Ну, что с того, что я там был...

ПЕРЕД АТАКОЙ

Когда на смерть идут, - поют, а перед этим можно плакать. Ведь самый страшный час в бою - час ожидания атаки. Снег минами изрыт вокруг и почернел от пыли минной. Разрыв - и умирает друг. И, значит, смерть проходит мимо. Сейчас настанет мой черед, за мной одним идет охота. Ракеты просит небосвод и вмерзшая в снега пехота. Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Разрыв - и лейтенант хрипит. И смерть опять проходит мимо. Но мы уже не в силах ждать. И нас ведет через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи. Бой был коротким. А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую. 1942

* * *

На снегу белизны госпитальной умирал военврач, умирал военврач.Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем,о своем ненаглядном, о милом не плачь.Наклонились над ним два сапера с бинтами,и шершавые руки коснулись плеча.Только птицы кричат в тишине за холмами.Только двое живых над убитым молчат.Это он их лечил в полевом медсанбате,по ночам приходил, говорил о тебе,о военной судьбе, о соседней палатеи опять о веселой военной судьбе.Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем, о своем ненаглядном, о милом не плачь. ..Одного человека не спас военврач - он лежит на снегу белизны госпитальной. 1945

Давид Самойлов

Сороковые

Сороковые, роковые, военные и фронтовые, Где извещенья похоронные и перестуки эшелонные. Гудят накатанные рельсы. Просторно. Холодно. Высоко. И погорельцы, погорельцы кочуют с запада к востоку... А это я на полустанке в своей замурзанной ушанке, Где звёздочка не уставная, а вырезанная из банки. Да, это я на белом свете, худой, весёлый и задорный. И у меня табак в кисете, и у меня мундштук наборный. И я с девчонкой балагурю, и больше нужного хромаю, И пайку надвое ломаю, и всё на свете понимаю. Как это было! Как совпало - война, беда, мечта и юность! И это всё в меня запало и лишь потом во мне очнулось!.. Сороковые, роковые, свинцовые, пороховые... Война гуляет по России, а мы такие молодые! Павел Шубин

* * *

 

Есть в этой бронзовой медали

Синь затемненных фонарей

И отраженный в грозной дали

Огонь тяжелых батарей.

И ярость та, что клокотала

В атаках русских штыковых,

Упрямый, чистый звон металла -

Как перестук сердец живых.

Она свидетельствует миру

О нашей доблести в бою...

Солдаты, дети, командиры -

В крови, у смерти на краю,

Забыв в дыму, в окопной глине,

Что сон бывает наяву,-

Мы беспощадный путь к Берлину

Открыли битвой за Москву.

 

Пакет

Не подвигались стрелки «мозера». И ЗИС, казалось, в землю врос. И лишь летело мимо озера Шоссе с откоса на откос. От напряжения, от страха ли - Шофёр застыл, чугунным став, А за спиной снаряды крякали, На полсекунды опоздав. Прижавшись к дверце липкой прядкою, Чтобы шофёру не мешать, Фельдъегерь всхлипывал украдкою И вновь переставал дышать. И из виска, совсем беззвучная, Темно-вишнёвая на цвет, Текла, текла струя сургучная На штемпелёванный пакет.

Атака

Погоди, дай припомнить... Стой! Мы кричали «ура»... Потом Я свалился в окоп пустой С развороченным животом. Крови красные петушки Выбегали навстречу дню, Сине-розовые кишки Выползали на пятерню. И с плеча на плечо башка Перекидывалась, трясясь, Как у бонзы или божка, Занесённого в эту грязь. Где-то плачущий крик «ура», Но сошёл и отхлынул бой. Здравствуй, матерь-земля, пора! Возвращаюсь к тебе тобой. Ты кровавого праха горсть От груди своей не отринь, Не как странник и не как гость Шёл я в громе твоих пустынь. Я хозяином шёл на смерть, Сам приученный убивать, Для того чтобы жить и сметь, Чтобы лучшить и открывать. Над рассветной твоей рекой Встанет завтра цветком огня Мальчик бронзовый, вот такой, Как задумала ты меня. И за то, что последним днём Не умели мы дорожить, Воскреси меня завтра в нём, Я его научу, как жить!

23 марта 1945

 

Русская женщина

Ты нас на войну провожала, К груди прижималась щекой, Ты рядом с теплушкой бежала, Крестила дрожащей рукой. Ты нас об одном лишь просила Врагу отомстить до конца. И слов твоих гневная сила Обуглила наши сердца. «Ты с нами, родная, ты с нами», - Мы шепчем в кровавом бою, - Мы держим высоко, как знамя, Святую надежду твою. В окопе, в атаке ли жаркой, Где гибель стоит на пути, - Ты с нами - бойцом, санитаркой, Заветным письмом на груди. Глядишь с зацелованных снимков Сиянием ласковых глаз, Стоишь под огнём невидимкой - Защитой за каждым из нас; Испившая полную чашу Солдатских потерь и побед, Ты - женщина русская наша, Которой и имени нет, Кого только мысль великанша В походе сумеет обнять... Так славься ж вовеки ты, наша Жена, героиня и мать!

