Книга II 3 страница
Мэй так и не вспомнила имени скульптора и предчувствовала, что это упущение вот-вот заметят. На запястье прилетело: «Имя-то назови?» И сообщили имя.
Она уставила объектив на скульптуру, и сфероиды, стоявшие на линии съемки, шагнули прочь.
— Нет-нет, стойте так, — сказала Мэй. — В самый раз, так понятнее размеры. Стойте, — сказала она, и они вернулись к скульптуре, подле которой смотрелись карликами.
Скульптура была четырнадцати футов высотой, из тонкого, совершенно прозрачного плексигласа. Раньше автор работал концептуально, однако на сей раз безусловно выступил предметно: гигантская, с автомобиль, рука тянулась из большого прямоугольника — или, может, навылет; зрители обычно трактовали прямоугольник как монитор.
Скульптура называлась «Пробиться насквозь ради блага человечества», и критики не замедлили отметить ее серьезность, для типичной манеры скульптора аномальную, — обыкновенно он высказывался в мрачном сардоническом ключе, насмехаясь над пробуждением Китая и его самодовольством, сопряженным с этим новым рождением.
— Эта скульптура пробивает сфероидов до печенок, — сказала Мэй. — Говорят, кое-кто от нее плакал. Как видите, многие любят тут фотографироваться.
Она видела, как сфероиды позируют перед гигантской ладонью, будто она тянется лично к ним, вот-вот подхватит их и вознесет. Мэй надумала взять интервью у двоих зрителей, что стояли подле плексигласовых пальцев.
— Ты кто?
— Джино. Я из «Эпохи Машин».
— Что для тебя означает эта скульптура?
— Ну, я не специалист, но, по-моему, тут все вполне очевидно. Он пытается сказать, что нам нужны новые способы обращаться к людям через экран, нет?
Мэй кивала — такой смысл ясно считывался всеми, — но полагала, что можно и проговорить все это на камеру для тех, кто меньше смыслит в интерпретации искусства. Попытки связаться со скульптором после открытия не увенчались успехом. Бейли, заказавший скульптуру, заявил, что не прикладывал руку («Сами знаете, как у меня обстоят дела с каламбурами», — прибавил он) ни к выбору тематики, ни к исполнению. Результат восхитил его, Бейли мечтал зазвать скульптора в кампус, устроить дискуссию, однако художник отвечал, что не имеет возможности приехать лично и даже телеконференция для него нереальна. Пусть скульптура говорит сама за себя, сказал он. Мэй повернулась к спутнице Джино:
— А ты кто?
— Ринку. Тоже из «Эпохи Машин».
— Ты согласна с Джино?
— Я согласна. По-моему, это очень душевная работа. Типа, необходимо находить новые способы коннектиться друг с другом. Экран здесь выступает барьером, рука его преодолевает…
Мэй снова покивала, собираясь уже закругляться, и тут сквозь прозрачное запястье гигантской руки увидела, кажется, Энни. Молодая женщина, блондинка, примерно такого же роста и сложения — она быстро пересекала квадратный двор. А Ринку все болтала — она разошлась:
— Как «Сфере» укрепить связи между нами и нашими пользователями? Я поражаюсь, что художник, который живет так далеко, совсем в другом мире, воплотил то, что на уме у каждого сфероида. Как работать лучше, делать больше, тянуться дальше — в таком духе. Как нашим рукам преодолеть экран, как приблизиться к миру и ко всему человечеству?
Мэй смотрела, как Энни-подобная фигура направляется к «Промышленной Революции». Когда дверь растворилась и Энни — либо ее близняшка — шагнула внутрь, Мэй улыбнулась Ринку, поблагодарила их с Джино, глянула на часы.
13:49. Через одиннадцать минут надо к доктору Вильялобос.
— Энни!
Фигура уходила прочь. Мэй разрывалась: то ли закричать, что обычно огорчает зрителей, то ли побежать за Энни, но тогда запрыгает камера, что зрителей тоже огорчает. Прижав камеру к груди, она ограничилась спортивной ходьбой. Энни свернула за угол и исчезла. Мэй услышала, как щелкнул замок — дверь на лестницу, — и прибавила шагу. Была бы дурочка — решила бы, что Энни от нее прячется.
