VII. СЕМИНАРИСТ-КАРЬЕРИСТ
Алеша довел своего старца в спаленку и усадил на кровать. Это была
очень маленькая комнатка с необходимою мебелью; кровать была узенькая,
железная, а на ней вместо тюфяка один только войлок. В уголку, у икон, стоял
налой, а на нем лежали крест и Евангелие. Старец опустился на кровать в
бессилии; глаза его блестели и дышал он трудно. Усевшись, он пристально и
как бы обдумывая нечто посмотрел на Алешу.
- Ступай, милый, ступай, мне и Порфирия довольно, а ты поспеши. Ты там
нужен, ступай к отцу игумену, за обедом и прислужи.
- Благословите здесь остаться, - просящим голосом вымолвил Алеша.
- Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся
беси, молитву читай. И знай, сынок (старец любил его так называть), что и
впредь тебе не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит бог
преставиться мне - и уходи из монастыря. Совсем иди.
Алеша вздрогнул.
- Чего ты? Не здесь твое место пока. Благословляю тебя на великое
послушание в миру. Много тебе еще странствовать. И ожениться должен будешь,
должен. Все должен будешь перенести, пока вновь прибудеши. А дела много
будет. Но в тебе не сомневаюсь, потому и посылаю тебя. С тобой Христос.
Сохрани его и он сохранит тебя. Горе узришь великое и в горе сем счастлив
будешь. Вот тебе завет: в горе счастья ищи. Работай, неустанно работай.
Запомни слово мое отныне, ибо хотя и буду еще беседовать с тобой, но не
только дни, а и часы мои сочтены.
В лице Алеши опять изобразилось сильное движение. Углы губ его
тряслись.
- Чего же ты снова? - тихо улыбнулся старец. - Пусть мирские слезами
провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и
молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев
будь. Да не около одного, а около обоих.
Старец поднял руку благословить. Возражать было невозможно, хотя Алеше
чрезвычайно хотелось остаться. Хотелось ему еще спросить, и даже с языка
срывался вопрос: что предозначал этот земной поклон брату Дмитрию? но он не
посмел спросить. Он знал, что старец и сам бы, без вопроса, ему разъяснил,
если бы можно было. Но значит не было на то его воли. А поклон этот страшно
поразил Алешу; он веровал слепо, что в нем был таинственный смысл.
Таинственный, а может быть и ужасный. Когда он вышел за ограду скита, чтобы
поспеть в монастырь к началу обеда у игумена (конечно, чтобы только
прислужить за столом), у него вдруг больно сжалось сердце, и он остановился
на месте: пред ним как бы снова прозвучали слова старца, предрекавшего столь
близкую кончину свою. Что предрекал, да еще с такою точностию, старец, то
должно было случиться несомненно, Алеша веровал тому свято. Но как же он
останется без него, как же будет он не видеть его, не слышать его? И куда он
пойдет? Велит не плакать и идти из монастыря, господи! Давно уже Алеша не
испытывал такой тоски. Он пошел поскорее лесом, отделявшим скит от
монастыря, и, не в силах даже выносить свои мысли, до того они давили его,
стал смотреть на вековые сосны по обеим сторонам лесной дорожки. Переход был
не длинен, шагов в пятьсот не более; в этот час никто бы не мог и
повстречаться, но вдруг на первом изгибе дорожки он заметил Ракитина. Тот
поджидал кого-то.
- Не меня ли ждешь? - спросил поравнявшись с ним Алеша.
- Именно тебя, - усмехнулся Ракитин. - Поспешаешь к отцу игумену. Знаю;
у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым
принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай,
соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? я вот что
хотел спросить.
- Какой сон?
- А вот земной-то поклон твоему братцу Дмитрию Федоровичу. Да еще как
лбом-то стукнулся!
- Это ты про отца Зосиму?
- Да, про отца Зосиму.
- Лбом?
- А, непочтительно выразился! Ну, пусть непочтительно. Итак, что же сей
сон означает?
- Не знаю, Миша, что значит.
- Так я и знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут конечно нет
ничего, одни бы кажись всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан
нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут:
"Что дескать сей сон означает?" По моему, старик действительно прозорлив:
уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
- Какую уголовщину?
Ракитину видимо хотелось что-то высказать.
- В вашей семейке она будет, эта уголовщина. Случится она между твоими
братцами и твоим богатеньким батюшкой. Вот отец Зосима и стукнулся лбом на
всякий будущий случай. Потом, что случится: "ах, ведь это старец святой
предрек, напророчествовал", - хотя какое бы в том пророчество, что он лбом
стукнулся? Нет, это, дескать, эмблема была, аллегория, и чорт знает что!
Расславят, запомнят: преступление, дескать, предугадал, преступника отметил.
