Любовь между родителями и детьми
Младенец в момент рождения должен был бы испытывать страх смерти, если бы милостивая судьба не предохранила его от осознания тревоги, связанной с отделением от матери, от внутриутробного существования. Даже уже родившись, младенец почти не отличается от себя такого, каким он был до момента рождения; он не может осознать себя и мир, как нечто, существовавшее вне его. Он воспринимает только положительное действие тепла и пищи, и не отличает еще тепло и пищу от их источника: матери. Мать - это тепло, мать - это пища, мать - это эйфорическое состояние удовлетворения у безопасности. Такое состояние, употребляя термин Фрейда, это состояние нарциссизма. Внешняя реальность, люди и вещи имеют значение лишь в той степени, в какой они удовлетворяют или фрустрируют внутреннее состояние тела. Реально только то, что внутри: все, что находится вовне, реально лишь в меру потребностей младенца не в смысле объективных собственных качеств.
Когда ребенок растет и развивается, он становится способным воспринимать вещи как они есть; удовлетворение в питании становится отличным от соска; грудь от матери. В конце концов ребенок воспринимает жажду, удовлетворение молоком, грудь и мать как различные сущности. Он научается воспринимать много других вещей как различные, как имеющие свое собственное существование. С этой поры он учится давать им имена. Через некоторое время он учится обходиться с ними, узнает, что огонь горячий и причиняет боль, материнское тело теплое и приятное, дерево твердое и тяжелое, бумага светлая и рвется. Он учится обходиться с людьми: мать улыбается, когда я ем, она берет меня на руки, когда я плачу, она похвалит меня, если я облегчусь. Все эти переживания кристаллизуются и объединяются в одном переживании: я любим. Я любим, потому что я - ребенок своей матери. Я любим, потому что я беспомощен. Я любим, потому что я прекрасен, чудесен. Я любим, потому что мать нуждается во мне. Это можно выразить в более общей форме: Я любим за то, что я есть, или по возможности еще более точно: Я любим, потому что это я. Это переживание любимости матерью - пассивное переживание. Нет ничего, что я сделал для того, чтобы быть любимым - материнская любовь безусловна. Все, что от меня требуется, это быть - быть ее ребенком. Материнская любовь - это блаженство, это покой, ее не нужно добиваться, ее не нужно заслуживать. Но есть и негативная сторона в безусловной материнской любви. Ее не только не нужно заслуживать - ее еще и нельзя добиться, вызвать, контролировать. Если она есть, то она равна блаженству, если же ее нет, это все равно как если бы все прекрасное ушло из жизни - и я ничего не могу сделать, чтобы эту любовь создать.
Для большинства детей в возрасте от 8-10 лет проблема почти исключительно в том, чтобы быть Любимым - быть любимым за то, что они есть. Ребенок младше этого возраста еще неспособен любить; он благодарно и радостно принимает то, что он любим. С указанной поры в развитии ребенка появляется новый фактор: это новое чувство способности возбуждать своей собственной активностью любовь. В первый раз ребенок начинает думать о том, как бы дать что-нибудь матери (или отцу), создать что-нибудь - стихотворение, рисунок или что бы то ни было. В первый раз в жизни ребенка идея любви из желания быть любимым переходит в желание любить, в сотворение любви. Много лет пройдет с этого первого шага до зрелой любви. В конце концов, ребенку, может быть уже в юношеском возрасте, предстоит преодолеть свой эгоцентризм; другой человек утратит значение всего лишь средства для удовлетворения его собственных потребностей. Потребности другого человека становятся также важны, как собственные - на деле же они становятся даже более важными. Давать становится куда более приятно, более радостно, чем получать; любить даже более важно, чем быть любимым. Любя, человек покидает тюрьму своего одиночества и изоляции, которые образуются состоянием нарциссизма и сосредоточенности на себе. Человек чувствует смысл нового единства, объединения, слитности. Более того, он чувствует возможность возбуждать любовь своей любовью - и ставит ее выше зависимости получения, когда любят его - из-за того, что он мал, беспомощен, болен - или „хорош". Детская любовь следует принципу: „Я люблю, потому что я любим". Зрелая любовь следует принципу: „я любим, потому что я люблю". Незрелая любовь говорит: „Я люблю тебя, потому что я нуждаюсь в тебе". Зрелая любовь говорит: „Я нуждаюсь в тебе, потому что я люблю тебя".
С развитием способности любить тесно связано развитие объекта любви. Первые месяцы и годы это тот период жизни, когда ребенок наиболее сильно чувствует привязанность к матери. Эта привязанность начинается с момента рождения, когда мать и ребенок составляют единство, хотя их уже двое. Рождение в некоторых отношениях изменяет ситуацию, но не настолько сильно, как могло бы казаться. Ребенок, хотя он теперь уже живет не в утробе, все еще полностью зависит от матери.
Однако день за днем он становится все более независимым: он учится ходить, говорить, самостоятельно открывать мир; связь с матерью несколько утрачивает свое жизненное значение и вместо нее все более и более важной становится связь с отцом.
Чтобы понять этот поворот от матери к отцу, мы должны принять во внимание существенное различие между материнской и отцовской любовью. Материнская любовь по самой своей природе безусловна. Мать любит новорожденного младенца, потому что это ее дитя, потому что с появлением этого ребенка решилось нечто важное, удовлетворились какие-то ожидания. (Конечно, когда я говорю здесь о материнской н отцовской любви, я говорю об „идеальных типах" - в понимании Макса Бебера или об архетипе в юнгианском понимании - и не полагаю, что каждый мать и отец любят именно так. Я имею в виду отцовское и материнское начало, которое представляло в личности матери и отца). Безусловная любовь восполняет одно из глубочайших томлений не только ребенка, но и каждого человеческого существа; с другой стороны, быть любимым из-за собственных достоинств, потому что ты сам заслужил любовь - это всегда связано с сомнениями: а вдруг я не нравлюсь человеку, от которого я хочу любви? А вдруг то, а вдруг это - всегда существует опасность, что любовь может исчезнуть. Далее, „заслуженная" любовь всегда оставляет горькое чувство, что ты любим не сам по себе, что ты любим только потому, что приятен, что ты, в конечном счете, не любим вовсе, а используем. Неудивительно, что все мы томимся по материнской любви, и будучи детьми, и будучи взрослыми. Большинство детей имеют счастье получить достаточно материнской любви (в какой степени - это обсудим позднее). Взрослому человеку удовлетворить то же самое томительное желание намного труднее. При самых удовлетворительных условиях развития оно сохраняется как компонент нормальной эротической любви; часто оно находит выражение и религиозных, а чаще в невротических формах.
Связь с отцом совершенно другая. Мать - это дом, из которого мы уходим, это природа, океан; отец не представляет никакого такого природного дома. Он имеет слабую связь с ребенком в первые годы его жизни, и его важность для ребенка в этот период не идет ни в какое сравнение с важностью матери. Но, хотя отец не представляет природного мира, он представляет другой полюс человеческого существования: мир мысли, вещей, созданных -человеческими руками, закона и порядка, дисциплины, путешествий и приключений. Отец - это тот, кто учит ребенка, как узнавать дорогу в мир.