В лестничном колодце Мэй задрала голову, увидела знакомую руку и заорала:
— Энни!
Тут фигура остановилась. И в самом деле Энни. Она повернулась, медленно спустилась по ступенькам, а увидев Мэй, выдала улыбку — заученную, измученную. Они обнялись — Мэй понимала, что любое объятие являет подписчикам зрелище полукомическое, а временами отчасти эротическое: тело надвигается и в итоге совершенно закрывает объектив.
Энни отстранилась, глянула в камеру, показала язык и перевела взгляд на Мэй.
— Слушайте все, — сказала Мэй. — Это Энни. Вы о ней слыхали — она из Бригады 40, она взнуздала весь этот мир, она блистательный колосс и моя близкая подруга. Поздоровайся, Энни.
— Привет.
— Ну, как съездила?
Энни улыбнулась, но в легчайшей гримасе Мэй прочла, что Энни все это не радует. Однако она сварганила счастливую маску, натянула на лицо.
— Шикарно.
— Хочешь поделиться? Как все прошло в Женеве?
Улыбка у Энни поблекла.
— Ой, давай про это не будем, там же столько всякого…
Мэй кивнула — ну разумеется, она понимает.
— Ох, прости, пожалуйста. Я имела в виду вообще Женеву. Город красивый?
— Еще бы, — сказала Энни. — Великолепный. Видела фон Траппов, у них новые тряпки. Тоже из занавесок.[27]
Мэй глянула на запястье. До встречи с доктором Вильялобос девять минут.
— О чем-нибудь еще хочешь поговорить? — спросила она.
— О чем еще? — сказала Энни. — Погоди, дай подумать…
Она склонила голову набок, будто удивлена и слегка раздражена тем, что этот светский псевдоразговор никак не закончится. Но затем переменилась, точно до нее наконец дошло, что происходит: от камеры никуда не деться и пора водрузить на себя корону представителя компании.
— Ладно, вот, к примеру, очень крутая программа, на которую мы уже некоторое время намекаем, называется «Прошедшее совершенное». В Германии я как раз обруливала последние закавыки. Мы сейчас ищем подходящего добровольца в «Сфере», а когда найдем и протестируем систему, начнется абсолютно новая эпоха — для «Сферы» и, уж прости за пафос, для всего человечества.
— Да вовсе не пафос! — сказала Мэй. — Можешь пояснить?
— Конечно, Мэй. Спасибо, что спросила. — Энни поглядела на свои туфли, затем одарила Мэй профессиональной улыбкой. — Могу пояснить, что основная идея такова: прибегнув к ресурсам сообщества «Сферы», целиком описать не только настоящее, но и прошлое. Сейчас мы цифруем все фотографии, все кинохроники, все любительские видео во всех архивах Америки и Европы — ну, мы стараемся. Это натуральный подвиг Геракла, но, набрав критическую массу, мы сможем — мы надеемся — с помощью развитых технологий распознавания лиц идентифицировать почти всех на любом фото- и видеоизображении. Хочешь отыскать все фотографии прадедушек и прабабушек — у нас будет поиск по архивам, и в результате ты — мы думаем, мы уверены — лучше поймешь своих предков. Скажем, заметишь их в толпе на Всемирной ярмарке 1912 года. Или найдешь видео, где твои родители смотрят бейсбол в 1974-м. Мы надеемся, что в итоге будут заполнены все пробелы в воспоминаниях и в исторических источниках. А с помощью ДНК и развитого генеалогического софта мы рассчитываем за год предоставить всем быстрый доступ к любой имеющейся информации о семейном древе — все изображения, все видео- и киносъемки, по одному поисковому запросу.
— А когда присоединятся все, то есть все пользователи «Сферы», надо думать, пробелы мигом заполнятся. — Мэй улыбнулась, взглядом говоря Энни, что у той прекрасно получается.
