонологию.
Да и мало ли других удивительных достижений насчитывает индийская культура! Достаточно вспомнить ее математику, медицину, разнообразную ремесленную практику... Однако познание внешнего мира не признавалось в Древней Индии высшей ценностью и благом для человека. Говорят, когда Будду спрашивали о природе мира, его происхождении и законах, он, как свидетельствует традиция, отвечал «благородным молчанием». Человек, в теле которого застряла стрела, говорил Будда, должен стараться извлечь ее, а не тратить время на размышления по поводу того, из какого материала она сделана и кем пущена.
Древний Вавилон создал развитую арифметику, на которой базировались тонкие геометрические измерения и обработка астрономических наблюдений. Вавилонская астрономия, в свою очередь, была средством государственного управления и регулирования хозяйственной жизни: она была нужна прежде всего для составления календарей и предсказания разлива рек.
И нам хорошо известно, что учителями древних греков в области математики и философии были прежде всего египтяне, которые сумели передать им многое из того драгоценного познавательного опыта, который был накоплен в Вавилоне и Месопотамии, добавив при этом то, что было накоплено ими самими.
В каком же смысле те историки науки, которые считают местом рождения науки Древнюю Грецию, выводят из рассмотрения эти замечательные достижения более древних культур?
Речь идет о том, что научное познание мира – это не просто объяснение его устройства, которое дает миф, и не просто технологические знания, которые могут вырабатываться, опираясь и на указания мифа, и на практическую повседневную жизнь, и быть «побочным продуктом» магических и ритуальных действий религиозного содержания.
Ни миф, ни технология сами по себе никогда не превращаются в науку.
Каким же образом мог произойти этот духовный скачок, столь важный в перспективе мировой истории?
Известный историк античной науки И.Д.Рожанский пишет: «В странах Ближнего Востока математические, астрономические, медицинские и иные знания имели прикладной характер и служили только практическим целям. Греческая наука с момента своего зарождения была наукой теоретической; ее целью было отыскание истины, что определило ряд ее особенностей, оставшихся чуждыми восточной науке».
– Так, ни вавилоняне, ни египтяне не проводили различия между точными и приближенными решениями математических задач. Любое решение, дававшее практически приемлемые результаты, считалось хорошим.
– Напротив, для греков имело значение только строгое решение, полученное путем логических рассуждений.
– Вавилонские астрономы умели наблюдать и предсказывать многие небесные явления, включая расположение пяти планет, но они не ставили вопроса о том, почему эти явления повторяются.
– Для греков же именно этот вопрос был основным, и они начали строить модель Космоса.
Первичным источником космологических учений для греческих мыслителей были, конечно, восточные мифы (например, идея первичного бесформенного или неопределенного состояния Вселенной, чаще всего представляющегося в виде водной бездны), однако в греческом контексте египетский миф претерпевает такую трансформацию, что становится философией, т.е. учением, которое должно быть рационализировано, которое можно опровергнуть и т.п.
Что же случилось?
Общий духовный скачок, который произошел в Греции в VI – V вв. до н.э., подчас именуется «греческим чудом».
В течение очень небольшого исторического срока маленькая Эллада стала лидером среди народов средиземноморского бассейна, опередив более древние и могущественные цивилизации Вавилона и Египта.
Это время великого перелома в жизни греческого общества, эпоха освобождения от власти родовых вождей, возникновения самоуправляющихся городов‑полисов, интенсивного развития мореплавания, торговли.
Это – эпоха зарождения такой формы государственного устройства, которая греками же была названа «демократией» (властью народа).
Активность народа, невиданное и ранее невозможное в условиях восточных деспотий участие его в управлении социальной жизнью, требовало соответствующих форм выражения, и они были удачно найдены.
Прежде всего греческие полисы стихийно создали формы жизни, обеспечивающие возможность довольно свободной, открытой коммуникации и информационного обмена. В центре города‑полиса располагалась агора – рыночная площадь. Это было место, на котором происходило народное собрание, но оно было и рынком, где продавались съестные припасы и ремесленные изделия. В приморских городах, например в Милете, агора находилась близ гавани.
Постепенно вокруг центральной площади начали концентрироваться различные общественные здания и храмы. Агора начала обстраиваться портиками, где посетители находили зимой защиту от дождей и холодного ветра, а летом – от зноя. Широкое обсуждение текущих дел, выбор должностных лиц, открытый суд приводили к столкновению мнений и интересов. Следствием было появление ораторского искусства, которое в кратчайшие сроки достигло высот совершенства.
