V. СТАРЦЫ
Может быть кто из читателей подумает, что мой молодой человек был
болезненная, экстазная, бедно развитая натура, бледный мечтатель, чахлый и
испитой человечек. Напротив, Алеша был в то время статный, краснощекий, со
светлым взором, пышащий здоровьем девятнадцатилетний подросток. Он был в то
время даже очень красив собою, строен, средне-высокого роста, темнорус, с
правильным, хотя несколько удлиненным овалом лица, с блестящими темносерыми
широко расставленными глазами, весьма задумчивый и повидимому весьма
спокойный. Скажут, может быть, что красные щеки не мешают ни фанатизму, ни
мистицизму; а мне так кажется, что Алеша был даже больше чем кто-нибудь
реалистом. О, конечно в монастыре он совершенно веровал в чудеса, но,
по-моему, чудеса реалиста никогда не смутят. Не чудеса склоняют реалиста к
вере. Истинный реалист, если он не верующий, всегда найдет в себе силу и
способность не поверить и чуду, а если чудо станет пред ним неотразимым
фактом, то он скорее не поверит своим чувствам, чем допустит факт. Если же и
допустит его, то допустит как факт естественный, но доселе лишь бывший ему
неизвестным. В реалисте вера не от чуда рождается, а чудо от веры. Если
реалист раз поверит, то он именно по реализму своему должен непременно
допустить и чудо. Апостол Фома объявил, что не поверит прежде чем не увидит,
а когда увидел, сказал: "Господь мой и бог мой!" Чудо ли заставило его
уверовать? Вероятнее всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому,
что желал уверовать, и может быть уже веровал вполне, в тайнике существа
своего, даже еще тогда, когда произносил: "Не поверю, пока не увижу".
Скажут, может быть, что Алеша был туп, не развит, не кончил курса и
проч. Что он не кончил курса, это была правда, но сказать, что он был туп
или глуп, было бы большою несправедливостью. Просто повторю, что сказал уже
выше: вступил он на эту дорогу потому только, что в то время она одна
поразила его и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к
свету души его. Прибавьте, что был он юноша отчасти уже нашего последнего
времени, то-есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и
верующий в нее, а уверовав требующий немедленного участия в ней всею силой
души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем
пожертвовать для этого подвига, даже жизнью. Хотя к несчастию не понимают
эти юноши, что жертва жизнию есть может быть самая легчайшая изо всех жертв
во множестве таких случаев, и что пожертвовать, например, из своей кипучей
юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы
для того только, чтоб удесятерить в себе силы для служения той же правде и
тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить - такая
жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам. Алеша
избрал лишь противоположную всем дорогу, но с тою же жаждой скорого подвига.
Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и
бог существуют, то сейчас же естественно сказал себе: "Хочу жить для
бессмертия, а половинного компромисса не принимаю". Точно так же, если б он
порешил, что бессмертия и бога нет, то сейчас бы пошел в атеисты и в
социалисты (ибо социализм есть не только рабочий вопрос, или так-называемого
четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос
современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно
без бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю).
Алеше казалось даже странным и невозможным жить попрежнему. Сказано: "Раздай
все и иди за мной, если хочешь быть совершен". Алеша и сказал себе: "Не могу
я отдать вместо "всего" два рубля, а вместо "иди за мной" ходить лишь к
обедне". Из воспоминаний его младенчества может быть сохранилось нечто о
нашем подгородном монастыре, куда могла возить его мать к обедне. Может быть
подействовали и косые лучи заходящего солнца пред образом, к которому
протягивала его кликуша мать. Задумчивый он приехал к нам тогда может быть
только лишь посмотреть: все ли тут или и тут только два рубля, и - в
монастыре встретил этого старца...
Старец этот, как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо бы
здесь сказать несколько слов и о том, что такое вообще "старцы" в наших
монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно
компетентным и твердым. Попробую однако сообщить малыми словами и в
поверхностном изложении. И во-первых, люди специальные и компетентные
утверждают, что старцы и старчество появились у нас, по нашим русским
монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как на всем
православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за
тысячу лет. Утверждают, что существовало старчество и у нас на Руси во
времена древнейшие, или непременно должно было существовать, но вследствие
бедствий России, Татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после
покорения Константинополя, установление это забылось у нас и старцы
пресеклись. Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из
великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его,
но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих
монастырях, и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное
по России новшество. В особенности процвело оно у нас на Руси в одной
знаменитой пустыне, Козельской Оптиной. Когда и кем насадилось оно и в нашем
подгородном монастыре, не могу сказать, но в нем уже считалось третье
преемничество старцев, и старец Зосима был из них последним, но и он уже
почти помирал от слабости и болезней, а заменить его даже и не знали кем.