С этой функцией тесно связана та, которая имеет дело с социально-экономическим развитием. Когда частная собственность возникла и когда она могла быть унаследована одним из сыновей, отец начал с нетерпением ждать появления сына, которому он мог бы оставить свою собственность. Естественно, что им оказывался тот сын, которого отец считал наиболее подходящим для того, чтобы стать наследником, сын, который был более всего похож на отца, и, следовательно, которого он любил больше всех. Отцовская любовь это обусловленная любовь. Ее принцип таков: „Я люблю тебя, потому что ты удовлетворяешь моим ожиданиям, потому что ты исполняешь свои обязанности, потому что ты похож на меня". В обусловленной отцовской любви мы находим, как и в безусловной материнской, отрицательную и положительную стороны. Отрицательную сторону составляет уже тот факт, что отцовская любовь должна быть заслужена, что она может быть утеряна, если человек не сделает того, что от него ждут. В самой природе отцовской любви заключено, что послушание становится основной добродетелью, непослушание - Главным грехом. И наказанием за него является утрата отцовской любви. Важна и положительная сторона. Поскольку отцовская любовь обусловлена, то я могу что-то сделать, чтобы добиться ее, я могу трудиться ради нее; отцовская любовь не находится вне пределов моего контроля, как любовь материнская.
Материнская и отцовская установка по отношению к ребенку соответствует его собственным потребностям. Младенец нуждается в материнской безусловной любви и заботе как физиологически, так и психически. Ребенок старше шести лет начинает нуждаться в отцовской любви, авторитете и руководстве отца. Функция матери - обеспечить ребенку безопасность в жизни, функция отца - учить его, руководить им, чтобы он смог справляться с проблемами, которые ставит перед ребенком то общество, в котором он родился. В идеальном случае материнская любовь не пытается помешать ребенку взрослеть, не пытается назначить награду за беспомощность. Мать должна иметь веру в жизнь, не должна быть тревожной, чтобы
не заражать ребенка своей тревогой. Частью ее жизни должно быть желание, чтобы ребенок стал независимым, и, в конце концов, отделился от нее. Отцовская любовь должна быть направляема принципами и ожиданиями; она должна быть терпеливой и снисходительной, а не угрожающей и авторитетной. Она должна давать растущему ребенку все возрастающее чувство собственной силы и, наконец, позволить ему стать самому для себя авторитетом и освободиться от авторитета отца.
В конечном счете, зрелый человек приходит к тому моменту, когда он сам становится и своей собственной матерью и своим собственным отцом. Он обретает как бы материнское и отцовское сознание. Материнское сознание говорит: „Нет злодеяния, нет преступления, которое могло бы лишить тебя моей любви, моего желания, чтобы ты жил и был счастлив". Отцовское сознание говорит: "Ты совершил зло, ты не можешь избежать следствий своего злого поступка, и, если ты хочешь, чтобы я любил тебя, ты должен прежде всего исправить свое поведение". Зрелый человек внешне становится свободен от материнской и отцовской фигур, он строит их внутри себя. Однако вопреки фрейдовскому понятию сверх-Я, он строит их внутри себя не инкорпорируя мать и отца, а строя материнское сознание на основе своей собственной способности любить, а отцовское сознание на своем разуме и здравом смысле. Более того, зрелый человек соединяет в своей любви материнское и отцовское сознание несмотря на то; что они, казалось бы, противоположны друг другу. Если бы он обладал только отцовским сознанием, он был бы злым и бесчеловечным. Если бы он обладал только материнским сознанием, он был бы склонен к утрате здравого суждения и препятствовал бы себе и другим в развитии.
В этом развитии от матерински-центрированной к отцовски-центрированной привязанности и их окончательном синтезе состоит основа духовного здоровья и зрелости. Недостаток этого развития составляет причину неврозов. Хотя более полное развитие этой мысли выходит за пределы данной книги, все же несколько кратких замечаний могут послужить прояснению этого утверждения.
Одну причину невротического развития можно обнаружить в том, что мальчик имел любящую, но излишне снисходительную или властную мать и слабого и безразличного отца. В этом случае он может остаться зафиксированным на ранней привязанности к матери и развиться в человека, который зависит от матери, чувствует беспомощность, обладает ярко выраженными чертами рецептивного характера, склонного подвергаться влиянию, быть опекаемым, нуждаться в заботе, и которому недостает отцовских качеств - дисциплины, независимости, способности самому быть хозяином своей жизни. Он может стараться найти "мать" в смысле авторитета и власти в ком угодно, как в женщинах, так и в мужчинах. Если же, с другой стороны, мать холодна, неотзывчива и властна, он может перенести потребность в материнской опеке на своего отца и на последующие отцовские образы - в этом случае конечный результат схож с предыдущим. Или он разовьется в человека, односторонне ориентированного на отца, полностью подчиненного принципам закона, порядка и авторитета, и лишенного способности ожидать и получать безусловную любовь. Это развитие будет все усиливаться, если отец авторитарен и в то же время сильно привязан к сыну. Что характерно для всех невротических развитий, так это то, что одного начала - или отцовского, или материнского - недостаточно для развития. А в случае более тяжелого невротического развития, роли матери и отца смешиваются в отношении человека к своим внешним проявлениям и в отношении человека к этим внутренним ролям. Дальнейшее исследование может показать, что определенные типы неврозов, как, например, маниакальный невроз, развиваются в большей степени на основе односторонней привязанности к отцу, тогда как другие типы, вроде истерии, алкоголизма, неспособности утверждать себя и бороться за жизнь реалистически, а также депрессии, являются результатом центрированности на матери.
Объекты любви.
Любовь это не обязательно отношение к определенному человеку; это установка, ориентация характера, которая задает отношения человека к миру вообще, а не только к одному „объекту" любви. Если человек любит только какого-то одного человека и безразличен к остальным ближним, его любовь это не любовь, а симбиотическая зависимость или преувеличенный эгоизм. Большинство людей все же уверены, что любовь зависит от объекта, а не способности. Они даже уверены, что это доказывает силу их любви, раз они не любят никого, кроме „любимого" человека. Здесь то же заблуждение, о котором уже упоминалось выше. Поскольку они не понимают, что любовь это активность, сила духа, они думают, что главное - это найти правильный объект, а дольше все пойдет само собой. Эту установку можно сравнивать с установкой человека, который хочет рисовать, но вместо того, чтобы учиться живописи; твердит, что он просто должен дождаться правильного объекта; а когда найдет его, то будет рисовать великолепно. Но если я действительно люблю какого-то человека, я люблю всех людей, я люблю мир, я люблю жизнь. Если я могу сказать кому-то „я люблю тебя", я должен быть способен сказать "я люблю в тебе все", " люблю благодаря тебе весь мир, я люблю в тебе самого себя".
Мысль, что любовь - это ориентация, которая направлена на все, а не на что-то одно, не основана, однако, на идее, что не существует различия между разными типами любви, зависимыми от видов любимого объекта.
А. Братская любовь.