— Именно так, Мэй, — сказала Энни, тыча голосом, будто кинжалом, в разделявшую их пустоту, — как и в любом онлайновом проекте, здесь все осуществляется силами цифрового сообщества. Мы и сами собираем миллионы фотографий и видео, но мир предоставит нам еще миллиарды. Мы рассчитываем, что даже с частичным участием легко заполним большинство исторических лакун. Ищешь всех жителей конкретного дома в Польше около 1913 года, и одного не хватает — последнего недостающего можно вычислить триангуляцией, по перекрестным ссылкам на другие данные.
— Замечательно.
— О да, — сказала Энни, сверкнув ей белками глаз: закругляйся, мол.
— Но подопытного у вас нет? — спросила Мэй.
— Пока нет. Первым нам нужен человек, у которого глубокие корни в Соединенных Штатах. Потому что здесь у нас доступ к архивам полнее, чем в других странах.
— И это в рамках продвижения «Сферы» к Полноте? Все по плану?
— Конечно. «Прошедшее совершенное» практически готово. А с учетом всех прочих аспектов Полноты, видимо, надо рассчитывать на начало следующего года. Еще восемь месяцев — и мы запускаемся. Но заранее не угадаешь: дела идут прекрасно, столько сфероидов нам помогают — можем закончить и раньше срока.
Мэй улыбнулась, кивнула, и повисло долгое, напряженное молчание — Энни спрашивала взглядом, долго ли еще нужно тянуть этот полуискусственный диалог.
Солнце за окном вырвалось из-за туч, свет пролился на лицо Энни. И Мэй наконец заметила, как Энни постарела. Лицо осунулось, побледнело. Еще двадцати семи лет не исполнилось, а под глазами уже мешки. При этом свете казалось, будто за два месяца она состарилась лет на пять.
Энни взяла Мэй за руку, впилась ногтями — несильно, просто чтобы Мэй заметила:
— Мне бы в уборную. Пойдем?
— Конечно. Мне тоже надо.
Мэй была прозрачна целиком, то есть ей никогда не дозволялось выключать видео или аудио, но Бейли настоял на редких исключениях. Одно из них — визиты в туалет, во всяком случае, пока Мэй сидит на унитазе. Видео полагалось оставлять, потому что, говорил Бейли, объектив смотрит на дверь кабинки, едва ли это важно. А вот аудио нужно выключать, чтобы избавить Мэй и аудиторию от звукового сопровождения.
Мэй вошла в кабинку, Энни — в соседнюю, и Мэй выключила звук. По правилам ей дозволялись максимум три минуты тишины; если больше, зрители и сфероиды заволнуются.
— Ну ты как? — спросила Мэй. Энни она не видела — только ноги под дверью; пальцы кривые и слегка запамятовали, что такое педикюр.
— Клево. Клево. Ты?
— Хорошо.
— Ну еще бы не хорошо, — сказала Энни. — Ты же на сверхсветовой к звездам!
— Ты считаешь?
— Кончай. Ложная скромность со мной не проходит. Наверняка тебя прет.
— Ну ладно, да. Прет.
— Ты у нас как метеор. Рехнуться можно. Люди приходят ко мне — просят познакомить с тобой. Просто… шиза.
В голос ее закралось нечто — Мэй распознала зависть или ее сестрицу. Перебрала варианты ответа. Ни один не подошел. «Все это благодаря тебе» не поможет: самовозвеличение, разбавленное покровительственностью. Мэй решила сменить тему:
— Прости, что задавала дурацкие вопросы.
— Да ничего. Но ты меня, конечно, оглоушила.
— Я понимаю. Но я… ну, увидела тебя и хотела с тобой побыть. Не знала, о чем еще спрашивать. Правда, ты как? Ты какая-то вымотанная.
— Спасибо тебе, Мэй. Сама знаешь, я это обожаю: только выступила перед миллионами, как мне говорят, что я ужасно выгляжу. Спасибо тебе. Ты добрая.
— Я просто беспокоюсь. Ты вообще спишь?