Вопрос для нашего монастыря был важный, так как монастырь наш ничем особенно
не был до тех пор знаменит: в нем не было ни мощей святых угодников, ни
явленных чудотворных икон, не было даже славных преданий, связанных с нашею
историей, не числилось за ним исторических подвигов и заслуг отечеству.
Процвел он и прославился на всю Россию именно из-за старцев, чтобы видеть и
послушать которых стекались к нам богомольцы толпами со всей России из-за
тысяч верст. Итак, что же такое старец? Старец это - берущий вашу душу, вашу
волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь
и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус,
эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде
после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог
наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы,
то-есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь
прожили, а себя в себе не нашли/ Изобретение это, то-есть старчество, - не
теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже
тысячелетней. Обязанности к старцу не то что обыкновенное "послушание",
всегда бывшее и в наших русских монастырях. Тут признается вечная исповедь
всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшим и связанным.
Рассказывают, например, что однажды, в древнейшие времена христианства, один
таковой послушник, не исполнив некоего послушания, возложенного на него его
старцем, ушел от него из монастыря и пришел в другую страну, из Сирии в
Египет. Там, после долгих и великих подвигов сподобился наконец претерпеть
истязания и мученическую смерть за веру. Когда же церковь хоронила тело его,
уже чтя как святого, то вдруг при возгласе диакона: "Оглашенные изыдите", -
гроб с лежащим в нем телом мученика сорвался с места и был извергнут из
храма, и так до трех раз. И наконец лишь узнали, что этот святой
страстотерпец нарушил послушание и ушел от своего старца, а потому без
разрешения старца не мог быть и прощен, даже несмотря на свои великие
подвиги. Но когда призванный старец разрешил его от послушания, тогда лишь
могло совершиться и погребение его. Конечно все это лишь древняя легенда, но
вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне и
вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню,
как тихое пристанище, до глубины души своей и идти сначала в Иерусалим на
поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на Север, в Сибирь: "Там
тебе место, а не здесь". Пораженный и убитый горем монах явился в
Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание, и
вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский,
не может разрешить его, но и на всей земле нет да и не может быть такой
власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного
старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его. Таким
образом старчество одарено властью в известных случаях беспредельною и
непостижимою. Вот почему во многих монастырях старчество у нас сначала
встречено было почти гонением. Между тем старцев тотчас же стали высоко
уважать в народе. К старцам нашего монастыря стекались например и
простолюдины и самые знатные люди с тем, чтобы, повергаясь пред ними,
исповедывать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания, и испросить
совета и наставления. Видя это, противники старцев кричали, вместе с прочими
обвинениями, что здесь самовластно и легкомысленно унижается таинство
исповеди, хотя беспрерывное исповедывание своей души старцу послушником его
или светским производится совсем не как таинство. Кончилось однако тем, что
старчество удержалось и мало-по-малу по русским монастырям водворяется.
Правда пожалуй и то, что это испытанное и уже тысячелетнее орудие для
нравственного перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному
совершенствованию может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного
пожалуй приведет, вместо смирения и окончательного самообладания, напротив,
к самой сатанинской гордости, то-есть к цепям, а не к свободе.
Старец Зосима был лет шестидесяти пяти, происходил из помещиков,
когда-то в самой ранней юности был военным и служил на Кавказе
обер-офицером. Без сомнения он поразил Алешу каким-нибудь особенным
свойством души своей. Алеша жил в самой келье старца, который очень полюбил
его и допустил к себе. Надо заметить, что Алеша, живя тогда в монастыре, был
еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если
носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре не
отличаться. Но уж конечно это ему и самому нравилось. Может быть на
юношеское воображение Алеши сильно подействовала эта сила и слава, которая
окружала беспрерывно его старца. Про старца Зосиму говорили многие, что он,
допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедывать
сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, - до того много
принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел
прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого,
приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно, и
даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти
пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил
слово. Но при этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все,
входившие в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и
беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое
мрачное лицо обращалось в счастливое, Алешу необыкновенно поражало и то, что
старец был вовсе не строг; напротив был всегда почти весел в обхождении.