Наиболее фундаментальный вид любви, составляющий основу всех типов любви, это братская любовь. Под ней я разумею ответственность, заботу, уважение, знание какого-либо другого человеческого существа, желание продлить его жизнь. Об этом виде любви идет речь в Библии, когда говорится: „возлюби ближнего своего, как самого себя". Братская любовь это любовь ко всем человеческим существам; ее характеризует полное отсутствие предпочтения. Если я развил в себе способность любви, я не могу не любить своих братьев. В братской любви наличествует переживание единства со всеми людьми, человеческой солидарности, человеческого единения. Братская любовь основывается на чувстве, что все мы - одно. Различия в талантах, образовании, знании не принимаются в расчет, главное здесь - идентичность человеческой сущности, общей всем людям. Чтобы испытать чувство идентичности, необходимо проникнуть вглубь - от периферии к центру. Если я постиг другого человека лишь поверхностно, я постиг только различия, которые разделяют нас. Если я проник в суть, я постиг нашу идентичность, факт нашего братства. Это связь центра с центром - а не периферии с периферией - "центральная связь". Или, как это прекрасно выразила Симона Вейл: „Одни и те же слова, например, когда мужчина говорит своей жене: "Я люблю тебя", могут быть банальными или оригинальными в зависимости от манеры, в какой они говорятся. А эта манера зависит от того, из какой глубины человеческого существа они исходят, воля здесь ни при чем. И благодаря чудесному согласию они достигают той же глубины в том человеке, кто слышит их. Таким образом, слушающий, если он обладает хоть какой-либо способностью различения, различит истинную ценность этих слов".
Братская любовь это любовь между равными; но даже равные не всегда „равны". Как люди, все мы нуждаемся в помощи. Сегодня я, завтра ты. Но потребность в помощи не означает, что одни беспомощен, а другой всесилен. Беспомощность это временное состояние; способность обходиться собственными силами это постоянное и общее состояние.
И все же любовь к беспомощному человеку, любовь к бедному и чужому это начало братской любви. Нет достижения в том, чтобы любить человека одной с тобой крови. Животные любят своих детенышей и заботятся о них. Беспомощный любит своего господина, так как от того зависит его жизнь, ребенок любит своих родителей, так как он нуждается в них. Любовь начинает проявляться, только когда мы любим тех, кого не можем использовать в своих целях. Примечательно, что в Ветхом завете центральный объект человеческой любви - бедняк, чужак, вдова и сирота, и в конце концов национальный враг - египтянин и эдомитянин. Испытывая сострадание к беспомощному существу, человек учится любить и своего брата; любя себя самого, он также любит того, кто нуждается в помощи, слабое, незащищенное человеческое существо. Сострадание включает элемент знания и идентификации. „Вы знаете душу чужого, - говорится в Ветхом завете, - потому что сами были чужаками в земле Египта,.. поэтому любите чужого!"
Б. Материнская любовь.
Мы уже касались вопроса материнской любви в предыдущей главе, когда обсуждали разницу между материнской и отцовской любовью. Материнская любовь, как я уже говорил, это безусловное утверждение в жизни ребенка и его потребностей. Но здесь должно быть сделано одно важное дополнение. Утверждение жизни ребенка имеет два аспекта: один - это забота и ответственность, абсолютно необходимые для сохранения жизни ребенка и его роста. Другой аспект выходит за пределы простого сохранения жизни. Это установка, которая внушает ребенку любовь к жизни, которая дает ему почувствовать, что хорошо быть живым, хорошо быть маленьким мальчиком или девочкой, хорошо жить на этой земле! Два этих аспекта материнской любви лаконично выражены в библейском рассказе о творении. Бог создал мир и человека. Это соответствует простой заботе и утверждению существования. Но бог вышел за пределы этого минимального требования. Всякий день после творения природы - и человека - бог говорит: „Это хорошо". Материнская любовь на этой второй ступени заставляет ребенка почувствовать, как хорошо родиться на свет; она внушает ребенку любовь к жизни, а не только желание оставаться жизнеспособным. Та же идея может быть выражена и другим библейским символом. Земля обетованная (земля это всегда материнский символ) описана как „изобилующая молоком и медом". Молоко это символ первого аспекта любви, заботы и утверждения. Мед символизирует радость жизни, любовь к ней, и счастье быть живым. Большинство матерей способны дать „молоко", но лишь меньшинство дает также „мед". Чтобы быть способной давать мед, мать должна быть не только хорошей матерью, но и счастливым человеком, а эта цель достигается немногими. Воздействие матери на ребенка едва ли может быть преувеличено. Материнская любовь к жизни так же заразительна, как и ее тревога. Обе установки имеют глубокое воздействие на личность ребенка в целом: среди детей и взрослых можно выделить тех, кто получил только „молоко", и тех, кто получили и „молоко", и „мед".
В противоположность братской и эротической любви, которые являются формами любви между равными, связь матери и ребенка это по самой своей природе неравенство, где один полностью нуждается в помощи, а другой дает ее. Из-за альтруистического, бескорыстного характера материнская любовь считается высшим видом любви и наиболее священной изо всех эмоциональных связей. Представляется все же, что действительным достижением материнской любви является не любовь матери к младенцу, а ее любовь к растущему ребенку. Действительно, огромное большинство матерей - любящие матери, пока ребенок мал и полностью зависим от них. Большинство матерей хотят детей, они счастливы с новорожденным ребенком и погружены в заботу о нем. И это несмотря на то, что они ничего не получают от ребенка в ответ, кроме улыбки или выражения удовольствия на лице. Эта установка на любовь отчасти коренится в инстинктивной природе, которую можно обнаружить у самок как животных, так и людей. Но наряду с важностью инстинктивного фактора существуют еще специфически человеческие психологические факторы, ответственные за этот тип материнской любви. Один из них может быть обнаружен в нарциссистском элементе материнской любви. Ввиду того, что ребенок воспринимается как часть ее самой, любовь и слепое обожание матери могут быть удовлетворением ее нарциссизма. Другие мотивации могут быть обнаружены в материнском желании власти или обладания. Ребенок, существо беспомощное и полностью зависимое от ее воли, это естественный объект удовлетворения для женщины, властной и обладающей собственническими чертами.
Хотя эти мотивации встречаются часто, они, вероятно, все же менее важны и менее всеобщи, чем мотивация, которая может, быть названа потребностью трансцендирования. Потребность в трансцеядировании одна из основных потребностей человека, коренящаяся в его самосознании. Он не удовлетворен своей ролью в сотворенном мире, он не может воспринимать себя в качестве игральной кости, наугад брошенной из кубка. Ему необходимо чувствовать себя творцом, выйти за пределы пассивной роли сотворенного существа. Есть много путей достижения удовлетворения творением; наиболее естественный и легкий путь достижения это материнская забота и любовь к ее творению. Она выходит за пределы себя в ребенке, ее любовь к нему придает значение и смысл ее собственной жизни. (В самой неспособности мужчины удовлетворить свою потребность в трансцендировании посредством рождения детей заключена его страстная потребность выйти за пределы себя в творениях рук своих и идей).
Но ребенок должен расти. Он должен покинуть материнское лоно, оторваться от материнской груди, наконец, стать совершенно независимым человеческим существом. Сама сущность материнской любви - забота о росте ребенка - предполагает желание, чтобы ребенок отделился от матери. В этом основное ее отличие от любви эротической. В эротической любви два человека, которые были разделены, становятся едины. В материнской любви два человека, которые были едины, становятся отдельными друг от друга. Мать должна не просто терпеть, а именно хотеть и поддерживать отдаление ребенка. Именно на этой стадии материнская любовь превращается а такую трудную задачу, потому что требует бескорыстности, способности отдавать все и не желать взамен ничего, кроме счастья любимого человека. Именно на этой стадии многие матери оказываются неспособны решить задачу материнской любви. Нарциссистская, властная, с собственнической установкой женщина может успешно быть любящей матерью, пока ребенок мал. Но только действительно любящая женщина, для которой больше счастья в том; чтобы отдавать, чем в том, чтобы брать, которая крепко укоренилась в своем собственном существовании, может быть любящей матерью, когда ребенок начинает отделяться от нее.