Надо подчеркнуть, что искусство оратора – это искусство убеждения в условиях, когда каждый вправе сомневаться, требовать доказательств, задавать вопросы и возражать. Подобное невозможно во время проповеди, школьного урока или в условиях, когда отдает приказ облаченное непререкаемой властью лицо.
В лоне ораторского искусства рождалась логика.
В правилах «чистой рациональности», неумолимых сегодня законах логики, давно заглохли возбужденные крики толпы и давнее красноречие оратора, но именно там – в спорах об общественных работах, о ценах, о виновности подсудимого и т.п. – получили они свой исток. Логика греков, таким образом, с самого начала носила характер диалога, логики спора; она была механизмом человеческого общения в условиях, когда традиционные, мифологические координаты общественной жизни уже пришли в упадок. В дальнейшем эти правила стали не только нормами коммуникации, но и правилами мышления вообще.
Итак, наука (как рациональное мышление) и демократия связаны изначально.
И законы Солона (594 г. до н.э.), реформировавшие общественную жизнь Афин, были одним из тех деяний, отдаленным последствием которых явилось «чудо» греческой философии и науки.
3. Проблема «европоцентризма»
В какой степени все же правомерно считать современную науку плодом западноевропейской цивилизации?
Известный и авторитетный историк науки Эдгар Цильзель (1891–1944) считал, что объективный исследователь должен с непреложностью увидеть: научный подход к миру – довольно позднее достижение в истории человечества. Он писал:
«Развитая наука появляется только однажды, а именно в современной западной цивилизации. Мы слишком склонны рассматривать себя и свою цивилизацию как естественную вершину человеческого развития. Из этой самонадеянной точки зрения вытекает уверенность, будто человек просто становился все более и более смышленым, пока в один прекрасный день не появились великие исследователи‑пионеры и не создали науку как последнюю стадию однолинейного интеллектуального развития. Таким образом, не учитывается тот факт, что развитие человеческого мышления шло во многих качественно различных направлениях, где «научное» является лишь одной из ветвей».
С точки зрения Э.Цильзеля, при переходе от феодализма к раннему периоду капитализма человеческое общество претерпевает фундаментальные изменения, создавая необходимые условия для возникновения научного метода. Эти общие условия, или предпосылки генезиса науки состоят в следующем.
– Перемещение центра культурной жизни в города. Наука, будучи светской и невоенной по духу, не могла развиваться среди духовенства и рыцарства, она могла развиваться только среди горожан.
– Конец средневековья был периодом быстрого технологического прогресса. В производстве и в военном деле стали использоваться машины. Это, с одной стороны, ставило задачи для механиков и химиков, а с другой – способствовало развитию каузального мышления и в целом ослабляло магическое мышление.
– Развитие индивидуальности, разрушение оков традиционализма и слепой веры в авторитеты. «Индивидуализм нового общества есть предпосылка научного мышления, – подчеркивал Э.Цильзель.
– Ученый также доверяет в конечном счете только своему собственному разуму и склонен быть независимым от веры в авторитеты. Без критичности нет науки. Критический научный дух (который совершенно неизвестен всем обществам, где отсутствует экономическая конкуренция) есть наиболее сильное взрывчатое вещество, которое когда‑либо производило человеческое общество».
– Феодальное общество управлялось традицией и привычкой, а возникновение экономической рациональности способствует развитию рациональных научных методов, основанных на вычислениях и расчетах.
Как видим, аргументы Э.Цильзеля говорят примерно о той же социальной атмосфере, которая, с точки зрения историков античности, способствовала развитию науки в Древней Греции.
Однако Джозеф Нидам, известный прежде всего своими глубокими исследованиями науки древнего и средневекового Китая, считает совершенно недопустимой точку зрения, согласно которой мировая цивилизация обязана рождением науки исключительно Западной Европе.
«Так уж получилось, – пишет Дж. Нидам, – что история науки, какой она родилась на Западе, имеет врожденный порок ограниченности – тенденцию исследовать только одну линию развития, а именно – линию от греков до европейского Ренессанса. И это естественно. Ведь то, что мы можем назвать по‑настоящему современной наукой, в самом деле возникло только в Западной Европе во времена «научной революции» XV–XVI столетий и достигло зрелой формы в XVII столетии. Но это далеко не вся история, и упоминать только об этой части было бы глубоко несправедливо по отношению к другим цивилизациям. А несправедливость сейчас означает и неистинность, и недружелюбие – два смертных греха, которые человечество не может совершать безнаказанно».