Монахи про него говорили, что он именно привязывается душой к тому, кто
грешнее, и кто всех более грешен, того он всех более и возлюбит. Из монахов
находились, даже и под самый конец жизни старца, ненавистники и завистники
его, но их становилось уже мало, и они молчали, хотя было в их числе
несколько весьма знаменитых и важных в монастыре лиц, как например один из
древнейших иноков, великий молчальник и необычайный постник. Но все-таки
огромное большинство держало уже несомненно сторону старца Зосимы, а из них
очень многие даже любили его всем сердцем, горячо и искренно; некоторые же
были привязаны к нему почти фанатически. Такие прямо говорили, не совсем
впрочем вслух, что он святой, что в этом нет уже и сомнения, и, предвидя
близкую кончину его, ожидали немедленных даже чудес и великой славы в самом
ближайшем будущем от почившего монастырю. В чудесную силу старца верил
беспрекословно и Алеша, точно так же как беспрекословно верил и рассказу о
вылетавшем из церкви гробе. Он видел, как многие из приходивших с больными
детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил на них
руки и прочитал над ними молитву, возвращались в скорости, а иные так и на
другой же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его за
исцеление их больных. Исцеление ли было в самом деле, или только
естественное улучшение в ходе болезни - для Алеши в этом вопроса не
существовало, ибо он вполне уже верил в духовную силу своего учителя, и
слава его была как бы собственным его торжеством. Особенно же дрожало у него
сердце, и весь как бы сиял он, когда старец выходил к толпе ожидавших его
выхода у врат скита богомольцев из простого народа, нарочно чтобы видеть
старца и благословиться у него стекавшегося со всей России. Они повергались
пред ним, плакали, целовали ноги его, целовали землю. на которой он стоит,
вопили, бабы протягивали к нему детей своих, подводили больных кликуш.
Старец говорил с ними, читал над ними краткую молитву, благословлял и
отпускал их. В последнее время от припадков болезни он становился иногда так
слаб, что едва бывал в силах выйти из кельи; и богомольцы ждали иногда в
монастыре его выхода по нескольку дней. Для Алеши не составляло никакого
вопроса, за что они его так любят, за что они повергаются пред ним и плачут
от умиления, завидев лишь лицо его. О, он отлично понимал, что для смиренной
души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное всегдашнею
несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее
потребности и утешения как обрести святыню или святого, пасть пред ним и
поклониться ему: "Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть
на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает
правду; значит, не умирает она на земле, а стало быть когда-нибудь и к нам
перейдет и воцарится по всей земле как обещано". Знал Алеша, что так именно
и чувствует и даже рассуждает народ, он понимал это, но то, что старец
именно и есть этот самый святой, этот хранитель божьей правды в глазах
народа - в этом он не сомневался нисколько, и сам, вместе с этими плачущими
мужиками и больными их бабами, протягивающими старцу детей своих. Убеждение
же в том, что старец почивши доставит необычайную славу монастырю, царило в
душе Алеши может быть даже сильнее, чем у кого бы то ни было в монастыре. И
вообще все это последнее время какой-то глубокий, пламенный внутренний
восторг все сильнее и сильнее разгорался в его сердце. Не смущало его
нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: "все равно, он
свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит
наконец правду на земле и будут все святы, и будут любить друг друга и не
будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как
дети божии и наступит настоящее царство Христово". Вот о чем грезилось
сердцу Алеши.
Кажется, что на Алешу произвел сильнейшее впечатление приезд его обоих
братьев, которых он до того совершенно не знал. С братом Дмитрием
Федоровичем он сошелся скорее и ближе, хотя тот приехал позже, чем с другим
(единоутробным) братом своим, Иваном Федоровичем. Он ужасно интересовался
узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись
довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив, и
как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и
подметил в начале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре
перестал даже и думать о нем. Алеша заметил это с некоторым смущением. Он
приписал равнодушие брата разнице в их летах и в особенности в образовании.
Но думал Алеша и другое: столь малое любопытство и участие к нему может быть
происходило у Ивана и от чего-нибудь совершенно Алеше неизвестного. Ему все
казалось почему-то, что Иван чем-то занят, чем-то внутренним и важным, что
он стремится к какой-то цели, может быть очень трудной, так что ему не до
него, и что вот это и есть та единственная причина, почему он смотрит на
Алешу рассеянно. Задумывался Алеша и о том: не было ли тут какого-нибудь
презрения к нему, к глупенькому послушнику, от ученого атеиста. Он
совершенно знал, что брат его атеист. Презрением этим, если оно и было, он
обидеться не мог, но все-таки с каким-то непонятным себе самому и тревожным
смущением ждал, когда брат захочет подойти к нему ближе. Брат Дмитрий
Федорович отзывался о брате Иване с глубочайшим уважением, с каким-то особым
проникновением говорил о нем. От него же узнал Алеша все подробности того
важного дела, которое связало, в последнее время, обоих старших братьев
замечательною и тесною связью. Восторженные отзывы Дмитрия о брате Иване
были тем характернее в глазах Алеши, что брат Дмитрий был человек в
сравнении с Иваном почти вовсе необразованный, и оба, поставленные вместе
один с другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность, как
личности и характеры, что может быть нельзя было бы и придумать двух человек
несходнее между собой.
