Война и мир. Том второй. Часть четвертая
Николай Ростов после 1907 года продолжал служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова. «Он сделался загрубелым, добрым малым», товарищи любили и уважали его. В письмах родные сообщали Николаю, что дела идут все хуже и хуже, и пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков-родителей. Но Николай не спешил домой – ему не хотелось покидать ту среду, в которой он привык жить тихо и спокойно.
В 1810 году Николай получил письма родных, в которых ему сообщали о помолвке Наташи и князя Болконского, а в последнем письме графиня писала, что если Николай не приедет и не займется делами, то все имение пойдет с молотка. Поразмыслив, он решил взять отпуск. Сослуживцы устроили Ростову торжественные проводы, и он отправился домой.
После радостной встречи Николай стал привыкать к домашней жизни. Соне уже исполнилось двадцать лет, и она по-прежнему преданно и горячо любила его. Петя был уже большой тринадцатилетний мальчик. Больше всех удивила Николая Наташа, которая, по его мнению, сильно повзрослела и изменилась. Николай был недоволен тем, что ее свадьба с князем Андреем была отложена на год, но Наташа стала горячо спорить с братом, доказывая, что вступать в новую семью без разрешения отца дурно. Николай был вынужден замолчать и согласиться с нею.
В первые дни после своего приезда Николай был серьезен и скучен. На третий день он потребовал у управляющего (Митеньки) счеты. Разговор между ними продолжался недолго. Николай стал громко ругаться, выкрикивая страшные слова, после чего за шиворот вытащил Митеньку на улицу, сильно толкнул его коленкой и закричал: «Вон!» На следующий день отец отозвал сына в сторону и сказал, что он погорячился и зря обидел Митеньку. Николай был вынужден извиниться, с той поры перестал вмешиваться в хозяйственные дела и со страстным увлечением занялся делами псовой охоты, которая у Ростовых была заведена с большим размахом.
В сентябре Ростовы и их дядюшка, дальний родственник и сосед Михаил Никанорович, выехали на охоту. Наташа с Петей также отправились вместе с ними. После удачного дня, оставившего у участвовавших в охоте много впечатлений, дядюшка предложил заночевать у него в деревне и Ростовы согласились. Михаил Никонорович встретил гостей с истинно русским размахом.
Наташе так весело было на душе, так хорошо в этой новой для нее обстановке, что она только боялась, что слишком скоро за ней приедут дрожки... Из коридора ясно стали слышны звуки балалайки, на которой играл очевидно какой-нибудь мастер этого дела. Наташа уже давно прислушивалась к этим звукам и теперь вышла в коридор, чтобы слышать их яснее.
– Это у меня мой Митька кучер... Я ему купил хорошую балалайку, люблю, – сказал дядюшка. – У дядюшки было заведено, чтобы, когда он приезжает с охоты, в холостой охотнической Митька играл на балалайке. Дядюшка любил слушать эту музыку...
– Посмотри-ка, Анисьюшка, что струны-то целы что ль, на гитаре-то? Давно уж в руки не брал, – чистое дело марш! забросил.
Анисья Федоровна охотно пошла своей легкой поступью исполнить поручение своего господина и принесла гитару.
Дядюшка ни на кого не глядя сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и 
поправился на кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и подмигнув Анисье Федоровне, начал не Барыню, а взял один звучный, чистый аккорд, и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню «По у-ли-и-ице мостовой». В раз, в такт с тем степенным весельем (тем самым, которым дышало все существо Анисьи Федоровны), запел в душе у Николая и Наташи мотив песни. Анисья Федоровна закраснелась и закрывшись платочком, смеясь вышла из комнаты. Дядюшка продолжал чисто, старательно и энергически-твердо отделывать песню, изменившимся вдохновенным взглядом глядя на то место, с которого ушла Анисья Федоровна. Чуть-чуть что-то смеялось в его лице с одной стороны под седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся такт и в местах переборов отрывалось что-то.
– Прелесть, прелесть, дядюшка; еще, еще, – закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его...
Дядюшка второй раз заиграл песню. Улыбающееся лицо Анисьи Федоровны явилось опять в дверях и из-за ней еще другие лица...
– Ну, племянница! – крикнул дядюшка, взмахнув к Наташе рукой, оторвавшей аккорд.
Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала.
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала – эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы?.. Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел и они уже любовались ею...
– Ну, графинечка – чистое дело марш, – радостно смеясь, сказал дядюшка, окончив пляску. – Ай да племянница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать, – чистое дело марш!..
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу...
***
Финансовые дела Ростовых не улучшались. Граф Илья Андреевич оставил службу, потому что должность предводителя, на которой он состоял, была связана с большими расходами. Граф с графиней все чаще вели речь о продаже богатого родового дома.
Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения представлялось только одно средство – женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из ее братьев...
Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены – ее единственное желание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойной, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете и выпытывала его мнение о женитьбе.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел основана теперь на его женитьбе на Карагиной.
– Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство...
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, – говорил сам себе Николай, – что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, – думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь? А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой-нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, – говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня»...
В доме Ростовых было невесело...
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда-нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна...
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.