КОПЬЯ ВОЛШЕБНОЙ СТРАЖИ
Детский Праздник Лета в Старогорске бывает каждый год. Он открывается в начале августа и тянется целую неделю. Ребята стараются в это время не уезжать из города. А те, кто в летних лагерях и на дачах, к празднику спешат домой.
Еще в июле на рекламных щитах, на тумбах, а то и просто на заборах появляются разноцветные плакаты:
Девочки и мальчики!
Скоро ваш праздник!
Все, кто хочет помочь
подготовить карнавал, концерты, состязания,
аттракционы, праздничные шествия
и веселые танцы у вечерних костров,
ПРИХОДИТЕ В ЛЕТНИЙ ПАВИЛЬОН
ГОРОДСКОГО ПАРКА!
Дело найдется каждому!
ЖДЕМ!
Вот и сейчас по городу были расклеены такие объявления. С нарисованными клоунами, пестрыми флагами, звездами и трубачами. Некоторые плакаты были очень большие, один — даже с пятиэтажный дом. Он и висел на таком доме, на глухой узкой стене, которая выходила в Почтовый переулок напротив нашей школы. На плакате нарисованы были мальчишки в голубой форме с аксельбантами, серебряными нашивками, с перьями и галунами на беретах. Двое мальчишек били в красные высокие барабаны со шнурами, а третий держал перед собой длинный свиток. На свитке — те же слова: «Приходите, помогайте, участвуйте…»
— Детский сад…— пробурчал Юрка.
— Никакой не сад,— сказал я.— Там и старшеклассники участвуют. В прошлом году разве плохо было? А главное, узнаем, где какие будут иллюминации и фейерверки, чтобы зажечь искорку.
Юрка опять что-то пробурчал, но больше не спорил.
Мы пришли в длинный павильон, в котором было много ребят. Они таскали бумажные рулоны, связки флажков и фонариков. Шум стоял, где-то неумело и хрипло вякали фанфары.
Меня сразу узнала Марфа Григорьевна, боевая такая тетенька, она работает в парке много лет.
— А, Геля Травушкин! Какой ты молодец, что пришел! Ты ведь хорошо рисуешь красками, да?
Я осторожно сказал, что не хорошо, а маленько.
— Ну как же «маленько»! Ты в прошлом году так замечательно разрисовал воздушных змеев! А сейчас надо раскрасить щиты волшебной стражи. Всякие там фигуры и гербы нарисовать… А ты, мальчик, что умеешь делать? — Это она Янке.
Янка растерялся, пожал плечами. Я сказал:
— Он играет на скрипке. Как артист.
— Правда?! — обрадовалась Марфа Григорьевна.— Какая удача!.. Виталий Гаврилович, сюда! Для вас пополнение, скрипач нашелся!
Подскочил круглый дядька с веселыми глазами и с бровями, похожими на черные кляксы.
— Что? Скрипач? Кто? Ты? — Он уставился на меня.— А, нет, конечно... Вот ты! — Он прямо затанцевал перед Янкой.— Оч-чень замечательно! Как зовут? Янка! Преч-чудесно! Пойдем-ка, дорогой…
Он поволок оробевшего Янку к столику. Вытащил блокнот, стал что-то записывать, спрашивать. Янка отвечал шепотом.
Марфа Григорьевна стала мне показывать картинки с рисунками рыцарских щитов и гербов. Я кивал и ничего не понимал. Потому что меня беспокоил Юрка. Он стоял неподалеку, у пластмассовой кадки с большой, но чахлой пальмой. Прищуренно поглядывал на «детсадовскую» суету и шевелил под щекой языком. Вот-вот плюнет и скажет: «Да ну вас вместе с вашими карнавалами». Но пока он молчал и только барабанил пальцами по краю кадки. Она была с землей, но гудела, как пустая…
Виталий Гаврилович вдруг оставил Янку. Шагнул к Юрке.
— А ты, друг мой, на чем играешь?