Материнская любовь к растущему ребенку, любовь, которая ничего не желает для себя, это, возможно, наиболее трудная форма любви из всех достижимых, и наиболее обманчивая из-за легкости, с которой мать может любить своего младенца. Но именно потому, что это трудно, женщина может стать действительно любящей матерью, только если она способна любить вообще; если она способна любить своего мужа, других детей, чужих людей, всех людей. Женщина, которая не в состоянии любить в этом смысле, может быть нежной матерью, пока ребенок мал, но она не может быть любящей матерью, чья задача в том, чтобы быть готовой перенести отделение ребенка - и даже после отделения продолжать любить его.
В. Эротическая любовь.
Братская любовь - это любовь между равными; материнская любовь - это любовь к беспомощному существу. Как бы они ни отличались друг от друга, общее у них то, что они по своей природе не ограничиваются одним человеком. Если я люблю своего брата, я люблю своих братьев; если я люблю своего ребенка, я люблю всех своих детей; более того, я люблю всех детей, всех, кто нуждается в моей помощи. Противоположность обоим этим типам любви составляет эротическая любовь; она жаждет полного слияния, единства с единственным человеком. Она по самой своей природе исключительна, а не всеобща; к тому же, вероятно, это самая обманчивая форма любви.
Прежде всего ее часто путают с бурным переживанием „влюбленности", внезапного крушения барьеров, существовавших до этого момента между двумя чужими людьми. Но, как было отмечено ранее, это переживание внезапной близости по самой своей природе кратковременно. После того, как чужой станет близким, нет больше барьеров для преодоления, нет больше неожиданного сближения. Любимого человека познаешь так же хорошо, как самого себя. Или, может, лучше сказать - познаешь так же мало, как самого себя. Если бы познание другого человека шло вглубь, если бы познавалась бесконечность его личности, то другого человека никогда нельзя было бы познать окончательно - и чудо преодоления барьеров могло бы повторяться каждый день заново. Но у большинства людей познание собственной личности, так же, как и познание других личностей, слишком поспешное, слишком быстро исчерпывается. Для них близость утверждается прежде всего через половой контакт. Поскольку они ощущают отчужденность другого человека прежде всего как физическую отчужденность, то физическое единство принимают за преодоление отчужденности.
Кроме того существуют другие факторы, которые для многих людей означают преодоление отчужденности. Говорить о собственной личной жизни, о собственных надеждах и тревогах, показать свою детскость и ребячливость, найти общие интересы - все это воспринимается как преодоление отчужденности. Даже обнаружить свой гнев, свою ненависть, неспособность сдерживаться - все это принимается за близость. Этим можно объяснить извращенность влечения друг к другу, которое в супружеских парах часто испытывают люди, кажущиеся себе близкими только тогда, когда они находятся в постели или дают выход своей взаимной ненависти и ярости. Но во всех этих случаях близость имеет тенденцию с течением времени сходить на нет. В результате - поиски близости с новым человеком, с новым чужим. Опять чужой превращается в близкого, опять напряженное и сильное переживание влюбленности. И опять она мало-помалу теряет свою силу и заканчивается желанием новой победы, новой любви - при иллюзии, что новая любовь будет отличаться от прежних. Этим иллюзиям в значительной степени способствует обманчивый характер полового желания.
Половое желание требует слияния, но физическое влечение основывается не только на желании избавления от болезненного напряжения. Половое желание может быть внушено не только любовью, но также и тревогой и одиночеством, жаждой покорять и быть покоренным, тщеславием, потребностью причинять боль и даже унижать. Оказывается, половое желание вызывается или легко сливается с любой другой сильной эмоцией, лишь одной из которых является любовь. Из-за того, что половое желание в понимании большинства людей соединено с идеей любви, они легко впадают в заблуждение, что они любят друг друга, когда их физически влечет друг к другу. Когда желание полового смятения вызвано любовью, то физическая близость лишена жадности, потребности покорять или быть покоренным, но исполнена нежности. Если желание физического соединения вызвано не любовью, если эротическая любовь еще не дополняется братской любовью, это никогда не поведет к единству, которое было бы чем-то большим, чем оргиастическое преходящее единение. Половое влечение создает на краткий миг иллюзию единства, однако без любви это единство оставляет чужих такими же чужими друг другу, какими они были прежде, иногда оно заставляет их стыдиться и даже ненавидеть друг друга, потому что когда иллюзия исчезает, они ощущают свою отчужденность еще сильнее, чем прежде. Нежность не означает, как думал Фрейд, сублимацию полового инстинкта; это прямой результат братской любви, и она присутствует как в физической, так и в нефизической формах любви.
В эротической любви есть предпочтительность, которой нет в братской и материнской любви. Этот предпочтительный характер эротической любви требует дальнейшего рассмотрения. Часто предпочтительность эротической любви неверно интерпретируется как привязанность, основанная на обладании. Нередко можно найти двух людей, влюбленных друг в друга и не испытывающих любви больше ни к кому. На самом деле их любовь это эгоизм двоих. Два человека отождествляются друг с другом и решают проблему одиночества, увеличивая единичную индивидуальность вдвое. Они достигают чувства преодоления одиночества, однако, поскольку они отделены от всего остального человечества, они остаются отделенными и друг от друга, и каждый из них отчужден от самого себя. Их переживание единства - иллюзия. Эротическая любовь делает предпочтение, но в другом человеке она любит все человечество, все, что есть живого. Она предпочтительна только в том смысле, что я могу соединить себя целиком и прочно с одним человеком. Эротическая любовь исключает любовь к другим только в смысле эротического слияния, полного соединения во всех аспектах жизни - но не в смысле глубокой братской любви.
Эротическая любовь, как любовь, имеет одну предпосылку. Что я люблю глубинной сутью моего существа - и воспринимаю в другом глубинную суть его или ее существа. В сущности все человеческие существа одинаковы. Мы все часть Единства, мы - единство, а раз так, то не должно быть никакой разницы, кого любить. Любовь должна быть по существу актом воли, решимостью полностью соединить жизнь с жизнью другого человека. На этом построено рациональное обоснование идеи нерасторжимости брака, как и обоснование многих форм традиционного брака, в котором два партнера никогда сами не выбирают друг друга, за них выбирают другие - и однако ж ожидается, что они будут друг друга любить. Для современной западной культуры эта идея оказалась от начала и до конца неприемлемой. Считается, что любовь должна явиться результатом спонтанной, эмоциональной вспышки, внезапно возникшего непреодолимого чувства. С этой точки зрения, важны только характерные особенности двух захваченных порывом индивидов - а не факт, что все мужчины - часть Адама, а все женщины - часть Евы. Эта точка зрения не желает видеть такой важный фактор эротической любви, как воля. Любовь к кому-либо это не просто сильное чувство, - это решимость, это разумный выбор, это обещание. Если бы любовь была только чувством, то не было бы основания обещать любить друг друга вечно. Чувство приходит и уходит. Как я могу знать, что оно останется навечно, если мое действие не включает разумного выбора и решения?