— Не знаю. Может, распорядок сбился. Смена поясов.
— Помочь чем-нибудь? Давай я тебя поужинать свожу?
— Поужинать? И на тебе камера, а я так фигово выгляжу. Фантастическая мысль, но нет, спасибо.
— Ну хоть чем-то разреши помочь.
— Да нет. Просто нагнать надо.
— Интересное что-то?
— Да так, все как обычно.
— Законодательные эти штуки нормально прошли? На тебя столько всего взвалили. Я переживала.
В голосе Энни зазвенел лед:
— Ну и зря ты переживала. Я не первый день этим занимаюсь.
— Я не в этом смысле переживала.
— А ты ни в каком не переживай.
— Я знаю, что ты справишься.
— Вот спасибочки-то! Я помчусь вперед на крыльях твоей веры в меня.
Сарказм Мэй решила проигнорировать:
— Так мы когда увидимся?
— Скоро. Придумаем что-нибудь.
— Сегодня, а? Пожалуйста?
— Не сегодня. Сегодня завалюсь спать, к завтра надо ожить. Дел по горло. Куча нового с этой Полнотой, и…
— С Полнотой «Сферы»?
Повисла долгая пауза — Мэй не сомневалась, что Энни смакует весть, Мэй неведомую.
— Ага. Бейли тебе не говорил? — эдак пропела Энни, и от этого тона Мэй покоробило.
— Не знаю, — сказала Мэй. Аж сердце заныло. — Может, и говорил.
— Ну, они считают, что уже очень близки. Я ездила пробивать кое-какие последние барьеры. Волхвы думают, нам осталось разрулить еще пару загвоздок, и все.
— А. Про это я, кажется, слышала, — сказала Мэй. Что она говорит, зачем эта мелочность? Но Мэй правда ревновала. А как не ревновать? С чего бы у нее был такой же доступ к информации, как у Энни? Мэй понимала, что не имеет права, и все равно хотела знать, считала, что имеет больше прав, чем сейчас, — имеет право узнавать новости не от Энни, которая три недели была через полмира от «Сферы». Пробел в знаниях отбросил Мэй на некий унизительный уровень, в плебейское обиталище говорящих голов и подсадных уток.
— Тебе точно ничем не надо помочь? Может, какую-нибудь маску, а то у тебя глаза опухшие?
Мэй ненавидела себя за эти слова, но произнести их было приятно — как будто изо всех сил почесала, где чешется.
Энни откашлялась.
— Ты сама доброта, — сказала она. — Но мне пора.
— Точно?
— Мэй. Не хотелось бы грубить, но лучше всего мне сейчас вернуться за стол и к работе.
— Ясно.
— Я не грубая. Но мне по-честному надо нагонять.
— Да я понимаю. Конечно. Нормально. Завтра все равно увидимся. На совещании в «Концептуальном Королевстве».
— Что?
— В «Концептуальном Королевстве» бу…
— Да нет. Это я знаю. Ты идешь?
— Иду. Бейли сказал, надо.
— И будешь транслировать?
— Конечно. Что-то не так?
— Да нет. Нет, — сказала Энни, явно выжидая, переваривая новость. — Я просто удивилась. На этих совещаниях горы секретной интеллектуальной собственности. Может, он тебя только к началу позвал. Даже не знаю…
Спустили воду; Мэй увидела, что Энни встала.
— Идешь?
— Ага. Правда, уже так опаздываю, что сейчас сблюю.
— Ладно. Не блюй.
Энни кинулась к двери и исчезла.
До доктора Вильялобос надо добраться за четыре минуты. Мэй встала, включила звук и вышла из туалета.
Потом вернулась, выключила звук, села в той же кабинке и дала себе минуту очухаться. Пускай зрители думают, что у нее запор. Плевать. Где бы ни была сейчас Энни, наверняка она плачет. Мэй и сама всхлипывала, проклинала Энни, проклинала и эту блондинку до последнего ее блондинистого дюйма, и ее узколобую полномочность. Да, Энни работает в «Сфере» дольше — подумаешь. Они теперь равные, а Энни не может с этим смириться. Придется ее заставить.