У юродивых и все так: на кабак крестится, а в храм камнями мечет. Так и твой
старец: праведника палкой вон, а убийце в ноги поклон.
- Какое преступление? Какому убийце! Что ты? - Алеша стал как вкопаный,
остановился и Ракитин.
- Какому? Быдто не знаешь? Бьюсь об заклад, что ты сам уж об этом
думал. Кстати, это любопытно: слушай, Алеша, ты всегда правду говоришь, хотя
всегда между двух стульев садишься: думал ты об этом или не думал, отвечай?
- Думал, - тихо ответил Алеша. Даже Ракитин смутился.
- Что ты? Да неужто и ты уж думал? - вскричал он.
- Я... я не то чтобы думал, - пробормотал Алеша, - а вот как ты сейчас
стал про это так странно говорить, то мне и показалось, что я про это сам
думал.
- Видишь (и как ты это ясно выразил), видишь? Сегодня, глядя на папашу
и на братца Митеньку, о преступлении подумал? Стало быть, не ошибаюсь же я?
- Да подожди, подожди, - тревожно прервал Алеша, - из чего ты-то все
это видишь?.. Почему это тебя так занимает, вот первое дело.
- Два вопроса раздельные, но естественные. Отвечу на каждый порознь.
Почему вижу? Ничего я бы тут не видел, если бы Дмитрия Федоровича, брата
твоего, вдруг сегодня не понял всего, как есть, разом и вдруг, всего как он
есть. По какой-то одной черте так и захватил его разом всего. У этих
честнейших, но любострастных людей есть черта, которую не переходи. Не то -
не то он и папеньку ножем пырнет. А папенька пьяный и невоздержный
беспутник, никогда и ни в чем меры не понимал - не удержатся оба и бух оба в
канаву...
- Нет, Миша, нет, если только это, так ты меня ободрил. До того не
дойдет.
- А ты чего весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный
человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он - сладострастник. Вот его
определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое
сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты
девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до
воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и
следят... с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты пожалуй
четвертый.
- Ты про эту женщину ошибаешься. Дмитрий ее... презирает, - как-то
вздрагивая проговорил Алеша.
- Грушеньку-то? Нет, брат, не презирает. Уж когда невесту свою в явь на
нее променял, то не презирает. Тут... тут, брат, нечто, чего ты теперь не
поймешь. Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или
даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то
и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество;
будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток - зарежет, будучи верен -
изменит. Певец женских ножек, Пушкин, ножки в стихах воспевал; другие не
воспевают, а смотреть на ножки не могут без судорог. Но ведь не одни
ножки... Тут, брат, презрение не помогает, хотя бы он и презирал Грушеньку.
И презирает, да оторваться не может.
- Я это понимаю, - вдруг брякнул Алеша.
- Быдто? И впрямь, стало быть ты это понимаешь, коли так с первого
слова брякнул, что понимаешь, - с злодорадством проговорил Ракитин. - Ты это
нечаянно брякнул, это вырвалось. Тем драгоценнее признание: стало быть, тебе
уж знакомая тема, об этом уж думал, о сладострастьи-то! Ax ты, девственник!
Ты, Алешка, тихоня, ты святой, я согласен, но ты тихоня и чорт знает о чем
ты уж не думал, чорт знает, что тебе уж известно! Девственник, а уж такую
глубину прошел, - я тебя давно наблюдаю. Ты сам Карамазов, ты Карамазов
вполне - стало быть, значит же что-нибудь порода и подбор. По отцу
сладострастник, по матери юродивый. Чего дрожишь? Аль правду говорю? Знаешь
что: Грушенька просила меня "приведи ты его (тебя, то-есть), я с него ряску
стащу". Да ведь как просила-то: приведи да приведи! Подумал только: чем ты
это ей так любопытен? Знаешь, необычайная и она женщина тоже!
- Кланяйся, скажи, что не приду, - криво усмехнулся Алеша.Договаривай,
Михаил, о чем зачал, я тебе потом мою мысль скажу.
- Чего тут договаривать, все ясно. Все это, брат, старая музыка. Если
уж и ты сладострастника в себе заключаешь, то что же брат твой Иван,
единоутробный? Ведь и он Карамазов. В этом весь ваш Карамазовский вопрос
заключается: сладострастники, стяжатели и юродивые! Брат твой Иван теперь
богословские статейки пока в шутку по какому-то глупейшему неизвестному
расчету печатает, будучи сам атеистом, и в подлости этой сам сознается -
брат твой этот, Иван. Кроме того, от братца Мити невесту себе отбивает, ну и
этой цели, кажется, что достигнет. Да еще как: с согласия самого Митеньки,
потому что Митенька сам ему невесту свою уступает, чтобы только отвязаться
от нее, да уйти поскорей к Грушеньке. И все это при всем своем благородстве
и бескорыстии, заметь себе это. Вот эти-то люди самые роковые и есть! Чорт
вас разберет после этого: сам подлость свою сознает и сам в подлость лезет!