Принимая во внимание все эти точки зрения, можно было бы придти к заключению, что любовь это исключительно акт воли и обязательства, и поэтому в корне безразлично, каковы два человека. Устраивался ли брак другими или он результат индивидуального выбора) однажды этот брак заключен, и акт воли должен гарантировать продолжение любви. Такой взгляд, как представляется, не учитывает парадоксального характера человеческой природы и эротической любви. Мы все - единство, однако каждый из нас уникальное неповторимое существо. В наших отношениях с другими повторяется тот же парадокс. Так как все мы - одно, мы можем любить каждого человека братской любовью. Но ввиду того, что все мы еще и различны, эротическая любовь требует определенных особенных, в высшей степени индивидуальных элементов, которые наличествуют у отдельных людей, но не у всех.
Обе точки зрения - одна, что эротическая любовь - это от начала до конца уникальное индивидуальное влечение двух определенных людей, а другая, что эротическая любовь не что иное как акт воли, - верны. Или, если выразиться более точно, - неверна ни та, ни другая. Так, идея, что отношения могут быть легко расторгнуты, если они безуспешны, ошибочна в той же мере как и идея, что отношения не должны быть расторгнуты ни при каких обстоятельствах.
Г. Любовь к себе.
Хотя не вызывает возражения применение понятия любви к различным объектам, широко распространено мнение, что любить других людей - добродетельно, а любить себя - грешно. Считается, что в той мере, в какой я люблю себя, я не люблю других людей, что любовь к себе это то же, что и эгоизм. Этот взгляд довольно стар в западной мысли. Кальвин говорил о любви к себе как о „чуме", Фрейд говорил о любви к себе в психиатрических терминах, однако смысл его суждения такой же, как и у Кальвина. Для него любовь к себе это то же, что и нарциссизм, обращение либидо на самого себя. Нарциссизм являет собой раннюю стадию человеческого развития, и человек, который в позднейшей жизни возвращается к нарциссистской стадии, неспособен любить; в крайних случаях это ведет к безумию. Фрейд утверждал, что любовь это проявление либидо, и если либидо направлено на других людей, то это любовь, а если оно направлено на самого его носителя - то это любовь к себе. Следовательно, любовь и любовь к себе взаимно исключаются в том смысле, что чем больше первая, тем меньше вторая. Если любить себя - плохо, то отсюда следует, что не любить себя - добродетельно.
Возникают такие вопросы. Подтверждает ли психологическое исследование тезис, что есть существенное противоречие между любовью к себе и любовью к другим людям? Любовь к себе это тот же феномен, что и эгоизм, или они противоположны? Далее, действительно ли эгоизм современного человека - это интерес к себе, как к индивидуальности, со всеми его интеллектуальными, эмоциональными и чувственными возможностями? Не стал ли он придатком социо-экономической роли? Тождественен ли эгоизм любви к себе или он является следствием ее отсутствия?
Прежде чем начать обсуждение психологического аспекта эгоизма и любви к себе, следует подчеркнуть наличие логической ошибки в определении, что любовь к другим и любовь к себе взаимно исключают друг друга. Если добродетельно любить своего ближнего, как человеческое существо, должно быть добродетелью - а не пороком - любить и себя, так как я тоже человеческое существо. Нет такого понятия человека, в которое не был бы включен и я сам. Доктрина, которая провозглашает такое исключение, доказывает, что она сама внутренне противоречива. Идея, выраженная в библейском „возлюби ближнего, как самого себя", подразумевает, что уважение к собственной целостности и уникальности, любовь к самому себе
и понимание себя не могут быть отделены от уважения, понимания и любви к другому индивиду. Любовь к своему собственному "я" нераздельно связана с любовью к любому другому существу.
Теперь мы подошли к основным психологическим предпосылкам, на которых построены выводы нашего рассуждения. В основном эти предпосылки таковы: не только другие, но и мы сами являемся объектами наших чувств и установок; установки по отношению к другим и по отношению к самим себе не только далеки от противоречия, но основательно связаны. В плане обсуждаемой проблемы это означает: любовь к другим и любовь к себе не составляют альтернативы. Напротив: установка на любовь к себе будет обнаружена у всех, кто способен любить других. Любовь, в принципе, неделима в смысле связи между "объектами" и чьими-то собственными „я". Подлинная любовь это выражение созидательности и она предполагает заботу, уважение, ответственность и знание. Это не аффект, в смысле подверженности чьему-то воздействию, а активная борьба за развитие и счастье любимого человека, исходящая из самой способности любить.
Любовь к кому-то это осуществление и сосредоточение способности любить. Основной заряд, содержащийся в любви, направлен на любимого человека как на воплощение существеннейших человеческих качеств. Любовь к одному человеку предполагает любовь к человеку как таковому. "Разделение труда", как называл это Уильям Джеймс, при котором человек любит свою семью, но не испытывает никакого чувства к "чужому", означает принципиальную неспособность любить.
Любовь к людям является не следствием, как часто полагают, а предпосылкой любви к какому-то определенному человеку, хотя генетически она выражается в любви к отдельному индивиду.
Из этого следует, что мое собственное "я" должно быть таким же объектом моей любви, как и другой человек. Утверждение моей собственной жизни, счастья, развития, свободы коренится в моей собственной способности любить, т. е. в заботе, уважении, ответственности и знании. Если индивид в состоянии любить созидательно, он любит также и себя; если он любит только других, он не может любить вообще.
Считая, что любовь к себе и любовь к другим в принципе связаны, как мы объясним эгоизм, который, очевидно, исключает всякий истинный интерес к другим? Эгоистичный человек интересуется только собой, желает всего только для себя, чувствует удовлетворение не тогда, когда отдает, а когда берет. На внешний мир он смотрит только с точки зрения того, что он может получить от него; у этого человека отсутствует интерес к потребностям других людей и уважение к их достоинству, к целостности. Он не может видеть ничего, кроме самого себя; всё и вся он оценивает с позиции полезности ему; он в принципе не способен любить. Не доказывает ли это, что интерес к другим и интерес к самому себе неизбежно альтернативны? Это было бы так, если бы эгоизм и любовь к себе были тождественны. Но такое предположение как раз и является тем заблуждением, которое ведет к столь многим ошибочным заключениям относительно нашей проблемы. Эгоизм и любовь к себе, ни в коей мере не будучи тождественны, являются прямыми противоположностями.
Эгоистичный человек любит себя не слишком сильно, а слишком слабо, а на самом же деле он ненавидит себя. Отсутствие нежности и заботы о себе, которые составляют только частное выражение отсутствия созидательности, оставляет его пустым и фрустрированным. Он неизбежно несчастен и тревожно силится урвать у жизни удовольствия, получению которых сам же и препятствует. Кажется, что он слишком много заботится о себе, но, в действительности, он только делает безуспешные попытки скрыть и компенсировать свой провал в деле заботы о своем собственном "я". Фрейд придерживается мнения, что эгоистичный человек влюблен в себя, он нарциссист, раз отказал другим в своей любви и направил ее на свою собственную особу. И в самом деле эгоистичные люди неспособны любить других, но они неспособны любить и самих себя.
Легче понять эгоизм, сравнивая его с жадным интересом к другим людям, какой мы находим, например, у чрезмерно заботливой матери. Хотя она искренне убеждена, что очень нежна со своим ребенком, в действительности, она имеет глубоко подавленную враждебность к объекту ее интереса. Ее интерес чрезмерен не потому, что она слишком любит ребенка, а потому, что она вынуждена компенсировать отсутствие у нее способности вообще любить его.