Мурманские ворота, 5 марта 1944 г.

 

Я должен вернуться...

Мы первого сна не успели ещё досмотреть, И в свадебном кубке искусанных губ не мочили, Когда пошатнулся наш дом, как рудничная клеть, И молнии врезались в камни, и нас разлучили. И понял я вечность в ту ночь, когда мёртвый сосед, Лицо запрокинувший в звёздное небо России, Молчаньем своим указал мне твой призрачный след От взорванных звонниц и стен новгородской Софии. Ты вёсны любила, а я не сберег их, прости! Калёная вьюга нас встретила сразу за дверью, Цветами железными выстланы наши пути, Но я ещё крепче в живую любовь твою верю! Как в лунные ночи черёмух настой серебрист, Как реки степные на плёсах ленивы и плавны! И вновь на земле золотых соловьёв пересвист, И топот похода, и юная грусть Ярославны. И ты ей сейчас по тревожному сердцу сестра, Ведь нам только грезились тайные дальние дали, В купальскую ночь мы не жгли колдовского костра, Над светлой рекой на заветных венках не гадали. И столько на свете цветёт заповедных долин, И столько у зорь красоты, не увиденной нами, Что снова и снова, со смертью один на один, Я, трижды убитый, тянусь к её горлу руками. Я должен услышать последний клокочущий всхлип И вольное небо увидеть далече-далече, И в бархатных мальвах, и в белом кипении лип Твой облик единственный, взгляд твой, летящий навстречу. Константин СимоновТы помнишь, Алеша, дороги Смоленщины

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси!-
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.

"Мы вас подождем!"- говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!"- говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,

За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.

1941

Юлия Друнина

Зинка

Мы легли у разбитой ели,
Ждем, когда же начнет светлеть.
Под шинелью вдвоем теплее
На продрогшей, сырой земле.

- Знаешь, Юлька, я против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Дома, в яблочном захолустье,
Мама, мамка моя живет.

У тебя есть друзья, любимый.
У меня лишь она одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом бурлит весна.

Старой кажется: каждый кустик
Беспокойную дочку ждет
Знаешь, Юлька, я против грусти,
Но сегодня она не в счет.

Отогрелись мы еле-еле,
Вдруг приказ: «Выступать вперед!»
Снова рядом в сырой шинели
Светлокосый солдат идет.

С каждым днем становилось горше.
Шли без митингов и замен.
В окруженье попал под Оршей
Наш потрепанный батальон.

Зинка нас повела в атаку.
Мы пробились по черной ржи,
По воронкам и буеракам,
Через смертные рубежи.

Мы не ждали посмертной славы,
Мы со славой хотели жить.
Почему же в бинтах кровавых
Светлокосый солдат лежит

Ее тело своей шинелью
Укрывала я, зубы сжав.
Белорусские хаты пели
О рязанских глухих садах.

Знаешь, Зинка, я против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Дома, в яблочном захолустье
Мама, мамка твоя живет.

У меня есть друзья, любимый
У нее ты была одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом бурлит весна.

И старушка в цветастом платье
У иконы свечу зажгла
Я не знаю, как написать ей,
Чтоб она тебя не ждала.

Юрий Левитанский

 

Ну, что с того, что я там был...

 

— Ну что с того, что я там был?
Я был давно, я всё забыл.
Не помню дней, не помню дат,
Ни тех форсированных рек.

— Я неопознанный солдат,
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолёт,
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд,
Я в нём, как мушка в янтаре.

— Ну что с того, что я там был?
Я всё избыл, я всё забыл.
Не помню дат, не помню дней,
Названий вспомнить не могу.

— Я топот загнанных коней,
Я хриплый окрик на бегу,
Я миг непрожитого дня,
Я бой на дальнем рубеже,
Я пламя Вечного огня
И пламя гильзы в блиндаже.

— Ну что с того, что я там был,
В том грозном быть или не быть?
Я это всё почти забыл.
Я это всё хочу забыть.

Я не участвую в войне —
Она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
Дрожит на скулах у меня.

Уже меня не исключить
Из этих лет, из той войны,
Уже меня не излечить
От тех снегов, от той зимы.
Вдвоём — и с той землёй, и с той зимой
Уже меня не разлучить,
До тех снегов, где вам уже
Моих следов не различить.
Ну что с того, что я там был?!

