Разрыв с происхождением. Персонализация достоинства
Фольклорные ожидания театрального апофеоза, чуда разоблачения,— это рудимент древнего сознания. Над всем этим со временем хорошо посмеется Бомарше.[149]
Бомарше и его герой
Герой трех комедий («Севильский цирюльник», «Безумный день, или женитьба Фигаро», «Виновная мать, или второй Тартюф») не знает своих родителей. Но личные таланты дают основания подозревать по меньшей мере дворянское происхождение. И вдруг обнаруживается, что в нем нет и капли благородной крови, он принадлежит самому что ни на есть презренному (с точки зрения дворянина), мещанскому сословию: он внебрачный сын доктора Бартоло и его ключницы Марцелы. В сущности, этот издевательский поворот сюжета являет собой род декларации о том, что человек становится личностью только благодаря самому себе.
Но все это будет в XVIII веке, веке Просвещения, веке Великой Французской революции.
Между тем ростки новых представлений появляются задолго до этого.
Уже позднее средневековье начинает связывать доблесть и честь рыцаря с его личными качествами. Не таинственным происхождением, но именно им он обязан успеху. Поэтому и награда — это вовсе не дань крови, но воздаяние за личные труды.
Не случайно, что в это же время к рыцарскому званию приравнивается и докторский диплом. Ведь в научных заслугах кроется прежде всего личный труд. И даже Мефистофель заключает договор с отнюдь не безвестным книжником, но со знаменитым своей ученостью и пользующимся глубоким уважением не только в родном городе доктором. Много позднее Кенигсберг похоронит своего великого Канта у самой стены кафедрального собора. Отметим знаменательный факт, как бы подтверждающий, что в этом признании не только людское мнение, но и воля самих судеб: ни один осколок не тронет могилу мыслителя, в то время как сам собор будет практически уничтожен бомбами и снарядами.
Как бы то ни было, литературный образ рыцаря формирует новый тип личности. Этому романтизированному образу стремятся подражать, и даже явно надуманное в нем постепенно становится этической нормой, которая переживет столетия: ведь и сегодня называя какой-то поступок рыцарственным, мы говорим очень многое...
Конечно же, этой норме следовали не всегда, но все же там, где ожидания общества становятся достаточно сильны, открытое небрежение ею может служить причиной утраты статуса.
Хойзинге. «Осень Средневековья» о роли литературного типа
...мечту о прекрасном, грезу о высшей, благородной жизни история культуры должна принимать в расчет в той же мере, что и цифры народонаселения и налогообложения.
Ученый, исследующий современное общество путем изучения роста банковских операций и развития транспорта, распространения политических и военных конфликтов, по завершении таких исследований вполне мог бы сказать: я не заметил почти ничего, что касалось бы музыки; судя по всему, она не так уж много значила в культуре данной эпохи.
То же самое происходит и тогда, когда нам предлагают историю Средних веков, основанную только на официальных документах и сведениях экономического характера. Кроме того, может статься, что рыцарский идеал, каким бы наигранным и обветшавшим ни сделался он к этому времени, все еще продолжал оказывать влияние на чисто политическую историю позднего Средневековья — и к тому же более сильное, чем обычно предполагается.[150]
Постепенно рыцарь сменяется дворянином XVI—XVII вв., который начинает смеяться и над тем надрывом, с каким рыцарь служит своему идеалу, и над той манерностью, куртуазностью, которая сопровождает это служение. В свою очередь, дворянина сменяет «джентльмен», более утонченный, но и более прагматичный. Однако и тот и другой, уже не мня себя защитником угнетенных, продолжают подчиняться диктату сословных правил и требований чести.