Юрка уперся в него насмешливыми глазами. И я понял: сейчас он вежливо скажет, что играет исключительно на нервах школьных педагогов. И нас вытурят отсюда.
Конечно, Юрка так и сказал. Но Виталий Гаврилович не рассердился:
— На нервах, это само собой. А еще?
— Всё,— насупленно сказал Юрка.
— Не может быть. И на ударных не играешь?
— Я? — хмыкнул Юрка.
— Но ты же не станешь отрицать, что сейчас выстукивал «Токкату для ударных инструментов» Горнера? Третью часть.
Юрка шевельнул бровями. Приподнял подбородок. И проговорил со спокойной усмешкой:
— Даже и не знал, что в ней три части.
Виталий Гаврилович задумчиво оттянул и отпустил нижнюю губу— она щелкнула, как резина. Несколько секунд разглядывал Юрку в упор. И решительно сказал:
— Пошли!
— Куда?
— На репетицию, друг мой! Мне нужны барабанщики.
Я глянул на Юрку с завистью и досадой. С завистью— потому что везет же людям! В барабанщики мечтают попасть все старогорские мальчишки. С досадой — потому что Юрка откажется. Для него это, конечно, «детские пляски на лужайке». Разве его заставишь нарядиться в штанишки с позументами да в рубашку со шнурами и маршировать с барабаном на глазах у толпы?
Сейчас он ответит этому Виталию Гавриловичу…
Но Юрка странно молчал. Потом спросил, кивнув на Янку:
— А он?
— А он— скрипач. Каждому фрукту своя корзинка… Но вы рядом будете, все музыканты собираются в одном помещении. Пошли! Быстренько!
Что же, в самом деле, всякому фрукту своя корзинка. Кому на скрипке играть, кому барабанить, а кому кистями размалевывать фанеру.
Марфа Григорьевна составила из нас, из «художников», бригаду. В бригаде оказались четверо: тощая молчаливая девчонка Оксана, два брата-близнеца лет восьми, похожие на деловитых мартышек, и я. Мы работали На поляне за павильоном; Ловкие «мартышки» — Петька и Роман— подавали щиты и кисти. Оксана с рисунков переводила на фанеру всяких львов, драконов и королевские лилии, а я их расписывал нитрокрасками. Краски противно пахли, но работа мне нравилась. Только тетя Вика застонет, конечно: «Ах, Геля, где ты себя так разукрасил!»
Наконец, когда мы расписали двенадцать рыцарских щитов, «мартышки» в один голос попросились обедать. Оксана ушла с ними. А я… Мне тоже есть хотелось, но я ждал: может, вспомнят про меня Юрка и Янка? Может, заглянут узнать, как я тут?
Я сел в траву у дощатой стены павильона и стал соскребать с себя краску. В штаны и в майку она въелась намертво, но от рук и ног отслаивалась легко, тонюсенькими пленками. Пленки были прозрачные, как разноцветный целлофан. Я смотрел сквозь них на солнце. Посмотрю, дуну и пущу по ветру, как бабочку… И вспомнил, как Янка играл на скрипке, а вокруг носились желтые и красные солнечные пятна. А Юрка слушал, уперев подбородок в кулаки…
— Гелька,— сказал Юрка.
Я вздрогнул. Повернулся. И не узнал Юрку. То есть узнал не сразу.
В новенькой форме барабанщика он стал совсем не такой, как раньше. Тощенький сделался, даже маленький какой-то. Как в тот раз, когда я разбил ему нос. И лицо казалось незнакомым, непривычно торчали уши. Успели Юрочку аккуратно постричь, и теперь над ушами и на шее у него белела незагорелая кожа.
Я подумал, что Юрка похож на сердитого страусенка Антона из многосерийного мультика «Слон Буби и его друзья». Такой же тонконогий, тонкошеий и насупленный, готовый огрызнуться. Было видно, что он стесняется своего парадного наряда с блестящими пуговками и с перьями на берете, но в то же время доволен, что попал в барабанщики.