Слушай дальше: Митеньке теперь пересекает дорогу старикашка-отец. Ведь тот
по Грушеньке с ума вдруг сошел, ведь у него слюна бежит, когда на нее глядит
только. Ведь это он только из-за нее одной в келье сейчас скандал такой
сделал, за то только, что Миусов ее беспутною тварью назвать осмелился.
Влюбился хуже кошки. Прежде она ему тут только по делишкам каким-то темным
да кабачным на жалованьи прислуживала, а теперь вдруг догадался и разглядел,
остервенился, с предложениями лезет, не с честными конечно. Ну и столкнутся
же они, папенька с сыночком на этой дорожке. А Грушенька ни тому ни другому,
пока еще виляет, да обоих дразнит, высматривает, который выгоднее, потому
хоть у папаши можно много денег тяпнуть, да ведь зато он не женится, а
пожалуй так под конец ожидовеет и запрет кошель. В таком случае и Митенька
свою цену имеет; денег у него нет, но зато способен жениться. Да-с, способен
жениться! Бросить невесту, несравненную красоту, Катерину Ивановну, богатую,
дворянку и полковничью дочь, и жениться на Грушеньке, бывшей содержанке
старого купчишки, развратного мужика и городского головы Самсонова. Из всего
сего действительно может столкновение произойти уголовное. А этого брат твой
Иван и ждет, тут он и в малине: и Катерину Ивановну приобретет, по которой
сохнет, да и шестьдесят ее тысяч приданого тяпнет. Маленькому-то человечку и
голышу как он это и весьма прельстительно для начала. И ведь заметь себе: не
только Митю не обидит, но даже по гроб одолжит. Ведь я наверно знаю, что
Митенька сам и вслух, на прошлой неделе еще, кричал в трактире пьяный, с
цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки, а брат Иван так вот тот
достоин. А сама Катерина Ивановна уж конечно такого обворожителя, как Иван
Федорович под конец не отвергнет; ведь она уж и теперь между двумя ими
колеблется. И чем только этот Иван прельстил вас всех, что вы все пред ним
благоговеете? А он над вами же смеется: в малине, дескать, сижу, и на ваш
счет лакомствую.
- Почему ты все это знаешь? Почему так утвердительно говоришь? - резко
и нахмурившись спросил вдруг Алеша.
- А почему ты теперь спрашиваешь и моего ответа вперед боишься? значит,
сам соглашаешься, что я правду сказал.
- Ты Ивана не любишь. Иван не польстится на деньги.
- Быдто? А красота Катерины Ивановны? Не одни же тут деньги, хотя и
шестьдесят тысяч вещь прельстительная.
- Иван выше смотрит. Иван и на тысячи не польстится. Иван не денег, не
спокойствия ищет. Он мучения может быть ищет.
- Это еще что за сон? Ах вы... дворяне!
- Эх, Миша, душа его бурная. Ум его в плену. В нем мысль великая и
неразрешенная. Он из тех, которым не надобно миллионов, а надобно мысль
разрешить.
- Литературное воровство, Алешка. Ты старца своего перефразировал. Эк
ведь Иван вам загадку задал! - с явною злобой крикнул Ракитин. Он даже в
лице изменился и губы его перекосились. - Да и загадка-то глупая, отгадывать
нечего. Пошевели мозгами - поймешь. Статья его смешна и нелепа. А слышал
давеча его глупую теорию: "нет бессмертия души, так нет и добродетели,
значит, все позволено". (А братец-то Митенька кстати помнишь, как крикнул:
"Запомню!"). Соблазнительная теория подлецам... Я ругаюсь, это глупо... не
подлецам, а школьным фанфаронам с "неразрешимою глубиной мыслей".
Хвастунишка, а суть-то вся: "С одной стороны нельзя не признаться, а с
другой - нельзя не сознаться!" Вся его теория - подлость! Человечество само
в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в бессмертие
души! В любви к свободе, к равенству, братству найдет...
Ракитин разгорячился, почти не мог сдержать себя. Но вдруг, как бы
вспомнив что-то, остановился.
- Ну, довольно, - еще кривее улыбнулся он, чем прежде. - Чего ты
смеешься? Думаешь, что я пошляк?
- Нет. я и не думал думать, что ты пошляк. Ты умен, но... оставь, это я
сдуру усмехнулся. Я понимаю, что ты можешь разгорячиться, Миша. По твоему
увлечению я догадался, что ты сам неравнодушен к Катерине Ивановне, я, брат,
это давно подозревал, а потому и не любишь брата Ивана. Ты к нему ревнуешь?