* * *
В поликлинику Мэй вошла в 14:02.
— Привет, Мэй, — сказала доктор Вильялобос, встретив ее в вестибюле. — Пульс, я вижу, нормальный, а пробежалась ты так, что зрителям, наверное, досталась любопытная статистика. Пойдем.
Не стоило, конечно, удивляться, что доктор Вильялобос тоже стала любимицей публики. Пышная фигура, знойные глаза, голос как гармоника — на экране она была не человек, а вулкан. О таком враче мечтали все, особенно гетеросексуальные мужчины. С появлением «АУтенТы» о непотребных комментариях лучше забыть, если хочешь сохранить работу или семью, и доктором Вильялобос восторгались утонченнее, но все равно демонстративно. «Приятно видеть доброго доктора!» — написал какой-то мужчина, едва Мэй зашла в кабинет. «Да начнется осмотр!» — высказалась другая душа, посмелее. Доктор Вильялобос разыгрывала деловитый профессионализм, но, кажется, тоже наслаждалась. Сегодня она надела блузу на молнии, немало открыв щедрую грудь, — на приличной дистанции ничего, но в объективе Мэй выходило отчасти непристойно.
— Итак, показатели у тебя хороши, — сказала доктор Вильялобос.
Мэй сидела на смотровом столе, доктор стояла перед нею. Мэй проверила на запястье, что видят зрители, и убедилась, что мужчины останутся довольны. Как будто сообразив, что картинка чересчур провокационна, доктор Вильялобос отвернулась к стенному монитору. На экране отображались несколько сотен величин.
— Количество шагов могло быть и повыше, — заметила она. — У тебя в среднем всего пять тысяч триста, а нужно десять тысяч. Тем более в твоем возрасте — должно быть еще больше.
— Я знаю, — сказала Мэй. — Слегка замоталась.
— Ладно. Но давай увеличим. Пообещай мне, а? Далее, Мэй, поскольку мы сейчас беседуем со зрителями, я бы хотела порекламировать программу, которая собирает твои показатели. Называется «Сферическая медицина», сокращенно СЭМ. Сэм — это мой бывший, и, Сэм, если ты нас смотришь, я назвала программу не в честь тебя.
На запястье у Мэй случилась буря. «Ну ты и дурак, Сэм».
— Через СЭМ мы в реальном времени собираем показатели всех сфероидов. Ты, Мэй, и нубы первыми получили браслеты нового образца, но с тех пор мы надели их на всех сотрудников. Что позволило нам аккумулировать очень точные и полные данные на все одиннадцать тысяч человек. Представляешь? И вот первые плоды: на той неделе в кампусе появился грипп, и мы за какие-то минуты выяснили, кто его принес. Отослали ее домой, и больше никто не заразился. Если б только мы могли не пускать людей в кампус с микробами. Если б никто никогда не уходил, не пачкался снаружи, мы бы все были в шоколаде. Но позволь я сойду с трибуны и займусь тобой, Мэй.
— Если новости хорошие, — ответила та и постаралась улыбнуться. Ей было неуютно, хотелось уже перейти к делу.
— Ну, мне кажется так, — сказала доктор Вильялобос. — Нам тут пишет зритель из Шотландии. Он следил за твоими показателями, сопоставил их с твоими ДНК-маркерами и понял, что такое питание, особенно с таким количеством нитратов, повышает вероятность онкологического заболевания.
— Боже мой. Правда? Меня из-за этих плохих новостей сюда и вызвали?
— Да нет, совсем нет! Не волнуйся. Решается в два счета. У тебя нет рака и, вероятно, не будет. Но ты знаешь, что у тебя маркер на рак кишечника, просто повышенный риск. Этот ученый из Глазго следил за тобой и твоими показателями и увидел, что ты ела салями и еще какое-то мясо с нитратами, а это может спровоцировать клеточную мутацию.
— Мне все равно жуть как страшно.