Однако, как мы видим, Дж.Нидам предостерегает против недооценки великих цивилизаций Востока, но вовсе не отрицает сам факт научной революции XVI–XVII вв., происшедшей в Западной Европе. Он просто иначе ставит вопрос о возникновении современной науки, и вопрос вновь выглядит парадоксальным. Нидам пишет:
«Изучение великих цивилизаций, в которых не развилась стихийно современная наука и техника, ставит проблему причинного объяснения того, каким способом современная наука возникла на европейской окраине старого мира, причем поднимает эту проблему в самой острой форме. В самом деле, чем большими оказываются достижения древних и средневековых цивилизаций, тем менее приятной становится сама проблема».
Так называемая проблема европоцентризма, иначе выражаясь, ставит со всей остротой вопрос о более детальном и глубоком изучении социальных аспектов бытия науки, анализа тех социокультурных предпосылок, в которых нуждается ее развитие.
Никто не может отрицать достижений великих цивилизаций древности, на которых покоилась древнегреческая ученость, никто не сомневается в том, что великие цивилизации Азии и доколумбовой Америки также обладали важным познавательным опытом.
А. Койре напоминал о важнейшей роли арабского мира в том, что бесценное наследие античного мира было усвоено и передано далее Западной Европе.
«...Именно арабы явились учителями и воспитателями латинского Запада, – говорил А.Койре. – ... Ибо если первые переводы греческих философских и научных трудов на латинский язык были осуществлены не непосредственно с греческого, а с их арабских версий, то это произошло не только потому, что на Западе не было больше уже – или еще – людей, знающих древнегреческий язык, но и еще (а быть может, особенно) потому, что не было никого, способного понять такие трудные книги, как «Физика» или «Метафизика» Аристотеля или «Альмагест» Птолемея, так что без помощи Фараби, Авиценны или Аверроэса латиняне никогда к такому пониманию и не пришли бы. Для того, чтобы понять Аристотеля и Платона, недостаточно – как ошибочно часто полагают классические филологи – знать древнегреческий, надо знать еще и философию. Латинская же языческая античность не знала философии».
Можно со всей основательностью сделать вывод, что ни один географический регион, ни один конкретный народ не может в полной мере считать себя «чудотворцем», породившим удивительное детище – современную науку.
По своему содержанию наука глубоко наднациональна и способна впитать завоевания любых эпох и народов.
Поэтому, в частности, и сама наука призывает к бережной реконструкции того, что знали и умели самые разные народы, населявшие когда‑либо Землю.
4. На гребне «социальной волны»
Рассмотренная нами выше полемика косвенным образом показывает глубокую обоснованность той концепции науки, которая относит ее рождение к XVI–XVII вв.
Именно в этот период происходит нечто почти осязаемо социологически значимое: наука превращается в особый институт, объявляет о своих целях и о тех правилах, которые будут соблюдать те, кто посвятит свою жизнь изучению вещей «как они есть».
Реальному появлению науки на «белый свет», т.е. ее институциональному оформлению, предшествовало широкое общественное движение, шедшее под лозунгами демократических реформ, выдвигавшее смелые проекты развития исследовательской деятельности познания природы и перестройки уже существующего университетского образования.
1660 г. – дата рождения нового общественного феномена, появления Лондонского Королевского общества естествоиспытателей, утвержденного Королевской хартией в 1662 г.
1666 г. – создание во многом похожей по целям организации в Париже – Академии наук.
Эти учреждения знаменовали собой общественное признание победы определенного интеллектуального умонастроения, которое зародилось существенно ранее (XIII–XIV вв.) и которое называлось «позитивной экспериментальной философией».
Как видим, наука впервые социализируется в тоге философии, хотя и особой, – «экспериментальной».
Основание этих учреждений привело к появлению первых «писаных» решений относительно исследовательских программ и главных содержательных компонент понятия «наука».
Теперь впервые явственно были сформулированы определенные научные нормы и установлены требования их соблюдения.
Обратим внимание на то, что наука этого периода была оторвана от образования: обычный естествоиспытатель XVII в. был любителем. Профессионального естественнонаучного или технического образования просто еще не существовало. Лондонское Королевское общество объединяло ученых‑любителей в добровольную организацию с определенным уставом, который был санкционирован высшей государственной властью того времени – королем.
«Волна» социального движения, на гребне которой появились новые учреждения, включала борьбу против авторитета древности, осознание возможного прогресса, демократизм, ориентацию на высокие цели служения обществу, педагогические идеалы и дух гуманитарности, интерес к человеку.