Эта теория природы эгоизма рождена психоаналитическим опытом изучения невротического "отсутствия эгоизма", симптомом невроза, наблюдаемого у немалого количества людей, которые обычно обеспокоены не самим этим симптомом, а другими, связанными с ним, - депрессией, утомляемостью, неспособностью работать, неудачей в любовных делах и тому подобное. Это "отсутствие эгоизма" не только не воспринимается как „симптом", но часто кажется спасительной чертой характера, которой такие люди даже гордятся в себе. Человек, лишенный эгоизма, "ничего не желает для себя", он "живет только для других", гордится тем, что не считает себя сколько-нибудь заслуживающим внимания. Его озадачивает, что, вопреки своей неэгоистичности, он несчастен, и его отношения с самыми близкими людьми неудовлетворительны. Анализ показывает, что отсутствие эгоизма не является чем-то, существующим независимо от других его симптомов. Это один из них, а зачастую и самый главный симптом. У человека парализована способность любить или наслаждаться чем-то, он проникнут враждебностью к жизни и за фасадом неэгоистичности скрыт утонченный, но от этого не менее напряженный эгоцентризм. Такого человека можно вылечить, только если его неэгоистичность будет признана болезненным симптомом в ряду других симптомов, и будет откорректирована нехватка созидательности у него, которая коренится как в его неэгоистичности, так и в других затруднениях.
Природа неэгоистичности становится особенно очевидной в ее воздействии на других, и наиболее часто в нашей культуре - в воздействии „неэгоистичной" матери на своего ребенка. Она убеждена, что благодаря ее неэгоистичности ее ребенок узнает, что значит быть любимым, и увидит, что значит любить. Результат ее неэгоистичности однако совсем не соответствует ее ожиданиям. Ребенок не обнаруживает счастливости человека, убежденного в том, что он любим, он тревожен, напряжен, боится материнского неодобрения и опасается, что не сможет оправдать ожиданий матери. Обычно, он находится под воздействием скрытой материнской враждебности к жизни, которую он скорее чувствует, чем ясно осознает, и в конце концов, он сам заражается этой враждебностью. В целом, воздействие неэгоистичной матери не слишком отличается от воздействия матери-эгоистки; а на деле оно зачастую даже хуже, потому что материнская неэгоистичность удерживает детей от критического отношения к матери. На них лежит обязанность не обмануть ее надежд; под маской добродетели их учат нелюбви к жизни. Если кто-то взялся бы изучать воздействие матери, по-настоящему любящей себя, он смог бы увидеть, что нет ничего более способствующего привитию ребенку опыта любви, радости и счастья, чем любовь к нему матери, которая любит себя.
Эти идеи любви к себе нельзя суммировать лучше, чем цитируя на эту тему Мейстера Экхарта: "Если ты любишь себя, ты любишь каждого человека так же, как и себя. Если же ты любишь другого человека меньше, чем себя, то в действительности ты не преуспел в любви к себе, но если ты любишь всех в равной мере, включая и себя, ты будешь любить их как одну личность, и личность эта есть и бог и человек. Следовательно, тот великая и праведная личность, кто, любя себя, любит всех других одинаково".
д. Любовь к богу
Выше утверждалось, что основу нашей потребности в любви составляет переживание одиночества и вытекающая отсюда потребность преодолеть тревогу одиночества посредством переживания единства. Религиозная форма любви, которая называется любовью к богу, в психологическом смысле не является чем-то отличным. Она тоже берет начало в потребности преодолеть отчужденность и достичь единства. Действительно, любовь к богу имеет так же много различных свойств и аспектов, как и любовь к человеку, и в значительной мере мы находим здесь те же самые различия.
Во всех теистических религиях, будь то политические или монотеистические религии, бог означает высшую добродетель, самое желанное благо. Следовательно, специфическое значение бога зависит от того, что составляет наиболее желанное благо для человека. Понимание понятия бога должно поэтому начинаться с анализа структуры характера человека, который поклоняется богу.
Развитие рода человеческого, насколько мы имеем какое-то знание об этом, можно охарактеризовать как отрыв человека от природы, от матери, от уз крови и земли. В начале человеческой истории человек, уже будучи лишен первоначального единства с природой, все еще пытается удержать эти первоначальные связи. Он ищет безопасности, цепляясь за эти первоначальные связи. Он все еще чувствует тождество с миром животных и растений, и пытается сохранить единство с миром природы. Многие примитивные религии свидетельствуют об этой стадии развития. Животное превращается в тотем; в наиболее торжественных религиозных действиях и во время войны надеваются маски животных, животным поклоняются как богу. На более поздней стадии развития, когда человеческое умение уже развилось до уровня ремесла и искусства, когда человек не зависит более исключительно от даров природы - фруктов, которые он находит, и животных, которых он убивает, - человек превращает в бога продукты своих собственных рук. Это стадия поклонения идолам, сделанным из глины, дерева или золота. Человек проецирует свои собственные силы и умения на сделанные им вещи, и так, в отчужденной форме, поклоняется своей собственной доблести, своим способностям. На еще более поздней стадии человек придает своим богам форму человеческих существ. Вероятно, это могло случиться только тогда, когда он стал больше осознавать себя и когда он открывает себя, как высшую и достойнейшую „вещь" в мире. На этой фазе почитания антропоморфного бога мы обнаруживаем развитие в двух направлениях. Одно имеет дело с женской или мужской природой бога, второе - с уровнем достигаемой человеком зрелости, уровнем, который определяет природу его богов и природу его любви к ним.
Давайте сначала поговорим о развитии от матерински-центрированных к отцовски-центрированным религиям. Согласно большим и решающим открытиям Бахофена и Моргана в середине XIX в. и вопреки отрицанию их академическими кругами, вряд ли можно сомневаться, что матриархальная фаза религии предшествовала патриархальной, по крайней мере, во многих культурах. На матриархальной стадии высшим существом была мать. Она - богиня, она также авторитет в семье и обществе. Чтобы понять сущность матриархальной религии, нам достаточно вспомнить, что было сказано о сущности материнской любви. Материнская любовь безусловна, она покровительствует всем, она всеобъемлюща; будучи Безусловной, она не может быть проконтролирована или вызвана. Ее наличие дает любимому человеку чувство блаженства, ее отсутствие производит чувство потерянности и отчаяния. Так как мать любит своих детей, потому что они ее дети, а не потому что они хорошие, послушные или исполняют ее желания и приказы, то материнская любовь основана на равенстве. Все люди равны, потому что они все дети матери, все они дети Матери-Земли. Далее стадия человеческой эволюции, единственная, о которой мы уже имеем достоверное знание и не вынуждены доверяться предположениям и реконструкциям, это патриархальная фаза. В этот период мать утрачивает свое высшее положение и Высшим существом становится отец, как в религии так и в обществе. Природа отцовской любви такова, что отец выдвигает требования, устанавливает принципы и законы, и его любовь к сыну зависит от выполнения сыном этих требований. Отец любит лучшего сына, который похож на него, который наиболее послушен и подходит для того, чтобы стать его преемником и унаследовать его имущество. Развитие патриархального общества шло рука об руку с развитием частной собственности. Вследствие этого патриархальное общество иерархично. Равенство между братьями уступает место соперничеству и взаимной борьбе. Возьмем ли мы индийскую, египетскую или греческую культуру, культуру еврейско-христианскую или культуру исламской религии, везде мы имеем дело с патриархальным миром, с его мужскими богами, над которыми царствует один главный бог, или где элиминированы все боги за исключением Единственного Бога. Однако так как желание материнской любви не может быть искоренено из сердца человека, трудно удивляться тому, что фигура любящей матери никогда не была полностью исключена из пантеона. В иудейской религии опять вводится материнский аспект божества, особенно в различных течениях мистицизма. В католической религии мать символизирует церковь и Деву-Богородицу. Даже протестантизмом фигура матери не была полностью изгнана, хотя она и остается скрытой. Лютер установил, как свой основной принцип, что, что бы ни делал человек, он не может этим добыть любви бога. Любовь бога это благодать, религиозная установка - это вера в эту благодать и пребывание малым и беспомощным; благие дела не могут повлиять на бога, или заставить бога любить нас, как постулирует католическая доктрина. Мы можем распознать в католической доктрине добрых дел часть патриархальной картины: я могу добыть отцовскую любовь послушанием и исполнением его приказов. Лютеранская доктрина, с другой стороны, благодаря своему явно патриархальному характеру, несет в себе скрытый матриархальный элемент. Материнская любовь не может быть добыта: она есть, или ее нет. Все, что я могу сделать, это иметь веру, как говорит Псалмопевец „Ты тот, кто дал мне веру, когда я пребывал еще у груди матери моей", и обратиться в беспомощного бессильного ребенка. Но особенность лютеранской веры состоит в том, что фигура матери исключена из очевидной картины и заменена фигурой отца; вместо определенности, даваемой чувством, что ты любим матерью, ее парадоксальной чертой становится напряженное сомнение, надежда на безусловную любовь отца.