Дмитрий Кедрин ЗАВЕТ В час испытаний Поклонись отчизне По-русски, В ноги, И скажи ей: "Мать! Ты жизнь моя! Ты мне дороже жизни! С тобою - жить, С тобою - умирать!" Будь верен ей. И, как бы ни был длинен И тяжек день военной маеты, - Коль пахарь ты, Отдай ей всё, как Минин, Будь ей Суворовым, Коль воин ты. Люби ее. Клянись, как наши деды, Горой стоять За жизнь ее и честь, Чтобы сказать В желанный час победы: "И моего Тут капля меда есть!" 1942 УБИТЫЙ МАЛЬЧИК Над проселочной дорогой Пролетали самолеты... Мальчуган лежит у стога, Точно птенчик желторотый. Не успел малыш на крыльях Разглядеть кресты паучьи. Дали очередь - и взмыли Вражьи летчики за тучи... Все равно от нашей мести Не уйдет бандит крылатый! Он погибнет, даже если В щель забьется от расплаты. В полдень, в жаркую погоду Он воды испить захочет, Но в источнике не воду - Кровь увидит вражий летчик. Слыша, как в печи горячей Завывает зимний ветер, Он решит, что это плачут Им расстрелянные дети. А когда, придя сторонкой, Сядет смерть к нему на ложе, - На убитого ребенка Будет эта смерть похожа! 1942 Офицер Нас подбили. Мы сели в предутренний час Возле Энска... Кто мог нам помочь? Одноглазый прожектор преследовал нас И зенитки клевали всю ночь. Я не знаю: Как наш самолет сгоряча Сделал этот последний прыжок?.. Перебитую ногу с трудом волоча, Летчик встал И машину поджег. Кровь бежала ручьем по его сапогу, Но молчал он, Кудряв и высок. И решили мы с ним Не сдаваться врагу: Лучше - смерть. Лучше - пуля в висок. У лесного болотца Средь ветел густых Инвентарь подсчитали мы наш: Нож, Кисет с табаком, Бортпаек на двоих - Вот и весь наш нехитрый багаж. Мы склонились над картой, Наш чайник остыл. Мы следы от костра замели. Кое-как смастерил я для друга костыль, Вещи взял и промолвил: "Пошли". Мимо сёл и дорог Мы брели стороной. Шли неделю, А фронт еще - где. Нас не компас, Нас сердце вело по родной Путеводной кремлевской звезде. А идти еще долго. Не близок наш путь. В дальний тыл мы слетели к врагу. Николай стал садиться в пути отдохнуть. "Подожди, - говорил, - Не могу..." На привалах сперва мы пивали чаек. Но хоть сытной была наша снедь, Вышел день - И доели мы с ним бортпаек... А нога его стала чернеть. Он, бредя с костылем, бормотал: "Чепуха". Но я знал: Выдыхается он. Горсть в ладонях растертого прелого мха; Вот и весь наш дневной рацион. Как-то раз В почерневших несжатых овсах (Горько пахнут поля этих лет) Показался седой ожиревший русак... Торопясь, я достал пистолет. Николай приподнялся, Задержал перед выстрелом он. "Погоди, - он сказал, - Может, в смертном бою Пригодится нам этот патрон..." Он шагал через силу, Небритый, в пыли, С опустевшею трубкой в зубах. В этот день мы последнюю спичку зажгли, Раскурили последний табак... "Видно, мне не дойти, - он сказал. - Я ослаб, Захворал, понимаешь... Прости. Отправляйся один. Тебе надобно в штаб Разведданные, друг, донести..." Как сейчас это вижу: Лежит он разут (Больно было ему в сапоге), И лиловые пятна гангрены ползут По его обнаженной ноге. Он лежит - И в глазах его тлеет тоска: Николай не хотел умирать. "Я мечтал, - говорит он, - Понянчить сынка, Успокоить на старости мать... Уходи же! - Он мне приказал еще раз. - Не ворчи. Ты с уставом знаком?" И тогда я впервые нарушил приказ И понес его дальше силком. Как я шел - я не помню! Звенело в ушах... Пересохло от жажды во рту... Я присаживался отдохнуть, что ни шаг... Задыхался в холодном поту... В эту ночь я увидел, как села горят. Значит, близко район фронтовой. Как я ждал, Чтобы первый советский снаряд Просвистал над моей головой. Вот в березу один угодил в стороне, Рядом грохнул второй у ручья... Я разрывы их слушал, И чудилось мне, Что меня окликают друзья. Полдень был. Я забрался в кустарник густой: Под огнем не пойдешь среди дня. Вдруг послышалось звонкое русское "Стой!" - И бойцы окружили меня... Сколько сдержанной нежности в лицах родных. Значит, смерть - позади! Это - жизнь!.. "Дорогой! Мы добрались с тобой до своих, - Я шептал Николаю. - Очнись!" Я с земли его руку поднял, Но она Становилась синей и синей. И была его грудь холодна-холодна, Сердце больше не слышалось в ней... Гроб его, Караулом почетным храним, Командиры к могиле несли, И гвардейское знамя полка перед ним Наклонилось до самой земли. Это был мой товарищ. Нет, больше: Мой брат... Разве можно таких забывать? Я старухе его отослал, аттестат, Стал ей длинные письма писать. Я летаю. Я каждою бомбой дотла Разметаю блиндаж или дот. Пусть она, Как мужская слеза тяжела, Все сжигает, На что упадет. Возвращаясь с бомбежки, Я делаю круг Над могилою в чаще лесной: В той могиле лежит Мой начальник и друг, Офицер моей части родной. 1943