Надо, правда, отметить, что становление естествознания в этот период не ставило проблемы перестройки традиционных культурных ценностей, адаптации их к ценностям науки. «Наука достигла узаконения, – пишет немецкий социолог Ван ден Дейль, – не за счет навязывания ее ценностей обществу в целом, а благодаря данной ею гарантии невмешательства в деятельность господствующих институтов».
Иными словами, наука начала с того, что сама резко отграничила себя от других феноменов культуры и их ценностей, т.е. от религии, морали, образования.
Только эти гарантии невмешательства в другие сферы дали ей возможность выживания на арене социального действия того времени.
В уставе Лондонского королевского общества, который был сформулирован Робертом Гуком, записано, что целью Общества является «совершенствование знания о естественных предметах и всех полезных искусствах... с помощью экспериментов (не вмешиваясь в богословие, метафизику, мораль, политику, грамматику, риторику или логику)».
Наука – это опытное познание, в XVII в. не уставали это повторять.
Сам король в Первой хартии Королевского общества подчеркивает эту ориентацию: «Мы особенно приветствуем те философские исследования, которые подкрепляются солидными экспериментами и направлены либо на расширение новой философии, либо на улучшение старой».
Историки отмечают, что Королевское общество стремилось пропагандировать и поддерживать, так сказать, экзальтированный эмпиризм. Выдвинутая кем‑то гипотеза подвергалась проверке на опыте, в эксперименте и либо принималась и сохранялась, либо неминуемо отвергалась, если «свидетельство» эмпирического факта было для нее неблагоприятно. Члены Общества отвергали работы, выполненные по другим нормам.
Так, в 1663 г. некому Эккарду Лейхнеру, предложившему работу философско‑теологического содержания для обсуждения на заседании Общества, было официально отвечено: «Королевское общество не заинтересовано в знании по схоластическим и теологическим материям, поскольку единственная его задача – культивировать знание о природе и полезных искусствах с помощью наблюдения и эксперимента и расширять его ради обеспечения безопасности и благосостояния человечества. Таковы границы деятельности британской ассамблеи философов, как они определены королевской хартией, и ее члены не считают возможным нарушать эти границы».
Отказ другому автору звучал столь же твердо и даже не так вежливо:
«Вы не можете не знать, что целью данного Королевского института является продвижение естественного знания с помощью экспериментов и в рамках этой цели среди других занятий его члены приглашают всех способных людей, где бы они ни находились, изучать Книгу Природы, а не писания остроумных людей».
Ван ден Дейль считает, что наука заплатила достаточно высокую плату за свое превращение в признанный обществом институт. Эта плата состояла в отречении от всех опасных лозунгов и целей, которые еще недавно связывали науку с широким демократическим движением за обновление образования, за политические и социальные реформы.
Отныне существование естествознания («экспериментальной философии») было нормативно закреплено, и в XVII в. появилась совершенно новая социальная роль – естествоиспытателя, которая теперь должна была разыгрываться по совершенно определенным правилам.
То, что сегодняшнему взгляду кажется делом сугубо личной рефлексии ученых, следствием ее самоопределения, непременной компонентой ее Я‑образа, – т.е. проведение границы, отделяющей науку от ненауки, – было в XVII в. историческим компромиссом, который преследовал не столько какие‑то содержательные цели науки, сколько использовал возможность получить «место под солнцем» в социальном и культурном пространстве того времени.
Из плена времени
Великие произведения духовной культуры, будь то литература или наука, нельзя объяснить только эпохой их создания.
Известный наш литературовед М.М.Бахтин пишет: «Великие произведения литературы подготовляются веками, в эпоху же их создания снимаются только зрелые плоды длительного и сложного процесса вызревания».
Этим словам буквально вторит историк математики Ван дер Варден:
«Понять труды Ньютона, не зная античной науки, невозможно. Ньютон ничего не творил из ничего. Без огромных трудов Птолемея, дополнившего и завершившего античную астрономию, была бы невозможна и «Новая астрономия» Кеплера, а вслед за ней и механика Ньютона. Без конических сечений Аполлония, которые Ньютон знал в совершенстве, точно так же был бы немыслим и закон тяготения. И интегральное исчисление Ньютона можно понять только как развитие архимедовых методов для определения площадей и объемов. История механики как точной науки начинается только с установления закона рычага, определения направленного вверх давления воды и нахождения центров тяжести у Архимеда».
Великий человек в науке всегда стоит «на плечах» своих гигантов‑предшественников.
В своей преемственности наука, научные труды прорывают границы узкого существования в рамках эпохи, их создавшей, и живут в границах, по выражению М.М.Бахтина, «большого времени».