— Боже мой, извини! Я не хотела тебя пугать. Но хорошо, что этот человек смотрел. Мы, конечно, тоже смотрим и постоянно учимся смотреть внимательнее. Но прекрасно, что у тебя столько друзей в этом мире, — один из них, в пяти тысячах миль отсюда, помог тебе избежать растущего риска.
— То есть больше никаких нитратов.
— Именно. Обойдемся без них. Я тебе квакнула список продуктов, где содержатся нитраты, — зрители тоже могут поглядеть. Эти продукты и так-то лучше потреблять умеренно, но если есть история или риск онкологических заболеваний, их надо вообще избегать. Надеюсь, ты передашь это и родителям, если они не читают «Квак».
— Наверняка читают, — сказала Мэй.
— Ладно, а теперь так себе новости. Это не про тебя и не про твое здоровье. Это про твоих маму с папой. Они здоровы, но я хочу тебе кое-что показать. — Врач открыла каналы «ВидДали» из дома родителей Мэй — камеры расставили через месяц после начала отцовского лечения. Медики из «Сферы» сильно заинтересовались отцом и хотели собрать данные по максимуму. — Видишь, что не так?
В сетке из шестнадцати картинок двенадцать пустовали.
— Работают только четыре камеры, — ответила она.
— Совершенно верно.
Мэй посмотрела на эти четыре канала, поискала родителей. Ни следа.
— Техника туда послали? Проверили?
— А незачем. Мы всё видели. Они залезли под потолок и чем-то закрыли камеры. Заклеили, что ли, или тканью обернули. Ты об этом знала?
— Я не знала. Какой ужас. Это они зря.
Мэй машинально глянула, какой трафик. 1298 001 зритель. Во время визитов к доктору Вильялобос всегда случался всплеск. И теперь все эти люди тоже знают. Мэй почувствовала, что краснеет.
— Ты в последнее время с родителями общалась? — спросила доктор Вильялобос. — Судя по нашим логам, нет. Но, может…
— Уже несколько дней нет, — сказала Мэй. Собственно говоря, уже больше недели. Она звонила, но не дозвонилась. Квакала, но не получала ответа.
— Не хочешь к ним заехать? — спросила врач. — Как ты понимаешь, трудно хорошо лечить, если мы шарим в потемках.
* * *
Уйдя с работы в пять — уже которую неделю такого не случалось, — Мэй ехала домой и размышляла о родителях, о том, что на них нашло; а вдруг они взяли и заразились безумием от Мерсера? Да как они посмели отключить камеры! Мэй столько для них сделала, так помогала, а «Сфера», чтобы их спасти, посмотрела сквозь пальцы на все свои правила! И что скажет Энни?
«Да пошла она», — подумала Мэй, мчась домой; между нею и Тихим океаном ложилась миля за милей, и воздух согревался. Как обычно за рулем, Мэй поставила объектив на приборную доску, в специальную подставку. «Дебютантка, сволочь стервозная». Как все не вовремя. Уж Энни ухитрится повернуть эту историю себе на пользу. Ее зависть — а она завидует, ясно как день — растет, и теперь Энни найдет способ окоротить Мэй. Мэй — из города посреди нигде, дочь владельцев гаражной парковки, которые не умеют камеры нормально включать, о собственном здоровье позаботиться не способны. Получили грандиозный подарок, медобслуживание по высшему классу, забесплатно — и злоупотребили им. Мэй знала, какая мысль варится сейчас в блондинистой башке Энни, всей из себя такой полномочной: «Кое-кто попросту безнадежен».
Семья Энни вела свою историю с «Мэйфлауэра», ее предки были здесь первыми поселенцами, а их предки владели громадным шматом Англии. Голубая кровь до самых истоков — чуть ли не до изобретения колеса. Собственно говоря, если чей род и изобрел колесо, наверняка в изобретателях числились предки Энни. Это совершенно, абсолютно логично, никто бы не удивился.