Почему доволен? Может, он, как все мальчишки, тоже об этом мечтал, только скрывал? Или потому, что барабанщик — тоже музыкант, значит, поближе к Янке?
Ну, что ж… Я прищурил один глаз, а другим посмотрел на Юрку через желтую пленку (голубая форма стала зеленой, а серебряные галуны золотыми).
— Ничего,— сказал я небрежно.— Красив…
Юрка сердито пошевелил щекой, сплюнул в траву. Но сейчас это ему не шло. Он сунул руки в карманы, но кармашки были непривычно мелкие, штаны съехали, чуть не упали.
— Тьфу,— ругнулся он.— Обрядили…
— Дали тебе форму, так радуйся,— сказал я.— А то ежишься, как мышь в холодильнике.
Он зыркнул свирепо, но тут же примирительно сказал:
— Не понимаю, чего ты заводишься.
— Потому что завидно. Тоже хотел в барабанщики. Пускай гадает, всерьез я это или дразню его. Юрка решил, что всерьез. Неуверенно сказал:
— Я там спрашивал… можно ли тебе. Но все места уже заняты.
— Врешь,— вздохнул я.— Ты не спрашивал, потому что у меня слух, как у больной курицы.
Юрка мигнул и сжал губы. Я увидел, что светлые полоски вокруг ушей у него порозовели.
— При чем тут слух, это же барабаны…— пробормотал он.— Там правда мест нет… Чего ты?..
Он вздохнул и неловко затоптался (ну в точности как страусенок Антон, который пришел просить прощенья у слона).
Да, здорово я его подцепил… А может, не надо? Я же не хочу ссориться. А если Юрка скажет: «Ну и катись ты от меня к чертям!» Тогда я как?
Я быстро спросил:
— А с ногой-то что?
По правой ноге у Юрки вниз от колена словно кто-то провел крупной теркой.
— А! — будто обрадовался он.— Бежал да запнулся на дорожке. Там, где эта дурацкая статуя с веслом. Ка-ак брякнусь.
— До парада заживет,— утешил я.
— До парада нам надо сделать самое главное,— деловито сказал Юрка.— Придумать план, как зажечь искорку.
— Это запросто,— отозвался я, внутренне гордясь.— Это я беру на себя.
Дело в том, что всех нас, «художников», за нашу работу пообещали записать в команду волшебной стражи. Перед началом парада и карнавала мы в серебряных шлемах будем стоять на башне, над разукрашенной аркой. На верхушке башни установят чашу для праздничного огня. Вроде олимпийской. Кто-то из ребят поднимется с факелом и зажжет огонь. Я к наконечнику своего копья примотаю наш стерженек с серебристым порошком и поднесу его к пламени. Других «стражников» я тоже подговорю зажечь на копьях бенгальские огни — тогда на меня никто не обратит внимания. Все решат, что так и надо: праздничный салют.
Этот план я и поведал Юрке. С намеком в голосе: пока вы там занимались вашей музыкой, я времени не терял.
Юрка сказал с одобрением:
— Голова у тебя работает. Только не промахнись там.
Я ответил, что, если я такой беспомощный растяпа, пускай Юрка сам все придумывает и делает. Или Янка… Я чуть не брякнул «твой Янка».
Но Юрка сказал миролюбиво:
— Я же ничего, просто предупредил… А Янка… Гелька, он не прибегал?
— Здрасте, я ваша бабушка с Юпитера! Вы же вместе ушли.
— А там нас в разные комнаты развели…
— Никуда он не денется,— сказал я.— Юрка, пошли обедать.
— Без Янки? Мы с ним договорились, что вместе… Пойду посмотрю, где он там…
— А! Ну давай…— сказал я.
И стало мне как-то на все наплевать. И на искорку, и на праздник, и на то, что кругом лето — самое хорошее в жизни время… А еще я вдруг подумал: «Почему все-таки не едет папа? Только из-за работы?»