В современной науке живут темы и идеи Аристотеля, например, о необходимости изучать даже «ничтожного червяка», идеи Пифагора и Платона о том, что математические формы представляют собой сущность мира, живут средневековые идеи о красоте бесконечного, доказательства гармонии Вселенной Иоганна Кеплера и тому подобное.
Все эти представления переосмысляются, меняются, но сохраняют свое интеллектуальное значение.
Вслед за М. М. Бахтиным, который говорит о развитии литературы, можно также утверждать, что посмертная жизнь великих произведений науки парадоксальна.
Чем глубже произведение, чем оно совершеннее, тем более оно обогащается со временем все новыми значениями, новыми смыслами.
Значительные произведения как бы перерастают то, чем они были в эпоху своего создания.
М. М. Бахтин говорит: «Мы можем сказать, что ни сам Шекспир, ни его современники не знали того «великого Шекспира», какого мы теперь знаем». Равным образом можно сказать, что современники не знали «великого Ньютона». Максвелл умер, еще не зная, что он – гений, а мы знаем «великого Максвелла» гораздо лучше, чем его современники. Даже Ч.Дарвин, не обойденный прижизненной славой, не мог подозревать, что схема «естественного отбора» станет категориальной схемой мышления вообще, что она потеряет непосредственную связь с биологией и будет фигурировать в трудах по кибернетике и теории познания.
«Автор – пленник своей эпохи, своей современности, – говорит М.М.Бахтин. – Последующие времена освобождают его из этого плена, и литературоведение призвано помочь этому освобождению».
Но не так ли и автор открытий в одной научной области вдруг начинает жить как человек, сделавший вклад в развитие дисциплины, о существовании которой он и не подозревал!
Историческое развитие научных знаний постоянно «освобождает» научные открытия и результаты из «плена» узких предметных интерпретаций.
– Во‑первых, развитие знаний представляет собой непрерывный динамичный процесс, где уже созданные системы знаний постоянно перекраиваются, перестраиваются, выбрасывая одни разделы и вписывая другие, взятые, казалось бы, из далеких областей.
– Во‑вторых, речь идет о том, что перед взором каждого труженика науки стоят как образцы действия других исследователей, и этот «обмен опытом» происходит постоянно, нарушая границы веков и пространств.
В последнем случае мы сталкиваемся с ситуацией, когда фольклорист В.Я.Пропп ссылается на биологические дисциплины (анатомию и морфологию) как на образец, его вдохновляющий.
Физик Нильс Бор, формулируя свой принцип дополнительности, опирается на «Принципы психологии» Уильяма Джемса.
Биолог Ч.Дарвин вычитывает исходную аналогию своей теории эволюции из работ демографа Т.Мальтуса.
Всеобщим поветрием нашего времени является «математизация», когда науки, весьма далекие от точных измерений (биология, геология, история) все же ориентируются на физику и ее методологический опыт, приведший к успеху («Книга Природы написана на языке математики»).
А Вернер Гейзенберг, объясняя психологическое состояние создателей квантовой физики, говорит о мужестве Христофора Колумба: «Когда спрашивают, в чем, собственно, заключалось великое достижение Христофора Колумба, открывшего Америку, то приходится отвечать, что дело не в идее использовать шарообразную форму земли, чтобы западным путем приплыть в Индию; эта идея уже рассматривалась другими. Дело было не в тщательной подготовке экспедиции, в мастерском оснащении кораблей, что могли осуществить опять‑таки и другие. Но наиболее трудным в этом путешествии‑открытии, несомненно, было решение оставить всю известную до сих пор землю и плыть так далеко на запад, чтобы возвращение назад с имеющимися припасами было уже невозможно.
Аналогично этому настоящую новую землю в той или иной науке можно достичь лишь тогда, когда в решающий момент имеется готовность оставить то основание, на котором покоится прежняя наука, и в известном смысле совершить прыжок в пустоту».
В своем историческом прогрессе наука, таким образом, постоянно опирается на прошлые достижения, сплошь и рядом меняя их содержание почти до неузнаваемости и порождая иллюзию поступательного своего движения в одной‑единственной, идущей от древности социокультурной традиции.
Историк науки может вполне убедительно продемонстрировать иллюзорность такого представления о траектории научного развития, но он не будет спорить с тем, что возможность ассимилировать познавательный опыт прошлого самым различным образом – также удивительное свойство человеческой цивилизации, и в этом смысле готов содействовать высвобождению великих научных трудов из «плена» породившего их времени.