Вот в это-то время и состоялось свидание, или лучше сказать семейная
сходка всех членов этого нестройного семейства в кельи старца, имевшая
чрезвычайное влияние на Алешу. Предлог к этой сходке, по-настоящему, был
фальшивый. Тогда именно несогласия по наследству и по имущественным расчетам
Дмитрия Федоровича с отцом его, Федором Павловичем, дошли повидимому до
невозможной точки. Отношения обострились и стали невыносимы. Федор Павлович,
кажется, первый и, кажется, шутя подал мысль о том, чтобы сойтись всем в
кельи старца Зосимы и, хоть и не прибегая к прямому его посредничеству,
все-таки как-нибудь сговориться приличнее, при чем сан и лицо старца могли
бы иметь нечто внушающее и примирительное. Дмитрий Федорович, никогда у
старца не бывавший и даже не видавший его, конечно подумал, что старцем его
хотят как бы испугать; но так как он и сам укорял себя втайне за многие
особенно резкие выходки в споре с отцом за последнее время, то и принял
вызов. Кстати заметить, что жил он не в доме отца, как Иван Федорович, а
отдельно, в другом конце города. Тут случилось, что проживавший в это время
у нас Петр Александрович Миусов особенно ухватился за эту идею Федора
Павловича. Либерал сороковых и пятидесятых годов, вольнодумец и атеист, он,
от скуки может быть, а, может быть для легкомысленной потехи, принял в этом
деле чрезвычайное участие. Ему вдруг захотелось посмотреть на монастырь и на
"святого". Так как все еще продолжались его давние споры с монастырем и все
еще тянулась тяжба о поземельной границе их владений, о каких-то правах
рубки в лесу и рыбной ловле в речке и проч., то он и поспешил этим
воспользоваться под предлогом того, что сам желал бы сговориться с отцом
игуменом: нельзя ли как-нибудь покончить их споры полюбовно? Посетителя с
такими благими намерениями конечно могли принять в монастыре внимательнее и
предупредительнее, чем просто любопытствующего. Вследствие всех сих
соображений и могло устроиться некоторое внутреннее влияние в монастыре на
больного старца, в последнее время почти совсем уже не покидавшего келью и
отказывавшего по болезни даже обыкновенным посетителям. Кончилось тем, что
старец дал согласие, и день был назначен. "Кто меня поставил делить между
ними?" заявил он только с улыбкой Алеше.
Узнав о свидании, Алеша очень смутился. Если кто из этих тяжущихся и
пререкающихся мог смотреть серьезно на этот съезд, то без сомнения один
только брат Дмитрий; остальные же все придут из целей легкомысленных и для
старца может быть оскорбительных, - вот что понимал Алеша. Брат Иван и
Миусов приедут из любопытства, может быть самого грубого, а отец его может
быть для какой-нибудь шутовской и актерской сцены. О, Алеша хоть и молчал,
но довольно и глубоко знал уже своего отца. Повторяю, этот мальчик был вовсе
не столь простодушным, каким все считали его. С тяжелым чувством дожидался
он назначенного дня. Без сомнения он очень заботился про себя, в сердце
своем, о том, чтобы как-нибудь все эти семейные несогласия кончились. Тем не
менее самая главная забота его была о старце: он трепетал за него, за славу
его, боялся оскорблений ему, особенно тонких, вежливых насмешек Миусова и
недомолвок - свысока ученого Ивана, так это все представлялось ему. Он даже
хотел рискнуть предупредить старца, сказать ему что-нибудь об этих могущих
прибыть лицах, но подумал и промолчал. Передал только накануне назначенного
дня чрез одного знакомого брату Дмитрию, что очень любит его и ждет от него
исполнения обещанного. Дмитрий задумался, потому что ничего не мог
припомнить, что бы такое ему обещал, ответил только письмом, что изо всех
сил себя сдержит "пред низостью", и хотя глубоко уважает старца и брата
Ивана, но убежден, что тут или какая-нибудь ему ловушка или недостойная
комедия. "Тем не менее скорее проглочу свой язык, чем манкирую уважением к
святому мужу, тобою столь уважаемому", закончил Дмитрий свое письмецо. Алешу
оно не весьма ободрило.
----------------