Я должен был рассмотреть различие между матриархальными и патриархальными элементами в религии, чтобы показать, что характер любви к богу зависит от соответствующей доли матриархальных и патриархальных аспектов религии. Патриархальный аспект заставляет меня любить бога как отца; я признаю, что он справедлив и суров, что он карает и вознаграждает, что он изберет меня как своего возлюбленного сына, как бог избрал Авраама - Израиля, как Исаак избрал Иакова, как бог избрал свой избранный народ. В матриархальном аспекте религии: я люблю бога как всеобъемлющую мать, я верю в ее любовь, и пусть даже я беден и бессилен, пусть даже я согрешил, она будет любить меня, она не предпочтет мне никого другого из ее детей; что бы ни случилось со мной, она спасет меня, убережет меня, простит меня. Нет нужды говорить, что моя любовь к богу и любовь ко мне нераздельны. Если бог - это отец, он любит меня как сына, и я люблю его как отца. Если бог - мать, ее и моя любовь определяется этим.
Различие между материнским и отцовским аспектами любви к богу является, однако, только одним фактором, определяющим природу этой любви; другой фактор - уровень зрелости, достигнутой индивидом, а значит и уровень зрелости его понятия бога и его любви к богу.
С тех пор, как эволюция рода человеческого привела от матерински-центрированной к отцовски-центрированной структуре общества и религии, мы можем проследить развитие зрелой любви, главным образом в развитии патриархальной религии. В начале этого развития мы находим деспотического, жестокого бога, который считает созданного им человека своей собственностью и имеет право делать с ним все, что угодно. Это та стадия религии, на которой бог изгоняет человека из рая, чтобы тот не вкушал от древа познания добра и зла и не мог сам стать богом; это этап, на котором бог желает при помощи потопа уничтожить род человеческий, потому что никто из людей не любезен ему, за исключением любимого сына Ноя; это этап, на котором бог требует от Авраама, чтобы тот убил своего единственного возлюбленного сына Исаака, высшим актом послушания доказав свою любовь к богу. Но одновременно начинается новый этап: бог заключает с Ноем договор, в котором обещает никогда не уничтожать человеческий род, договор, которым он ограничивает себя. Он ограничивает себя не только своими обещаниями, но также и собственным принципом, принципом справедливости, и на этой основе бог должен уступить требованию Авраама пощадить Содом, если в нем найдется по крайней мере десять праведников. Но развитие идет дальше, чем превращение бога из фигуры деспотического племенного вождя в любящего отца, который ограничивает себя принципами, им самим постулированными. Оно идет в направлении превращения бога из фигуры отца в символ его принципов, принципов справедливости, истины и любви. Бог - это истина, бог - это справедливость. В этом развитии бог перестает быть личным существом, отцом. Он стал символом принципа единства в разнообразии явлений, воображаемом образе цветка, который вырастает из духовного семени в человеке. Бог не может иметь имени. Имя всегда обозначает вещь или личность, нечто конечное. Как может бог иметь имя, если он не личное существо и не вещь?
Наиболее поразительный случай этой перемены обнаруживается в библейской истории откровения бога Моисею. Когда Моисей сказал богу, что евреи не поверят, что его послал бог, пока он не скажет им имя бога (как могли идолопоклонники понять безымянность бога, если сама сущность идола в том, чтоб иметь имя?), то бог пошел на уступки. Он сказал Моисею: "Я - сущий, вот мое имя", "Я сущий" означает, что бог не конечен и не личность, и не "существо". Наиболее адекватный перевод этой фразы: скажи им, что "мое имя - безымянность". Запрещение создавать какой-либо образ бога, произносить его имя вслух, наконец вообще произносить его имя, имеет ту же самую цель, что и освобождение человека от идеи, что бог это отец, что он - личность. В последующем теологическом развитии эта идея была развита далее в утверждении, что богу нельзя придавать никакого позитивного атрибута. Сказать о боге, что он мудрый, сильный, благий это опять же представить его как личность; наибольшее, что я могу сделать, это сказать, что бог это не-, констатировать негативные атрибуты, постулировать, что он неограниченный, не немудрый, не несправедливый. Чем больше я знаю, что бог это не, тем больше мое знание о боге.
Далее зрелая идея монотеизма в его дальнейших следствиях может вести только к одному заключению: не упоминать имя бога вообще, не говорить о боге. Значит, бог стал тем, чем он потенциально является в монотеистической теологии, безымянным Единым, чем-то невыразимым, понимаемым как единство, составляющее основу всего феноменального мира, основу всякого существования; бог стал истиной, любовью, справедливостью. Бог это я, насколько сам я - человек.
Вполне очевидно, что эта эволюция от антропоморфизма к чистому монотеистическому принципу повела к изменению понимания природы любви к богу. Бога Авраама можно любить или бояться, как отца, иногда у него доминирует прощение, иногда гнев. Поскольку бог является отцом, то я являюсь ребенком. Я не избавился полностью от аутистического желания всеведения и всемогущества. Я все еще не достиг такой объективности, чтобы всецело признать ограниченность своего человеческого существа, свое невежество, свою беспомощность. Я все еще требую, как ребенок, чтоб был отец, который спасает меня, опекает меня, наказывает меня, отец, который любит меня, когда я послушен, которому лестна моя хвала и который гневается, если я непослушен. Без сомнения, большинство людей в их личном развитии не преодолевают этой инфантильности и потому вера в бога для большинства людей, это вера в помогающего отца - детская иллюзия. Несмотря на то, что это понимание религии было преодолено некоторыми великими учителями рода человеческого и меньшинством людей, оно все еще остается преобладающей формой религии.