Но к вечеру настроение у меня наладилось. Мы собрались в «Курятнике» и сидели до звезд. Глеб рассказывал, как он с ребятами в интернате строил из дырявой моторки трехмачтовый фрегат, и как они чуть не потонули на пруду, и как им попало. Ерема что-то мурлыкал своим радиоголосом и при фонарике чертил на мятых листах будущего Ваську. Янка заглядывал ему через плечо и что-то советовал.
Юрка был тихий и непонятно задумчивый…
Потом дни побежали быстро-быстро. Я с «бригадой» мастерил доспехи для сказочных воинов и копья с наконечниками из серебристой пластмассы. Янка с музыкантами репетировал где-то на дальней эстраде в глухом углу парка. Юрка маршировал с барабанщиками. Барабанил он здорово. Я много раз видел, как он шагает на правом фланге второй шеренги, когда строй готовился к параду. Палочки у него просто летали над кожей красного большого барабана. К форме Юрка привык и уже не казался в ней маленьким и хилым. Ловкий он был, гибкий, быстрый такой. В общем, настоящий барабанщик.
Барабанщиков было много — двенадцать шеренг по восемь человек. На аллеях не очень-то развернешься, и случалось, что барабанный грохот раздавался на улицах. Промаршируют по городу— и обратно в парк. И когда они шли по улицам, все радостно вспоминали: скоро праздник!
И наступил праздничный вечер. В сумерках парка взлетели и засверкали разноцветные струи фонтанов.
Мы— «волшебная стража» в шлемах из фольги, с пестрыми щитами и копьями — стояли на площадке фанерной башни. Вокруг большущего факела. Это был трехметровый серебристый столб, а на нем— узорчатая чаша из латуни. Размером с хороший таз.
С высоты все было видно отлично. Всю главную парковую площадь, которую освещали прожекторы, шеренги трубачей в красных плащах, зрителей, которые обступили площадь кольцом. Кольцо только в одном месте было разорвано: там среди деревьев темнел выход из главной аллеи.
Вот оттуда появились барабанщики.
Они красиво шли, ровно. Все ближе, ближе. Колыхались перья над беретами, разом вскидывались руки над барабанами. И марш их звучал так весело! Потому что это был самый праздничный марш. Его подхватил оркестр, но не очень громко, чтобы не заглушать барабаны.
За шеренгами барабанщиков шла колонна ребят в масках и карнавальных костюмах. Над колонной качались громадные куклы (всякие сказочные звери, колдуны и клоуны), пестрые флаги и шары. Но я туда не смотрел. Я смотрел только на барабанщиков да еще на маленького мальчика — он шел за ними, впереди карнавальной колонны. Мальчик был в красной блестящей рубашке — как огонек. И в поднятой руке он нес факел с оранжевым пламенем. Пламя откидывалось назад, как флажок.
Мне зябко стало, и я весь внутри замер. Потому что вот-вот, через минуту, должно решиться: будет у нас живая искорка или нет?
«Вдруг не загорится?»
Марш барабанщиков казался уже не веселым, а тревожным.
«Ну, не загорится— и не надо,— решил я себя успокоить.— Подумаешь, искорка! Ерема что-нибудь другое изобретет, а нам она и не нужна».
Но как это не нужна?
Если не загорится, значит, не бывает на свете чудес и сказочных загадок. Значит, лунная песенка Янки — обман!
И еще… Я верил, что если добудем искорку, то она сдружит нас троих накрепко — Юрку, меня и Янку. А если нет…
Скорей бы уж!
Барабанщики подходили к воротам, над которыми возвышалась наша башня. Юрка шел, как всегда, во второй шеренге справа. Шел и смотрел вверх, на меня. Словно молча напоминал: «Не прозевай!» Так, с запрокинутым лицом, он и прошагал под башню.