Мэй это выяснила как-то раз на День благодарения у Энни в доме, в обществе двадцати с лишним родственников (все как на подбор: тонкие носы, розовая кожа, подслеповатые глаза прячутся за сорока линзами), послушав пристойно затушеванную беседу — ибо родные Энни не желали ни толком обсуждать, ни толком ценить свое происхождение — о том, что какой-то их дальний родич присутствовал на самом первом Дне благодарения.
— Да господи, кого волнует? — сказала мать Энни, когда Мэй принялась расспрашивать. — Какой-то случайный мужик сел на корабль. Наверняка долгов понаделал по всему Старому Свету.
И они продолжили ужинать. По настоянию Мэй Энни показала ей потом какие-то документы, древние пожелтевшие бумаги с подробностями семейной летописи, изысканный черный альбом с генеалогиями, научные статьи, фотографии важных стариков с экстравагантными бакенбардами, стоявших подле грубо обтесанных хижин.
В другие разы, когда Мэй приезжала в гости, семейство Энни выказывало такую же скромность и щедрость, а на имя свое плевало с высокой башни. Но когда выходила замуж ее сестра и прибыли дальние родственники, Мэй увидела и оборотную сторону. Ее посадили за стол с другими одинокими гостями, в основном кузенами Энни, рядом с теткой. Жилистая тетка, за сорок, черты напоминали Энни, но скомпонованы были не так удачно. Тетка недавно развелась, бросила человека «ниже меня», как выразилась она сама с напускной чопорностью.
— А вы знакомы с Энни по?.. — К Мэй она повернулась лишь спустя двадцать минут после начала ужина.
— По колледжу. Мы жили в одной комнате.
— Она же, по-моему, жила с пакистанкой?
— Это на первом курсе.
— А вы, значит, ее спасли. Откуда вы?
— Центральные районы. Большая Калифорнийская долина. Городок, о котором никто не слышал. Примерно под Фресно.
Мэй ехала, все это вспоминая, и кое-что впрыскивало в нее новую боль, а кое-какие раны по-прежнему гноились, не закрывшись.
— Фресно, ничего себе! — с нарочитой улыбкой сказала тетка. — Давненько я не слыхала этого слова, благодарение господу. — Она глотнула джина с тоником, сощурилась, обозрела свадебный банкет. — Ну, главное, что вы оттуда вырвались. Я знаю, что хорошие колледжи ищут таких, как вы. Видимо, потому я и не поступила, куда хотела. И не верьте, что Экзетер помогает. Столько ведь мест надо заполнить по квоте жителями Пакистана и Фресно, а?
* * *
Когда Мэй впервые приехала домой прозрачной, у нее открылись глаза, ее вера в человечество засияла. Вечер провели незатейливо — стряпали, ужинали, а между тем обсуждали, каким было отцовское лечение прежде и каким стало со страховкой «Сферы». Зрители наблюдали успехи лечения — отец был оживлен, легко передвигался по дому, — но и пагубу недуга. Отец неловко упал, поднимаясь по лестнице, после чего хлынули сообщения встревоженных зрителей, а затем и тысячи смайликов со всего мира. Люди рекомендовали новые сочетания препаратов, новые режимы физиотерапии, новых врачей, экспериментальные методики, восточную медицину, Иисуса Христа. Сотни церквей включили отца в еженедельные молитвы. Родители Мэй верили в своих врачей, и большинство зрителей понимали, что об отце заботятся великолепно, а потому важнее и обильнее комментариев по медицинским вопросам была просто поддержка, ободрение семьи. Мэй плакала, читая эти сообщения, — любовь низвергалась на нее водопадом. Люди делились историями — очень многие и сами жили с рассеянным склерозом. Кое-кто рассказывал о своих битвах с другими заболеваниями — остеопорозом, параличом лицевого нерва, болезнью Крона. Поначалу Мэй переправляла эти сообщения родителям, но спустя несколько дней решила опубликовать их электронный и физический адрес, чтобы обоих каждый день согревал и вдохновлял этот поток.
А сейчас она ехала домой во второй раз и точно знала, что выйдет еще лучше. Она разберется с камерами — наверняка это просто какое-то недоразумение, — а потом даст шанс посмотреть на родителей всем, кто виртуально протягивал руку помощи, даст шанс родителям поблагодарить всех, кто слал смайлики и поддерживал.
