ПИТУ-КАПИТАН
Появление доктора Рейналя было весьма кстати для Питу.
Доктор подошел к больной, сразу отметив про себя, как она изменилась всего за сутки.
Катрин улыбнулась доктору и протянула ему руку.
— Ах, дорогая Катрин! Если бы мне не доставляло удовольствия прикосновение к вашей прелестной ручке, — молвил он, — я даже не стал бы щупать пульс. Могу поспорить, что у нас будет не более семидесяти пяти ударов в минуту.
— Мне и впрямь гораздо лучше, доктор: вашим предписаниям я обязана настоящим чудом!
— Моим предписаниям… Хм, хм! Я не прочь, как вы понимаете, дитя мое, приписать себе успех вашего выздоровления. Однако как бы ни был я тщеславен, я не могу не отдать должное и моему ученику Питу.
Подняв глаза к небу, он продолжал:
— О, природа, природа! Всемогущая Церера, таинственная Изида, сколько тайн ты еще приберегаешь для того, кто умеет с тобой обращаться!
Повернувшись к двери, он пригласил:
— Ну, входите же, суровый отец, встревоженная мать! Взгляните на нашу милую больную! Чтобы окончательно поправиться, ей нужны лишь ваша любовь и ваши ласки!
Отец и мать прибежали на зов доктора. Папаша Бийо так и не смог стереть с лица подозрительность, а тетушка Бийо сияла от радости.
Пока они входили в комнату, Питу, кивнув в ответ на многозначительный взгляд Катрин, направился к выходу.
Оставим Катрин теперь, когда письмо Изидора покоится у нее на груди, ей не придется прикладывать ни лед к голове, ни горчицу к ногам. Итак, оставим Катрин в окружении заботливых родителей, пусть она поправляется, питаясь своими надеждами, а мы последуем за Питу, только что с удивительной простотой исполнившим одну из самых трудных христианских заповедей: самоотречение и любовь к ближнему.
Мы погрешили бы против истины, утверждая, что славный малый покидал Катрин в веселом расположении духа. Мы можем лишь утверждать, что он оставил ее с чувством исполненного долга. Хотя он и сам не сознавал того, что он только что сделал, он чувствовал в глубине души, то поступил хорошо, по совести, ежели и не с точки зрения морали, — несомненно осуждавшей связь Катрин с виконтом де Шарни, то есть простой крестьянки с ее господином, — то с точки зрения человечности.
В те времена, о которых мы рассказываем, слово «человечность» было в большом ходу. Питу, не раз его употреблявший, сам не понимая смысла этого слова, только что претворил его в жизнь, не зная, что он сделал.
Он совершил то, что ему следовало бы предпринять из хитрости, если бы он этого не сделал по доброте души.
Из соперника виконта де Шарни, — что было для Питу совершенно невыносимо, — он превратился в доверенное лицо Катрин.
Да и Катрин вместо того, чтобы грубо с ним обойтись, накричать на него, выставить за дверь, как это было после первого его путешествия в Париж, теперь приласкала его и приблизила к себе.
Став доверенным лицом Катрин, он добился того, о чем не мог и мечтать, пока был соперником Шарни, не говоря уже о том, чего он мог добиться в будущем, по мере того как грядущие события делали бы его все более необходимым для очаровательной крестьянки, ибо только ему она могла доверить самые сокровенные свои мысли.
Чтобы обеспечить себе такое будущее, Питу прежде всего отнес тетушке Коломбо неразборчиво нацарапанную Катрин доверенность, данную ему, Питу, на получение всех приходящих на ее имя писем.
К этой письменной доверенности Питу прибавил еще устное обещание Катрин выдать работникам фермы Писле к празднику святого Мартина угощение, состоящее из пряников и леденцов.
За доверенность и обещание, ограждавшие и совесть и интересы тетушки Коломбы, та согласилась каждое утро забирать с почты и передавать Питу письма для Катрин.
Все уладив, Питу отправился в деревню, потому что в городе, как высокопарно именовали Виллер-Котре его жители, делать ему больше было нечего.
Возвращение Питу в Арамон было целым событием. Его поспешный отъезд в столицу вызвал немало толков А после того, что случилось, когда присланный из Парижа адъютант Лафайета доставил приказ о захвате склада оружия у аббата Фортье, у арамонцев не осталось сомнений в политической значимости Питу. Одни говорили, что его вызвал в Париж доктор Жильбер, другие полагали, что он был вызван генералом Лафайетом, третьи — справедливости ради следует заметить, что таких было меньше всего, — поговаривали, что его вызвал сам король!
Хотя Питу не знал о распространившихся в его отсутствие слухах, говоривших в его пользу, он тем не менее возвратился в родную деревню с таким гордым видом, что все были просто очарованы тем, с каким достоинством он держится.
Человек, желающий, чтобы его оценили по заслугам, должен пользоваться уважением у себя на родине. Питу был учеником в коллеже аббата Фортье, потом — работником на ферме г-на Бийо и вот теперь, будучи взрослым, стал настоящим гражданином и капитаном Национальной гвардии в Арамоне.
Не стоит также забывать, что помимо пяти или шести луидоров, принадлежавших лично ему, он, как помнит читатель, принес двадцать пять луидоров, отсчитанных щедрой рукой доктора Жильбера на обмундирование и вооружение Национальной гвардии Арамона.