Остальные барабанщики тоже исчезали в воротах — шеренга за шеренгой. Скрылся последний ряд, и перед башней остался мальчик с факелом. Он по лесенке бегом поднялся к нам на площадку— будто огненная бабочка взлетела. Хороший такой мальчишка— маленький, лет семи, но смелый. И веселый— улыбка во все лицо, на носу веснушки светятся…
— Привет! — сказал он нам. Подмигнул и поднес факел к запальному шнуру.
Огонь перескочил на шнур и неторопливо побежал вверх. Мальчик сунул факел в приготовленное ведерко с водой и стоял, глядя на бойкий язычок пламени. И все глядели. Огонь добрался до края чаши, спрятался за ним… и над чашей вспыхнула пламенная корона! Сразу где-то грохнуло, взлетели над черными деревьями гроздья ракет, запели фанфары, им отозвались далекие уже барабаны, а толпа закричала «ура», зашумела…
Пестрая колонна с флагами, куклами и шарами растеклась по площади, превратилась в карнавальный хоровод.
Вот и пришла самая важная минута.
— Давайте,— сказал я ребятам. И мы придвинули к огненному краю чаши наконечники копий. На каждом — стерженек бенгальского огня.
Что же они не горят? Старые, испортились? Отсырели?
Но вот разом вспыхнули трескучие огоньки у братьев — Петьки и Романа. И у Оксаны. И у других ребят. Еще, еще… А у меня?
А у меня тоже горит! Ярче других! На кончике копья — ослепительный шарик, а из него летят гроздья белых звезд!
Горит, горит… Но ведь это недолго. Все реже, все мельче белые звездочки. А где искорка? Она зажглась? Как ее увидеть? В глазах — сплошь зеленые пятна от огней.
Да нет, была бы искорка, я бы ее разглядел.
Значит, нет ее…
Всё…
— Смотри, у тебя не совсем погасло,— раздался рядом звонкий голос.
Это мальчик-огонек. Он рядом стоял и смотрел вверх.
— Что? — сказал я.— Где? Замигал. Сильно-сильно.
— Вон,— сказал мальчик.— Светлячок.
И я увидел на острие копья чуть заметную светлую точку.
Что? Правда?! Какая маленькая…
Я перестал дышать. Осторожно-осторожно наклонил копье. Придвинул к лицу обугленный стерженек. Точка светилась на его верхушке. Но я слишком резко шевельнул копье, стерженек дернулся в сторону, а искорка повисла в воздухе.
Я, не веря, поднес к ней палец. Она не обожгла, не кольнула. Я придвинул к ней, к маленькой, ладонь, тихонько сжал пальцы. Спрятал искорку в кулак. И ощутил в кулаке чуть заметное щекочущее тепло.
— Поймал светлячка,— шепотом сказал мальчик.
— Ага…— сказал я тоже шепотом, потому что осип от счастья.
Остальные не обращали на нас внимания. Лежали животами на перилах и глазели, что делается на площади. Над ней все еще вспыхивали разноцветные взрывы фейерверка. В глазах мальчика горели разноцветные огоньки.
— Спасибо,— сказал я ему.
Он засиял улыбкой. И спросил хитровато:
— А за что?
— Так…
Он вдруг сказал:
— А я тебя знаю. Ты Травушкин из нашей школы. Ты к нам в класс приходил, про сверление Земли рассказывал.
Я правда зимой был у первоклассников, делал им доклад про сверхглубокую скважину, на которой работает папа. Такое мне дали задание. Я ужасно волновался, запинался и на ребят почти не смотрел. Ни одного лица не запомнил тогда.
Но лицо Огонька было знакомо. Очень-очень знакомо.
И я вспомнил! Огонек был в точности как мальчишка с Ереминого снимка.
Может, все это не случайно? Я сказал весело:
— Я тебя тоже знаю.
Нахлобучил на Огонька свой серебряный шлем, положил перед ним щит и копье, а сам побежал вниз. Искорка в кулаке ласково грела мне ладонь.