Родители в кухне резали овощи.
— Вы как, ребята? — спросила Мэй, насильно притягивая обоих к себе. От них несло луком.
— Какая ты нежная сегодня! — заметил отец.
— Ха-ха, — сказала Мэй и постаралась дать им понять — закатив глаза, — что не стоит намекать, будто она не всегда так нежна.
Вспомнив, видимо, что они перед камерой, а дочь теперь — важная публичная персона, родители быстренько подстроились. Запекли лазанью, а Мэй добавила ингредиенты, которые Дополнительное Управление просило показать зрителям. Когда ужин был готов и Мэй уделила продуктам достаточно экранного времени, все расселись за столом.
— Наши медики чуточку волнуются — у вас тут не все камеры работают, — сказала Мэй как можно беспечнее.
— Правда? — улыбнулся отец. — Может, батарейки проверить? — И подмигнул матери.
— Ребята, — воззвала Мэй. Ее заявление должно прозвучать максимально ясно, это ключевой момент — это нужно ради здоровья родителей и ради всей системы сбора медицинских данных, которую внедряет «Сфера». — Как вас могут качественно лечить, если вы не показываете, что у вас происходит? Все равно что прийти к врачу и отказаться мерить пульс.
— Очень разумное замечание, — сказал отец. — Я считаю, пора нам поесть.
— Мы срочно всё починим, — сказала мать, и так начался очень странный вечер. Родители с готовностью соглашались с любыми аргументами за прозрачность и рьяно кивали, когда Мэй говорила о том, что участие должно быть всеобщим и всецелым, как с вакцинами, которые действуют, только если все проходят полный курс. Они соглашались от души, что бы она ни сказала, и неустанно отпускали комплименты ее убедительности и логике. Ужасно странно; они были слишком уступчивы.
Когда они втроем сели за стол, Мэй сделала нечто неслыханное, понадеявшись, что родители не подпортят эффект, не поведут себя так, будто это неслыханное дело: Мэй сказала тост.
— Я хочу выпить за вас обоих, — произнесла она. — И кстати, еще я хочу выпить за тысячи людей, которые поддерживали вас с моего прошлого приезда.
Мать с отцом натянуто улыбнулись и подняли бокалы. Все молча пожевали, а затем мать, тщательно прожевав и проглотив, улыбнулась и посмотрела прямо в камеру — хотя Мэй не раз и не два просила ее так не поступать.
— Это правда, — сказала мать, — мы получили очень много сообщений.
Включился отец:
— Мама их разбирает, мы каждый день одолеваем по чуть-чуть. Но, хочу сказать, работенка это — ого-го.
Мать положила ладонь на локоть Мэй.
— Не то что мы не благодарны — конечно, нам приятно. Очень. Но я хочу официально сказать — мы просим у всех прощения за задержку с ответами.
— Их там тысячи, — отметил отец, тыча вилкой в салат.
Мать выдавила улыбку:
— И опять же — мы очень ценим эти излияния. Но даже если мы потратим минуту на каждый ответ, нам потребуется тысяча минут. Вы вдумайтесь: шестнадцать часов — только чтобы черкнуть пару слов. Ох батюшки, я как будто жалуюсь.
Мэй порадовалась, когда мать так сказала, потому что это была правда. Родители сетовали на то, что люди за них переживают. Но едва Мэй решила, что мать сейчас пойдет на попятный и попросит всех слать добрые пожелания и дальше, заговорил отец, и стало хуже. Он тоже обратился прямо в объектив:
— Но мы очень просим вас в дальнейшем слать добрые пожелания просто по воздуху. Или, если вы молитесь, — помолитесь за нас, и все. Незачем писать. Просто… — тут он закрыл глаза, крепко зажмурился, — пожелайте нам добра, направьте на нас добрые чувства. Не нужно писем, кваков, ничего такого. Только добрые мысли. По воздуху. Мы больше ни о чем не просим.