Не успел он вернуться домой, как к нему зашел барабанщик. Питу приказал ему объявить, что через день, то есть в ближайшее воскресенье, в полдень гвардия парадно построится с полной выкладкой на главной площади Арамона.
С этой минуты ни у кого не осталось сомнений, что Питу выражает волю правительства.
Многие заходили побеседовать с Питу, чтобы выведать раньше других какую-нибудь тайну. Однако едва разговор заходил о политике, как Питу замолкал.
Питу одинаково добросовестно относился и к общественным обязанностям, и к личным своим делам. Вечером он отправился расставить силки и навестить папашу Клуи, что, однако, не помешало ему в семь часов утра быть у мэтра Дюлоруа, портного, забросив перед тем домой трех кроликов и одного зайца, а также справившись у тетушки Коломбы, есть ли письма для Катрин.
Писем не было, и Питу опечалился, представив себе, как огорчится бедняжка Катрин.
Питу пришел к г-ну Дюлоруа, чтобы узнать, не согласится ли он взять подряд на обмундирование для Национальной гвардии Арамона и какую цену он за это запросит.
Мэтр Дюлоруа задал принятые в подобных обстоятельствах вопросы, на которые Питу отвечал, положив перед ним поименный список из тридцати трех человек: офицеров, унтер-офицеров и солдат, то есть численный состав Национальной гвардии Арамона.
Так как все эти люди были мэтру Дюлоруа известны, он прикинул с пером и карандашом в руке размер и рост для каждого из них и объявил, что возьмется поставить тридцать три комплекта обмундирования не меньше, чем за тридцать три луидора; кроме того, при такой цене Питу не приходится рассчитывать, что сукно будет совершенно новое.
Питу запротестовал: он слышал от самого Лафайета, что тот приказал одеть три миллиона человек, представлявших Национальную гвардию Франции, из расчета двадцати пяти ливров на человека, что составляло семьдесят пять миллионов.
Мэтр Дюлоруа ответил, что, имея на руках такую сумму и сэкономив на мелочах, можно вывернуться, когда речь идет о большом заказе. Однако все, что может сделать он — и это его последнее слово, — так это одеть Национальную гвардию Арамона на двадцать два франка за комплект, да и то при условии, что он получит необходимый аванс наличными.
Питу достал из кармана горсть золотых монет и заявил, что с авансом задержки не будет, однако он ограничен в средствах, и потому, если мэтр Дюлоруа отказывается сшить тридцать три комплекта обмундирования за двадцать пять луидоров, то Питу придется обратиться к мэтру Блини, собрату по портновскому цеху и сопернику мэтра Дюлоруа, которому он первоначально отдал предпочтение, учитывая его дружеские отношения с тетушкой Анжеликой.
Питу в самом деле был бы доволен, если бы тетушка Анжелика узнала окольным путем, что он, Питу, гребет золото лопатой; а он не сомневался, что портной в тот же вечер передаст ей то, что он видел: Питу богат, как Крез.
— Угроза передать другому мастеру столь выгодный заказ произвела свое действие, и мэтр Дюлоруа принял условия Питу, потребовавшего, чтобы ему самому была сшита униформа из нового сукна — для него не имело значения, будет ли это сукно толстое или тонкое: он скорее предпочитал толстое, — и чтобы это было сделано вместе с эполетами сверх общей стоимости.
Это явилось предметом нового, не менее продолжительного и горячего спора, в котором Питу снова одержал победу благодаря все той же угрозе добиться от мэтра Блини того, в чем ему упорно отказывал мэтр Дюлоруа.
В конце концов мэтр Дюлоруа взялся поставить к следующей субботе тридцать один комплект солдатского обмундирования, два комплекта офицерского обмундирования для сержанта и лейтенанта и один комплект с эполетами для капитана.
Если поставка не будет осуществлена в срок, портной уплатит неустойку, а церемония объединения Виллер-Котре с прилегавшими к этому главному городу кантона деревнями должна состояться в ближайшее воскресенье, то есть на следующий день после поставки портным обмундирования.
Это условие было принято, как и предыдущие.
В девять часов утра это великое дело было завершено.
В половине десятого Питу возвратился в Арамон, предвкушая удовольствие от сюрприза, который он готовил; своим землякам.
В одиннадцать часов барабанщик уже бил общий сбор.
В полдень Национальная гвардия в боевом порядке со свойственной ей точностью разворачивалась на главной площади городка.
После часовых маневров славных гвардейцев, заслуживших похвалу своего командира и приветственные крики женщин, детей и стариков, следивших за этим трогательным зрелищем с неизменным интересом, Питу подозвал: к себе сержанта Клода Телье и лейтенанта Дезире Манике и приказал им собрать своих людей и пригласить их от имени его самого, то есть Питу, а также от имени доктора Жильбера, генерала Лафайета и, наконец, самого короля зайти к мэтру Дюлоруа, портному Виллер-Котре, который; должен сообщить им нечто весьма важное.
Барабанщик подал сигнал построиться. Сержант и лейтенант, понимавшие ничуть не больше своих подчиненных, передали им слова капитана, затем раздался звучный крик Питу: «Разойдись!» Спустя пять минут тридцать один солдат Национальной гвардии Арамона, а также сержант Клод Телье и лейтенант Дезире Манике бежали сломя голову по дороге в Виллер-Котре.
Вечером оба арамонских музыканта пели капитану серенаду, в небе разрывались петарды, ракеты и фейерверки, а подгулявшие крестьяне кричали время от времени:
— Да здравствует Анж Питу! Слава отцу народа!