А раз так, то критика идеи бога, высказанная Фрейдом, вполне справедлива. Ошибка заключалась лишь в том, что он игнорировал другой аспект монотеистической религии и его истинную суть, логика которой ведет именно к отрицанию этого понятия бога. Истинно религиозный человек, если он следует сущности монотеистической идеи, не молится ради чего-то, не требует чего-либо от бога; он любит бога не так, как ребенок любит своего отца или свою мать; он достигает смирения, чувствует свою ограниченность, зная, что он ничего не знает о боге. Бог становится для него символом, в котором человек на ранней стадии своей эволюции выразил полноту всего того, к чему стремится сам, реальность духовного мира, любви, истины и справедливости. Он верит в принципы, которые представляют "бог", он думает истинно, живет в любви и справедливости, считает свою жизнь ценной только в той мере, в какой она дает ему возможность более полного раскрытия его человеческих сил, как единственной реальности, которую он принимает в расчет, как единственного объекта пристального интереса; и, наконец, он не говорит о боге - даже не упоминает его имени. Любить бога - если бы он использовал эти слова, - означало бы стремиться к достижению совершенной способности, любить, к осуществлению того, что символизирует собой "бог".
С этой точки зрения, логическим следствием монотеистической мысли является отрицание всякой "теологии", всякого "знания о боге". И все же остается различие между такой радикальной нетеологической точкой зрения и не-теистической системой, как мы находим ее, например, в раннем буддизме или даосизме.
Во всех теистических системах, даже в не-теологических мистических системах, есть полагание реальности духовного мира, как мира трансцендентного человеку, придающего значение и ценность духовным силам человека и его стремлению к спасению и внутреннему рождению. В не-теистической системе не существует духовного мира, внешнего человеку или трансцендентного ему, а мир любви, разума, справедливости существует как реальность только потому и лишь в той степени, в какой человек способен развивать эти силы в себе в процессе своей эволюции. С этой точки зрения, в жизни нет никакого смысла кроме того, какой человек придает ей сам; человек абсолютно одинок, если он не помогает другому человеку.
Поскольку я говорил о любви к богу, то хочу пояснить, что сам я мыслю не в теистических понятиях, и что для меня понятие бога это только исторически обусловленное понятие, в котором человек на определенном историческом этапе выразил опыт восприятия своих высших сил, свое страстное стремление к истине и единству. Но я думаю также, что следствия строгого монотеизма и не-теистического пристального интереса к духовной реальности, это две точки зрения, которые, несмотря на различия, не должны бороться друг с другом.
Здесь однако возникает другое измерение проблемы любви к богу, которое должно быть рассмотрено ради понимания сложности проблемы. Я имею в виду фундаментальное различие в религиозном отношении между Востоком (Китай и Индия) и Западом; это различие может быть выражено в логических понятиях. Со времен Аристотеля западный мир следует логическим принципам аристотелевской философии. Эта логика основывается на законе тождества, который постулирует, что А есть А; законе противоречия (А не есть не-А) и законе исключенного третьего (А не может быть одновременно А и не-А, или ни А, ни не-А). Аристотель объяснил это положение весьма точно в следующем высказывании: "невозможно, чтобы одно и тоже в одно и то же время было и не было присуще одному и тому же в одном и том же отношении (и все другое, что мы могли бы уточнить, пусть будет уточнено во избежание словесных затруднений) - это, конечно, самое достоверное из всех начал...".
Аксиомы аристотелевской логики так глубоко проникли в наш образ мыслей, что воспринимаются как что-то „естественное" и самоочевидное, в то время, как, с другой стороны, положение, что Х это А и не-А, кажется бессмысленным. Конечно, положение это имеет в виду предмет Х в данное время, а не Х настоящего и Х будущего времени, или один аспект X, противопоставленный другому аспекту.
Противоположностью аристотелевской логике является логика, которая может быть названа парадоксальной, которая предполагает, что А и не-А не исключают друг друга как предикаты X. Парадоксальная логика преобладала в китайском и индийском мышлении, в философии Гераклита, а затем снова под именем диалектики появилась в философии Гегеля и Маркса. Основной принцип парадоксальной логики был точно описан Лао-цзы: „Слова, которые совершенно истинны, кажутся парадоксальными" и Чжуан-цэы: „То, что одно - одно. То, что не одно, - тоже одно". Эти формулировки парадоксальной логики положительны: это есть и этого нет. Другая формулировка отрицательна: это не является ни этим, ни тем. Первую формулировку мы находим в даосизме, у Гераклита, и в гегелевской диалектике; последняя формулировка часто встречается в индийской философии.
Хотя более детальное описание различия между аристотелевской и парадоксальной логикой выходило бы за пределы темы данной книги, я все же приведу несколько примеров, чтобы сделать этот принцип более понятным. Парадоксальная логика в западной мысли имеет свое раннее выражение в философии Гераклита. Он полагал конфликт противоположностей основой всего сущего. "Не понимают они, как Единое, расходящееся с собою, согласуется: противовратное крепление, как у лука и лиры". "В потоки те же мы входим и не входим, мы есми и не есми (имена остаются, а воды уходят) ". Одно и то же для Единого дурное и благое".
В философии Лао-цзы таже идея выражена в более поэтической форме. Характерный пример даосистского парадоксального мышления содержится в следующем положении: "Тяжелое является основой легкого, покой есть главное в движении". Или „Дао постоянно осуществляет недеяние, однако нет ничего, что бы оно не делало. Или „Мои слова легко понять и легко осуществить. Но люди не могут понять и не могут осуществлять". В даосистской мысли, так же как в индийской и сократовской, высшей точкой, которой может достичь мысль, является знание, что мы ничего не знаем. „Кто, имея знания, делает вид, что не знает, тот выше всех. Кто, не имея знаний, делает вид, что знает, тот болен". Единственное следствие этой философии в том, что высший бог не может иметь имени. Высшую реальность, высшее Единое нельзя охватить в словах или в мыслях. Как выразил это Лао-цзы, "Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао. Имя, которое может быть названо, не есть постоянное имя". Или в другой формулировке "Смотрю на него и не вижу, а поэтому называю его невидимым. Слушаю его и не слышу, поэтому называю его неслышимым. Пытаюсь схватить его и не достигаю, поэтому называю его мельчайшим. Не надо стремиться узнать об источнике этого, потому что это едино". И еще одна формулировка той же идеи „Тот, кто знает, не говорит. Тот, кто говорит, не знает".
Брахманская философия сосредотачивала интерес на отношении между многообразием (феноменами) и единством (Брахманом). Но парадоксальную философию Индии или Китая не следует смешивать с дуалистической точкой зрения. Гармония (единство) заключается в конфликте противоположностей, из которых она образована. Брахманская мысль с самого начала была сосредоточена на парадоксе одновременных антагонизмов - и в то же время - идентичности проявляющихся сил и форм феноменального мира. Высшая сила в универсуме; как и в человеке, трансцендентна и понятийной и чувственной сферам. И поэтому она „ни это, ни то". Но, как замечает Циммер, „в этом строго недуалистическом понимании нет антагонизма „реального и нереального" В своем поиске единства, скрытого в многообразии, брахманские мыслители пришли к заключению, что постижение пары противоположностей отражает природу не вещей, а постигающего разума. Постигающая мысль должна выйти за пределы самой себя, если она стремится к постижению истинной реальности. Противоречение это категория человеческого разума, но не сам по себе элемент реальности. В Риг-Веде этот принцип выражен в такой форме „Я есмь двумя, силой жизни и материей жизни, двумя одновременно". Конечное следствие идеи, что мысль может осуществлять постижение только в противоречиях, находит еще более решительное продолжение в ведантистском образе мышления, который постулирует, что мысль - со всеми ее тончайшими различениями - представляет собой "только более неуловимый горизонт незнания, на самом деле самый неуловимый из всех иллюзорных проявлений майи".