- И к ее денежкам тоже ревную? Прибавляй, что ли?
- Нет, я ничего о деньгах не прибавлю, я не стану тебя обижать.
- Верю, потому что ты сказал, но чорт вас возьми опять-таки с твоим
братом Иваном! Не поймете вы никто, что его и без Катерины Ивановны можно
весьма не любить. И за что я его стану любить, чорт возьми! Ведь удостоивает
же он меня сам ругать. Почему же я его не имею права ругать?
- Я никогда не слыхал, чтобы он хоть что-нибудь сказал о тебе, хорошего
или дурного; он совсем о тебе не говорит.
- А я так слышал, что третьего дня у Катерины Ивановны он отделывал
меня на чем свет стоит, - вот до чего интересовался вашим покорным слугой. И
кто, брат, кого после этого ревнует - не знаю! Изволил выразить мысль, что
если я де не соглашусь на карьеру архимандрита в весьма недалеком будущем, и
не решусь постричься, то непременно уеду в Петербург и примкну к толстому
журналу, непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и в конце
концов переведу журнал на себя. Затем буду опять его издавать и непременно в
либеральном и атеистическом направлении, с социалистическим оттенком, с
маленьким даже лоском социализма, но держа ухо востро, то-есть в сущности
держа нашим и вашим и отводя глаза дуракам. Конец карьеры моей, по
толкованию твоего братца, в том, что оттенок социализма не помешает мне
откладывать на текущий счет подписные денежки и пускать их при случае в
оборот, под руководством какого-нибудь жидишки, до тех пор, пока не выстрою
капитальный дом в Петербурге, с тем, чтобы перевесть в него и редакцию, а в
остальные этажи напустить жильцов. Даже место дому назначил: у Нового
Каменного моста через Неву, который проектируется, говорят, в Петербурге, с
Литейной на Выборгскую...
- Ах, Миша, ведь это, пожалуй, как есть все и сбудется, до последнего
даже слова! - вскричал вдруг Алеша, не удержавшись и весело усмехаясь.
- И вы в сарказмы пускаетесь, Алексей Федорович.
- Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем другое на уме. Позволь,
однако: кто бы тебе мог такие подробности сообщить, и от кого бы ты мог о
них слышать. Ты не мог ведь быть у Катерины Ивановны лично, когда он про
тебя говорил?
- Меня не было, зато был Дмитрий Федорович, и я слышал это своими ушами
от Дмитрия же Федоровича, то-есть, если хочешь, он не мне говорил, а я
подслушал, разумеется по-неволе, потому что у Грушеньки в ее спальне сидел и
выйти не мог все время, пока Дмитрий Федорович в следующей комнате
находился.
- Ах да, я и забыл, ведь она тебе родственница...
- Родственница? Это Грушенька-то мне родственница? - вскричал вдруг
Ракитин, весь покраснев. - Да ты с ума спятил, что ли? Мозги не в порядке.
- А что? Разве не родственница? Я так слышал...
- Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих
и древних дворян из себя корчите, тогда как отец той бегал шутом по чужим
столам, да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и
тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У
меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней,
публичной девке, прошу понять-с!
Ракитин был в сильном раздражении.
- Извини меня, ради бога, я никак не мог предполагать, и при том какая
она публичная? Разве она... такая? - покраснел вдруг Алеша. - Повторяю тебе,
я так слышал, что родственница. Ты к ней часто ходишь и сам мне говорил, что
ты с нею связей любви не имеешь... Вот я никогда не думал, что уж ты-то ее
так презираешь! Да неужели она достойна того?
- Если я ее посещаю, то на то могу иметь свои причины, ну и довольно с
тебя. А насчет родства, так скорей твой братец, али даже сам батюшка навяжет
ее тебе, а не мне, в родню. Ну вот и дошли. Ступай-ка на кухню лучше. Ай!
что тут такое, что это? Аль опоздали? Да не могли же они так скоро
отобедать? Аль тут опять что Карамазовы напрокудили? Наверно так. Вот и
батюшка твой, и Иван Федорович за ним. Это они от игумена вырвались. Вон
отец Исидор с крыльца кричит им что-то во след. Да и батюшка твой кричит и
руками махает, верно бранится. Ба, да вон и Миусов в коляске уехал, видишь
едет. Вот и Максимов помещик бежит - да тут скандал; значит, не было обеда!
Уж не прибили ли они игумена? Али их пожалуй прибили? Вот бы стоило!..
Ракитин восклицал не напрасно. Скандал действительно произошел,
неслыханный и неожиданный. Все произошло "по вдохновению".